Сейчас на гитлеровскую армию работает промышленность всей Европы. Это грозная сила. И главное - победы, победы и победы... Миф о непобедимости! Европейские страны были побеждены одна за другой, не сумев оказать врагу серьезного сопротивления. Только наша армия сумела несколько раз по-настоящему стукнуть Гитлера по зубам. Под Москвой удар был таким сильным, что фюрер покачнулся, но все-таки удержался на ногах... И Вот гитлеровцы снова наступают.
Где, на каком рубеже наши войска смогут задержать фашистов, нанесут им смертельный удар? Почему бездействуют союзники? Второго фронта у гитлеровцев нет. Мы с ними воюем один на один. Нет, не один на один, - гитлеровцам помогают Италия, Румыния, Венгрия, Финляндия. Тоже у власти фашисты.
Иван Тихонович закашлялся, заворочался, сел на кровати, зашуршал бумагой.
- Не курить, ночью никакого огня в хате, - сказал я строго и добавил, чтобы смягчить резкость: - Для вас же лучше - меньше кашлять будете.
Он перестал шуршать бумагой, но не лег, сидел, опустив ноги на пол, кашлял. А когда кашель отпустил, притронулся ко мне рукой.
- Ты вот что объясни мне, сынок, когда же они откроют второй фронт? Или этот Черчилль только языком болтает?
"Они" - союзники. Иван Тихонович думал о том же, что и я.
- Так получается, Иван Тихонович. Пока что надежды на второй фронт мало. Второй фронт для немцев - наши партизаны, да вот такие, как мы с вами... Так что надеяться и рассчитывать можно только на свои силы.
- Скорее бы начать... - сказал Иван Тихонович. - Ты когда гостей своих ждешь?
- В любую минуту. Может, через месяц, а может, сейчас постучится.
Я говорил наугад, но слова мои оказались пророческими - "гость" явился той же ночью. И какой! Глазам своим я не поверил.
Мы с Иваном Тихоновичем еще не заснули, как на дворе послышались уверенные шаги и в окно кто-то громко постучал.
Так ходить и стучать в эту пору мог только немец. Чтобы не вызвать подозрения, нужно было открывать дверь немедленно. И не Ивану Тихоновичу, а мне, молодому. Тут вступали в силу трудно объяснимые, чисто психологические нюансы. Я вскочил в сенцы, открыл дверь и увидел высокого гитлеровца. Кто он был, солдат или офицер, я не смог определить - в темноте погоны не были видны.
- Здесь есть наши солдаты? - спросил по-немецки, строго.
- Не понимаю... - сказал я растерянно.
- Зольдат, наши зольдат? - перешел он на русский.
- У нас нет солдат.
- Кто есть в хате?
- Мой дядя и я.
- Много живешь эта хата?
- Нет, я из тюрьмы...
- Я ищу один ефрейтор ис Мюнхен, левый нога на протез...
Словно электрический ток пробежал по моему телу: ефрейтор родом из Мюнхена с протезом на левой ноге был одним из паролей для тех, кто мог ко мне явиться.
- Ефрейтор ис Мюнхен, левый нога на протез, - нетерпеливо повторил он. - Знаешь?
Пароль! Сомнения не было: это человек в гитлеровской форме пришел ко мне. Я сказал по-немецки:
- Вы, очевидно, путаете. Ефрейтор родом из Лейпцига...
Он схватил меня за руку, толкнул в сенцы и, закрывая за собой дверь, зашептал на ухо:
- Здравствуй. Имя?
- Михаил.
- Я - Макс, фельдфебель... Чужих в хате нет?
- Нет.
- Как устроился? Крыша надежная?
- Все в порядке.
- Отлично! У меня срочное дело. Рация у тебя есть?
- Нет.
- Что?! - не поверил он. - Нет рации? Гром и молния!
Я смутился немного. Начал ему объяснять, что меня должны были снабдить радиопередатчиком, но в последний момент оказалось, что рации не прибыли. Обещали подбросить позже.
