Потерялась Муза
Потерялась Муза!!!
На лихом Пегасе
Разорвала узы,
Улетев с Парнаса.
Где-то в мире новом
Солнца больше стало,
А в Аиде снова
Тьма обосновалась.
В небе безрассветном
Звездам очень грустно.
И в душе поэта
Без богини пусто.
С ней он чудо видел,
Познавал все тайны,
А потом обидел -
Не со зла! – случайно.
Стал теперь обузой
Лирик глуповатый
Для прекрасной Музы,
Что назвал десятой.
Без нее он небо
Видеть начал серым
И пустился слепо
В логово Химеры.
Если вдруг богиня
На Парнас вернется,
То глупец не сгинет -
Может быть, спасется.
Какая красивая ты
Печальное время настала…
И ночью при полной луне
Грустить вместе с осенью вялой
Опять предначертано мне…
Я встретил тебя неслучайно,
Блуждая в дождливой глуши,
Ты стала моей чудной тайной -
Спасеньем для грешной души!
Глаза твои вмиг покорили
Мои неземные мечты.
Как часто тебе говорили,
Какая красивая ты?
Но быстро проносится осень,
Как всадник на желтом коне,
Последние листья уносит,
И холодно им, как и мне.
Согрей меня нежной улыбкой!
Пусть в сердце растопится лед!
И в небе прозрачном и зыбком
Веселое солнце взойдет.
Я с облаком нежным играю
В небесных лугах чистоты
И тихо сквозь сон повторяю:
Какая красивая ты!
А скоро наступят морозы,
И свет перекроется тьмой,
Померкнут весенние грезы -
Замерзнут при встрече с зимой.
Уснут одинокие реки
Во время холодных минут,
Лишь чувства любви в человеке
Во всех межсезоньях живут.
Нет в мире прелестницы краше!
Нет в мире иной красоты!
Тебе даже звезды докажут,
Какая красивая ты!
Глаза твои вмиг покорили
Мои неземные мечты.
Как часто тебе говорили:
Какая красивая ты!
Когда тревожит ностальгия
Когда тревожит ностальгия,
Былого слабенькая тень,
Спасаюсь именем "Мария"
От притяженья старых стен.
Воспоминанье первой встречи
Разбередил прощальный взгляд:
Твои глаза, улыбку, плечи
Сменили дождь, метель и град.
Я стал прозаиком без прозы!
Я стал поэтом без стихов!
А был шипами, но без розы
И грешным был, но без грехов.
Когда мы искренне любили,
Я умирал, а ты жила:
Пять лет на старенькой могиле
Сирень у холмика цвела.
Теперь сирень моя увяла,
Разворошил могилу зверь,
Но каждый день с надеждой малой
Я жду: быть может, стукнешь в дверь.
Тогда все звезды, солнце, небо,
Закат, рассветы и зарю,
Мечту и сказку, быль и небыль
Тебе я, Маша, подарю!
Мне много тайн поведал сонник,
Я ерунде не верю сей.
Ваш грешный идолопоклонник.
(А ниже подпись) Алексей!
Екатерина Гракова
Угон по-венериански
Вот он. Надо же, и правда красавец, не соврал приятель. Окна как глаза: огромные, яркие, с подводной линией кружевных балконов; крыльцо – как таран: высокое, крепкое, полукруглое под слоем тротуарной плитки. Крыши не видать, да и на что мне крыша, мне вот эти, доступные характеристики важны. Отличные характеристики, отличные. Всё видно будет, обзор – первое дело в таких предприятиях, как моё.
От дороги дом отгорожен лесополосой – тоже хорошо, не так заметно будет, что тут что-то не то происходит. А что скоро начнёт происходить – это как пить дать, причём венерианского коктейля, а не какой-нибудь ключевой водицы. Криков буде-е-ет!..
Так, поднимаемся на крыльцо. Ах, ну что за крыльцо, что за крыльцо, так бы и приложиться к нему щекой – до того узор приточный хорош, до того блестят линии рисунка под едва заметным падающим снегом!.. Ладно, потом полюбуюсь, сейчас много дел.