- Ай-яй-яй, - почти застонал Макс и снова выругался, на этот раз по-русски. - Ты меня убил. Что делать? С ума сойти... - И вдруг спросил с надеждой: - Ты умеешь ездить на мотоцикле?
- Да.
- Я имею в виду хорошую езду?..
- Неплохо.
- Жди меня. Какой размер носишь?
Я не сообразил, о чем он. А он, обозлившись на мою непонятливость, добавил торопливо, раздраженно:
- Одежда, обувь?
- Пятидесятый, ботинки - сорок первый.
- Жди. Я скоро. - И исчез.
Он ушел, а я остался наедине со своими смятенными чувствами. Не ожидал я, не мог представить себе, что "гость" явится ко мне в немецкой военной форме. А если это провокация? Схватят тебя, как цыпленка, и отдашь богу душу, не успев сделать что-либо путное... Но тогда зачем он расспрашивал о том, умею ли я ездить на мотоцикле и какой размер одежды, обуви ношу? И выругался он, узнав, что нет рации, от всей души. Главное - пароль точный. Паролю я должен верить.
Вошел я в хату, успокоил Ивана Тихоновича, достал финку - и снова в сенцы. Жду.
Макс явился минут через двадцать, запыхавшийся от быстрой ходьбы. Вытряхнул что-то из ранца мне под ноги.
- Переодевайся. Живо! - И посветил фонариком.
Немецкую форму он мне принес... Что такое, что он задумал? А Макс торопит, серчает:
- Ну что ты стоишь? Время дорого.
Пока я одевался, Макс объяснил мне, для чего потребовался этот маскарад. Он - штабной писарь. Ему стало известно: гитлеровское командование планирует завтрашнюю наступательную операцию с учетом, что мост на реке Равнинной за станицей Равнинной будет захвачен неповрежденным и танки головного отряда смогут, не задерживаясь, прорваться туда, где их появление будет для советских войск полной неожиданностью. Моя задача - пробиться на мотоцикле к нашим, предупредить их об опасности. Мост должен быть взорван во что бы то ни стало.
Все это казалось мне очень странным, непонятным. Станица Равнинная находилась в восемнадцати километрах от Беловодской. Неизбежно я должен был встретиться на своем пути с гитлеровскими патрулями, заставами, группами охранения. Как проскочить мимо них целым и невредимым? Ведь шапки-невидимки у меня не было. Но смущало больше всего иное: неужели наши командиры не знают, что мост нужно взорвать при отступлении, и ждут не дождутся, пока явлюсь я и подам им эту идею? Да там уже давно приготовлена взрывчатка и дежурят саперы-подрывники.
- Ты что, считаешь меня дураком? - возмутился Макс, когда я изложил свои сомнения по поводу целесообразности рискованной поездки. - Нужно предупредить наших, что мост задолго до подхода танков могут захватить немцы, переодетые в советскую форму. Так уже бывало. И не раз...
- Откуда же они возьмутся? - спросил я. И тут же понял глупость такого вопроса: ведь я знал о существовании дивизии "Бранденбург".
- Вот это мне неизвестно. Возможно, отряд сбросят на парашютах. Может быть, уже сбросили. Учти, они знают русский язык... Ты понимаешь, что произойдет, если им удастся захватить мост? Через три дня они будут в Грозном. А сколько погибнет людей, техники. Представляешь?
Да, я представлял, что может произойти... Молодец, Макс! Чтобы предотвратить катастрофу, следовало идти на любой риск.
- Поеду. А как мотоцикл?
- Достанем. - Макс снова посветил фонариком, критически оглядел меня в новом наряде, поправил пилотку, одернул полы мундира. - Хорош! На автомат. Умеешь пользоваться?
Стрелять из немецкого оружия я умел. Учили. Но тут я подумал о другом: как встретят меня в таком виде наши, если я сумею пробиться к ним. Срежет какой-нибудь земляк пулеметной очередью, да еще и возрадуется - убил фрица.
- Ну, что ты... - возразил Макс, не совсем, правда, уверенно. - Они постараются тебя живым захватить.