Дверь, естественно, заперта, а в замочной скважине с той стороны торчит ключ. Досадно, право слово, прямо плюнуть хочется, но не здесь же, не на пороге же этого красавца плевать. Нет, надо взять себя в руки. Я не раз это делал, так? И всякий раз достигал успеха, так? Значит, и сейчас всё выйдет как нельзя лучше, а то, что в доме, кажется, ещё не спят – ну так и в прошлых домах веселились с утра до ночи.
Всё, лишние мысли прочь. Не дыши.
Здравствуй, домик.
Дверь вдруг распахивается, волна горячего воздуха и смеха ударяет меня в грудь и вместе с ними на крыльцо выпрыгивает привидение. Оно мечется по площадке, словно в припадке, потом сбегает по ступенькам вниз, но на последней отчего-то медлит, и вдруг, когда я, очнувшись, уже хочу задать ему вопрос, разражается слезами.
– До чего они мне все надоели! – плачет оно. – В печёнках сидят, родственнички проклятые! Уже до монетки наследство пропили-проели, все комнаты пообжили-пообгадили, а всё не угомонятся, всё песен не напоются, всё спать не лягут! Да что же им ещё надо-то, а?!
И ревёт, как дитё, хотя на вид вполне себе старик.
– Эй, любезный, – говорю ему, – это вы тут живёте?
Привидение оборачивается, удивлённо выкатывает глаза и, сглотнув слёзы, осторожно так спрашивает:
– А… вы кто? Инопланетянин, что ли?
– Венерианец, – поправляю. – Так ваш, значит, домик?
– Был мой, – судорожно кивает привидение. – Сейчас вон их, – смотрит в ярко освещённое окно, потом возвращается взглядом ко мне. – А вы что, недвижимостью интересуетесь?
Как он это славно сказал. Недви-и-и-ижимостью!
– Только такой, как этот домик. Скажите, вы планируете здесь ещё жить?
– В каком смысле "ещё планирую"?
Делаю вид, что собираюсь объяснить, но он быстро находит ответ.
– А-а, вы перекупщик! Хотите купить подешевле, а продать подороже, так? Так вот – нет!
– Что "нет"? – я невольно улыбаюсь.
– Дом не продаётся!
– Вообще-то я не перекупщик.
– И я собираюсь жить здесь до скончания веков, чтоб вы знали, и не перееду отсюда никуда, даже в самую роскошную квартиру в самом престижном районе города! Слышите, вы, венерианец?!
Он почти кричит, потому что музыка из дома начинает литься с удвоенной громкостью. Видимо, у живых большой праздник.
– Слышу, – отвечаю я миролюбиво. – Ну, а как вы относитесь к путешествиям?
– Я ещё раз говорю…
– К межпланетным.
– К каким?
– Стартуем отсюда, а садимся на Венере.
– Так это же… как же… на космическом ко… – привидение медленно, но соображает. Потом подозрительно оглядывает меня. – А где он у вас?
– Кто?
– Корабль.
А-а, ну да, всё время забываю. Им же объяснять надо, привидениям и всяким там восставшим. То ли дело живые. Они и не видят меня, и не слышат, потом только, когда без крыши остаются, начинают орать… Как будто до меня тогда можно доораться.
– Корабль вот, – показываю на дом.
– То есть?
– Ну, мне осталось его только угнать. Понимаете, у нас на Венере…
– Угнать?
– …небольшая проблема с домами, поэтому мы их берём у других. Ну, а что корабль – дом, так это в нашей природе, так нам удобнее быть всегда рядом с теми вещами, что нам дороги.
– Вы собираетесь угнать мой дом?
– Если вы не против.
– Я против!
– Тогда летим со мной.
Привидение молча глазеет на меня, я – на него. Старичок, кажется, даже не помнит о недавней истерике, в его глазах, уже давно потускневших, вдруг загораются звёздочки.
– Прямо на Венеру? – уточняет он.
– Прямо на Венеру, – подтверждаю.
– А они? – кивает на дом.
– Они тут останутся.
– Точно?
– Точнее некуда.
– И я больше не услышу, как они восхваляют моё скопидомство, благодаря которому им досталась такая куча денег?
– Не услышите – это в худшем случае, не вспомните о них – это вернее всего.
– А… а что же я там делать буду? – спрашивает робко, словно боится, что я сейчас отменю приглашение.
– Жить, – говорю, – в домике своём будете, как раньше жили. Только без воплей родственников. Мне вы не помешаете, я всё равно вечно занят.
Звёздочки в глазах почившего владельца дома разгораются. Он делает пару шагов вверх по лестнице, потом бросается ко мне, лезет обниматься, целует, пожимает руки.
– Да где ж ты раньше был, благодетель?!
Таня Финн
Ветер в струнах
– А Паганини сыграть можешь?
Могу. Отчего не мочь. Я всё могу. И Паганини. И Моцарта. Музыку ветра, который запутался в струнах виолончели…
Играю. Случайный прохожий кривит губы. Стоит, надвинул цилиндр, только нос торчит. Трость свою, из чёрного дерева, вертит в руке, да ногой по мостовой постукивает в такт.
Зеваки подходят ещё, останавливаются, слушают. Дама с собачкой, талия рюмкой затянута в корсет, утирает глаза кружевным платком. Дети с гувернанткой, в одинаковых костюмчиках и круглых шапочках, одинаково раскрывают рты.
Прохожий с тростью бросает монетку в раскрытый футляр. Круглая жёлтая монетка, с большими цифрами. Я такой раньше не видел. Ничего, сойдёт. Верно говорят: берёшь чужие, отдаёшь – свои…
Я всё жду, когда появится Она.
Она приходит по вечерам, когда солнце садится в спутанные кроны деревьев. Иногда это бывает раньше, иногда позже. А чаще всего её нет. И я стою на тротуаре под фонарём, пока из заведения напротив не выйдет последний клиент. Это предлог, жалкий предлог для полицейского. Он знает с моих слов – и это правда – что мне нужны деньги. Очень, очень нужны. И что я готов играть что угодно для любого за одну, самую мелкую, монету.
Вечер опускается незаметно. Вот чёрная тень от ратуши, от её башни с большими круглыми часами, перечеркнула мостовую, уткнулась острым пальцем в окна борделя. Нет, нет, на самом деле это заведение мадам Петунии, известной модистки. У неё под крылышком работает несколько достойных юных девиц. Очень искусных в деле пошива нижнего белья. От клиентов отбоя нет…
Полицейский останавливается возле меня, раскуривает сигару – подарок мадам Петунии. У мадам отличные сигары.
– Ветерок сегодня, – говорит. – Скоро домой?
Киваю. Знаю, что ветрено. Это он так, для разговора. Вынимаю из кармана отложенную для него долю. Он, как всегда, берёт не глядя, но всегда надкусывает монетку. Дружба – дружбой, а фальшивые шиллинги – врозь.
– Ветерок, – отвечаю. – Скоро домой.
Полицейский уходит, попыхивая сигарой. Последние окна из огненно-красных становятся чёрными – солнце зашло.
Велосипедист в вязаном трико и спортивном кепи катит мимо, шуршат новенькие шины. На ходу бросает мне монету в футляр. Ловко, я так не умею. Всё, что я могу – играть на виолончели. Здесь я виртуоз. Директор театра всегда говорил: "Господин Бонифаций, вы настоящий мастер. Ваши пальцы нужно хранить в банковской ячейке!"
Он больше не говорит так. Последние слова, которые директор мне бросил, вместе с выходным пособием, были не для дамских ушей.
Только идиот станет ссориться с владельцем заведения, в котором работает. Видно, господин Бонифаций не слишком умён.