Конечно, если бы была еще и советская форма, ты бы переоделся и, может быть, до самого моста без остановки добрался. Не смог я советской формы достать.
- Один момент! - шепнул я Максу и, ничего больше не объясняя, схватил свою одежду, побежал на огород, стараясь как можно меньше стучать тяжелыми коваными сапогами. Вот она, копенка клевера. Осторожно приподнял се. Боец лежал на боку, подложив под голову руку, и даже не почувствовал, что я снял с него "одеяло". У меня было возникла мысль: не умер ли он? Нет, он слал. Видать, крепко досталось ему за последние дни, если, несмотря на опасность, заснул таким мертвым сном. Едва растолкал его, а потом пришлось успокаивать (испугался он "немца"), объяснять, что мне от него требуется. Кажется, расставался он со своей гимнастеркой и пилоткой не очень-то охотно.
Вернувшись в сенцы, я зашел в хату, чтобы попрощаться с Иваном Тихоновичем и дать ему последние указания. Он понял меня с полуслова. Мы обнялись и поцеловали друг друга на прощание.
- Счастливо, Михаил!
Макс, узнав, что я добыл гимнастерку и пилотку, обрадовался, сунул мне в карман мундира гранату-лимонку и повел на улицу. Отошли немного, пропустили машину, ехавшую с зажженными фарами, остановились у тополя. Макс провел инструктаж: кто я, какой роты, взвода, фамилии командиров, пароли, что говорить, если задержит патруль, на каком километре должны быть передовые посты советских войск. Заставил все повторить и остался доволен моей памятью. Пошли дальше по улице.
- Ты с Поволжья?
- Нет.
- Немец?
- Нет. А что?
- Язык знаешь хорошо...
- А вы с Поволжья? - спросил я.
- Нет. Я земляк Эрнста...
Я догадался, что он говорит об Эрнсте Тельмане. Значит, из Гамбурга. Перед моим мысленным взором мелькнуло знакомое по портретам открытое, крепкое, сероглазое лицо вождя немецких коммунистов, чуть затененное козырьком докерской фуражки, которую в Германии так и называли "тельмановкой".
- Видел? - спросил я.
- Не один раз... - ответил Макс. - Видел и слышал.
Рядом со мной шел немецкий коммунист. Один из тех немногих, кто избежал ареста, мужественный человек, продолжающий борьбу.
- Сколько тебе лет? - поинтересовался вдруг Макс.
- Девятнадцать.
- Молодой...
Идем, тихо и вроде спокойно разговариваем, но мне как-то не по себе, к немецкой форме не привык и ощущение странное, как будто это не я, а кто-то другой. И зубы, как только их разожмешь, стучать начинают. Вот как оно бывает с непривычки... Нервное напряжение. "Э, нет, Михаил, ты эти шутки брось!" - сказал я сам себе мысленно. Сказал, и стало легче, свободнее дышать.
Мотоцикл нас обогнал. В свете его фары увидели: навстречу нам идут два солдата в шлемах, с винтовками. Зажгли фонарик, осветили нас. Макс мигнул своим. Патруль. Откозыряли молча, разошлись, не сбавляя шага.
- Двумя пальцами, а не пятерней честь отдавать нужно, - недовольно сказал Макс. - И с ноги не сбивайся.
Справедливое замечание. Вот на таких мелочах я и попадусь... А ведь знал, как отдают честь гитлеровские военные... Сзади вырвался луч света. Еще машина. Макс не спеша отходит в сторону, я за ним. Пустая улица освещена, вон у ворот стоит мотоцикл с коляской.
- Попробуем взять этот, - говорит Макс, и я чувствую, что он тоже волнуется. - Садись и дуй прямо по шоссе, не сворачивая. Главное - не робей. Смелее!
Вот он, мотоцикл с пулеметом на коляске. Прежде всего, его надо развернуть.
Макс толкает меня в плечо - давай! Двум смертям не бывать... Я хватаюсь за ручки руля, тяжелый мотоцикл трогается с места.
- Кто там играется? Стой!! - орут со двора. Из калитки, щелкая затвором карабина, выбегает гитлеровец.