В первый раз я увидел Её год назад. Большие глаза, как у испуганной птицы, худенькие плечи, и скрипичный футляр, прижатый к груди. Потом мне довелось увидеть и саму грудь – белую и нежную, в прорехе разорванной блузки. А ещё жирную руку господина Амбросия – владельца театра, шарящую там, между белых полукружий, мнущую розовый кружок соска…
Жалобный крик, треск рвущейся блузки, звук оплеухи, разбитая губа, пятна крови на щеке – и запутавшийся в декорациях виолончелист, увидевший лишнее.
Потом сплетни, тихий скандал за кулисами и в кулуарах: пропала дорогая скрипка. Кто взял, неизвестно, но люди видели… ох уж эти молодые вертихвостки!
Скрипку вскоре нашли, а в составе оркестра Она так и не появилась.
Никто не поднял шума. Только идиот Бонифаций, который решил, что он незаменим. Скоро, очень скоро он убедился, что это не так.
И вот я стою на улице между ратушей и борделем, в животе у меня с утра пусто, в открытом футляре – немного денег. Никто не возьмёт на работу музыканта, получившего "волчий билет". Я жду, когда придёт Она.
С реки наползает туман. Поднимаю глаза к небу, смотрю, как лохматая туча поедает золотую луну.
Как всегда, я не заметил, откуда Она появилась. Тонкая фигурка, в облачке кружевной шали. Зонтик в руке, лица не видно в вечернем сумраке, только бледный овал, да характерная походка, быстрая и немного неровная.
Она проходит мимо, ветер развевает тонкую шаль. Всходит на крыльцо и исчезает за дверью. Брякает колокольчик – большой медный колокольчик над крыльцом борделя. Да, моя муза работает там. Я не мальчик, чтобы считать её белошвейкой.
Представляю, как она сидит там, в холле, со скрипкой у щеки, и наигрывает весёлые мелодии для клиентов. Эта картина смешит меня, и Паганини под моим смычком становится поистине дьявольской вещью. Я играю, а по щекам текут слёзы – холодный ветер, господа.
Грохот колёс по мостовой, закрытая коляска подлетает, лошади фыркают, мотают головами. Снова звенит колокольчик, резко, отчаянно. Со ступенек сбегает Она, на руках – спеленатый, как кукла, свёрток. Что-то завёрнуто в кружевную шаль, прижато к груди.
Распахивается дверца, чёрный рукав, белые манжеты – кто-то хватает свёрток из рук. Она пытается взобраться внутрь. Сверкает белая манжета. Толчок в лицо, хрупкое тело падает на мостовую, коляска срывается с места.
Грохочут колёса, стучат копыта, Она смеётся. Смотрит вслед, качается от смеха, комкает в руках шаль. Глупый Бонифаций стоит, как статуя, и не понимает ничего. Её смех режет мне слух, он немузыкален. Веду смычком по струне, ветер подхватывает ноты, вплетает в звук Её голоса, приглаживает, как вздыбленную кошачью спину.
Она затихает, тихо всхлипывает, поворачивается, чтобы уйти. Замирает стук колёс. Кто-то бежит, возвращается, сверкает манишкой. В темноте взлетают белые манжеты, в мелодию врывается звук пощёчин.
"Это не она… Подделка… Где скрипка… отдай, верни деньги… убью, убью…"
Она тонко вскрикивает, отталкивает его. Быстрый топот ног, что-то круглое, блестящее, падает и звенит по мостовой.
В свете луны вижу подкатившийся к моим ногам кругляш золотых часов с оборванной цепочкой. Слышу хриплое дыхание, тяжёлый стук башмаков, глухой удар. Она падает у стены, как сломанная кукла. Белая манишка склоняется над ней, белые манжеты, почему-то в тёмных пятнах, шарят внизу, у земли. Хрустит торопливо развёрнутый бумажный листок.
– Тварь! Кто он? – Удар звучит глухо, носок тяжёлого башмака подбрасывает скорченное тело. – Где он?!
Тяжёлое дыхание, чёрное пятно на камнях расползается кляксой, неподвижно белеет тонкое лицо.