- Почему бросили машину на улице? - грозно спрашивает Макс, и его уверенный голос выводит меня из шокового состояния.
- Я находился рядом, господин фельдфебель. Я слышал, как вы подошли.
- Смотрите! Вы не на прогулку с девчонкой отправились...
- Нет, нет, господин фельдфебель. Я наблюдал. Можете быть спокойным.
Солдат щелкает каблуками, козыряет, ставит мотоцикл па прежнее место.
- Не вышло... - довольно благодушно сказал Макс, когда мы отошли шагов пятьдесят, - Придется взять у штаба. Ничего, у штаба даже удобнее будет.
И вдруг в его голосе послышалось лукавое веселье:
- Слушай, а ты на танке мог бы поехать?
Вот черт! Шуточки ему на уме в такой момент. Мне стало легче.
- А то бы прикатил барином на карете... - уже откровенно подначивал меня Макс - Я серьезно говорю...
Я догадался: он хочет подбодрить меня, понял, каково мне было, когда солдат окликнул нас. Но странно: после пережитого приступа страха я стал чувствовать себя спокойнее и уверенней. Опасность и степень риска оставались прежними, они не уменьшились - уменьшился мой страх. Мы шли с Максом по улице не крадучись, маршировали в ногу, как и подобает вышколенным солдатам, балагурили. Я как бы видел себя со стороны и, признаюсь, начинал восхищаться своим геройством.
Так продолжалось до тех пор, пока мы не приблизились к штабу, разместившемуся в здании школы, и не увидели у калитки три мотоцикла. Тут сразу в моей груди натянулась струна.
- Я пойду вперед, займусь часовым, - шепнул Макс. - Не мешкай, садись на любой. Счастливо!
Я видел, как он, проходя мимо мотоциклов, похлопал один рукой по седлу и скрылся в калитке. Пора! Но только я сделал несколько шагов, как вдали на улице послышался треск мотора, и узкий дрожащий луч света зашарил по земле. Сюда к штабу? Да... Прятаться поздно, только вперед. Деревянными ногами я подошел к мотоциклам. Вот этот мой, крайний. Бросил в коляску свой сверток. Мотор завелся не сразу, наверно потому, что я спешил, нервничал. Прибывший мотоциклист уже подъезжал ко мне, я был освещен его фарой с ног до головы. К тому же он загораживал мне дорогу.
- Давай проезжай! - крикнул я ему.
Он подъехал, погасил фару, сказал по-приятельски:
- Ну и дороги!
- Дерьмо, а не дороги, - согласился я. - Это тебе не автострада Берлин - Нюрнберг.
Он засмеялся. Я включил фару и поехал.
Да, я ехал по пустынной улице, набавляя скорость. А там, позади меня, никто не кричал, не вопил, не стрелял мне вслед. Однако я не мог поверить в чудо и все ждал выстрелов, криков, погони. На околице какие-то фигуры мелькнули в моем луче, и я услышал два голоса одновременно - рассудительный, урезонивающий: "Сломаешь шею!" - и подзадоривающий: "Газу!" Это были часовые. Ясное дело - мимо них промчался связной головного отряда, получивший в штабе пакет.
"Ну вот, а ты боялся, - произнес я мысленно, подбадривая себя. - Главное не робеть, и все будет в порядке". Пригнулся, пошарил рукой в коляске - два шлема, магазины к пулемету и мой сверток. Затолкал его в передок. Тут меня тряхнуло так, что я едва не вылетел из седла. Мотоцикл, как испуганный конь, шарахнулся в сторону, к кювету. Едва успел вывернуть его на прямую и застонал от адской боли: во время толчка я прикусил язык, и теперь во рту у меня лежал кусочек раскаленного железа. Болели ноги, кажется, я содрал кожу у колен. Езда превратилась в сплошное мученье. Я стонал при каждом толчке. Как я прозевал проклятую выбоину! А ведь предупреждали дурака: "Сломаешь шею!" Не послушал...
К счастью, пришлось сбавить скорость. На дороге появились воронки, брошенные разбитые, раздавленные машины и повозки, трупы. Здесь вчера поработала гитлеровская авиация. Почти километр я ехал словно по кладбищу. Казалось, следам побоища не будет конца. Физическая боль незаметно утихла, она как бы вытеснилась иной, душевной болью. Я не мог особенно разглядывать по сторонам и к тому же старался как можно скорей проехать это страшное место, но однажды, когда луч фары осветил что-то белое, разбросанное по шоссе, я пригляделся, увидел раскрытый выпотрошенный чемодан, а рядом труп женщины и девочки. Видимо, кто-то из гитлеровцев торопливо рылся в чемодане и разбросал вокруг детские платьица.
Мне вспомнилась девушка-санинструктор, не пожелавшая даже взглянуть на меня, уходя с нашего двора, ее необычные, удивительные глаза, ее темное лицо, о котором я все еще не мог сказать - красиво оно или нет.
Теперь в воспоминании оно казалось мне знакомым, как будто я и прежде видел такие странные, чем-то неуловимым чарующие женские лица, но где и когда, я не мог припомнить.
Может быть, и она лежала где-нибудь здесь...
Наконец, разбитые повозки, машины, брошенные орудия стали попадаться все реже и реже, и я, внимательно следя за покрытым мелким гравием шоссе, прибавил газу. По словам Макса, головной отряд гитлеровцев находился километрах в пяти на восток от Беловодской. Они отошли сюда после боя, разгоревшегося вчера вечером и продолжавшегося до темноты. Наши зацепились за рубеж, оказали отчаянное сопротивление. Три танка гитлеровцев подорвались на минах, четыре были подбиты противотанковыми пушками и подожжены бутылками с горючей смесью. Гитлеровцы, не вводя в дело основные силы, решили подождать до утра, когда авиация сможет помочь им. Они воевали культурненько, но графику.
Отсветы далекого зарева дрожали на востоке, но стрельбы не было слышно, Навстречу мне прошли две машины - грузовик и санитарная, затем я обогнал колонну из пяти танков, двигавшихся в восточном направлении, разъехался со встречным мотоциклом. Молча откозырял коллеге двумя пальцами и продолжал путь, очень довольный собой. Я в самом деле чувствовал себя отлично. Ночной воздух, прохладный, душистый, бил мне в грудь, обмывал разгоряченное лицо, придавал телу бодрящую свежесть. Это было физическое ощущение радости бытия, и оно усиливало ту тревожно-гордую радость, какую я испытывал, сознавая, что творю что-то близкое к подвигу.
Я с детских лет мечтал о подвиге. С тех пор как научился читать книги. Пожалуй, даже раньше - как только услышал сказку об Иване-царевиче. Потом мое детское воображение заполнили былинные герои. К ним примкнул - в этом была повинна моя набожная бабушка - Илья-пророк, умчавшийся на небо на своей колеснице... Затем я познакомился со всадником без головы и капитаном Немо. Тогда же проглотил десятка три потрепанных книжек в ярких красочных обложках, повествующих о необыкновенных похождениях Шерлока Холмса и Ната Пинкертона. Как выяснилось позже, Шерлок Холмс тех книжек был поддельным и не имел ничего общего с Конан-Дойлем. Что касается похождений Ната Пинкертона, то они быстро выветрились из моей головы. Помню только, что американский сыщик носил револьвер и электрический фонарик в задних карманах брюк, да застряла намертво в памяти одна фраза: "Он долго не мог понять, как в таком красивом женском теле может скрываться такая преступная душа". Эта фраза почему-то поразила меня: в таком красивом теле - такая преступная душа...
Многие из тех, кто вызывал восторг и преклонение в моей детской душе, со временем уступили место Чапаеву и Павке Корчагину. Кинофильм "Чапаев" я, как и все подростки на нашей улице, смотрел раз десять и все его диалоги знал наизусть. Но, как ни странно, рядом со знаменитым полководцем и кристально чистым, пылким комсомольцем остался в моем сердце герой моего раннего детства - сказочный царевич, скачущий со своей невестой на сером волке.