– Ты видел?
Вот она, смерть. Во фраке, с белой манишкой и манжетах с бриллиантовыми запонками. Тяжёлая трость в руке покачивается, как палочка дирижёра.
– Я музыкант.
Хриплый, визгливый смех, моя смерть сгибается пополам, хохочет, упирается руками в колени.
– Музыкант? Тогда сыграй реквием! Проводи её душу в ад! Её грешную душу…
Он снова хрипло смеётся, будто кашляет, а я провожу смычком по струнам. Тонкий дрожащий звук рождается в глубине моей виолончели, повисает в воздухе. В нём свист ветра, дробный смех, звон монет о мостовую…
Кто сказал, что звук – это ничто?
Играю. Знаю, что я – следующий. Качается тяжёлая трость, блестит в свете луны запачканный кровью набалдашник. Кто сказал, что смерть нельзя сыграть?
Ветер подхватывает обрывки кружевной шали, сухие листки с деревьев, что-то ещё, закручивает в маленький смерч. Туча вновь выплёвывает луну, её круглое золотое лицо смотрит на нас из-за шпиля ратуши с тёмного неба.
Ещё несколько маленьких сердитых вихрей вздымаются возле моих ног на мостовой, порывы ветра шевелят края чёрного фрака, дёргают бутоньерку на груди.
Смычок визжит, поёт, плачет, скользит и прыгает по струнам, как живой. Да он и есть живой, он часть меня, продолжение моей руки. Кто такой Бонифаций? Нет его. Есть только смычок, моя душа и музыка ветра, нечто целое, что нельзя описать словами.
Тихо всплывают в воздух обрывки кружевной шали, кружатся вслед звукам крещендо. Тёмный силуэт с крутыми бёдрами и тонкой талией шевелится, глухо вздыхает, рассыпает по мостовой горсть звенящих монет. Человек напротив меня делает шаг назад, хватается за грудь, где дрожит, пытаясь улететь, бутоньерка.
Глаза его выкатываются, рот открыт, человек пытается кричать, взмахивает своей тростью. Блеснув в полёте открытым циферблатом, золотые часы описывают круг над землёй, над трепещущей шалью, набирают скорость и влетают прямо в разинутый рот моей смерти. Хрип, хруст циферблата на зубах, надрывный кашель задыхающегося человека вплетаются в мою музыку, придают ей силу и остроту.
Мелодия достигает вершины и затихает, оплывает к мостовой в плавном диминуэндо.* Опускается на землю белая манишка, всплеснув, падают запятнанные манжеты. Стучит о камни затылок человека, брякают, выпав из мёртвого рта, измятые золотые часы.
Застывает смычок, выжимает последний звук из усталой струны и отпускает мою руку. Ветер, просто ветер посвистывает над мостовой, шевелит тонкую шаль, гонит прочь сухие листья.
Подбираю с земли свой футляр, собираю разбросанные монеты. Ветрено сегодня. Ночной патруль не любит ходить по ночам. Когда рассветёт, полиция найдёт два тела, брошенную коляску с фальшивой скрипкой и смятые золотые часы. А мне пора. Ночлежка ещё открыта.
Не уходи
Не уходи, любовь моя,
Не утекай песком сквозь пальцы
Ещё натянута на пяльцы
Ткань основного бытия.
Ещё хорош вечерний воздух
Внутри живёт клочок души,
И ночи тоже хороши,
И ничего ещё не поздно.
Вот вновь – весеннее тепло,
На солнце подсыхают лужи.
Зачем, кому всё это нужно,
Чтобы однажды всё ушло?
Екатерина Замошная
Турист и Совсем Существующий
Временами я попадаю в совсем существующие миры. Музыка плещется волнами об эти слова: "Совсем существующие". Куда там видениям в зеркалах. Не сравнятся с такими мирами даже пейзажи из-под закрытых век – фантастические, волшебные, технотронные…
Нереальные пространства, придуманные не мной – вот что значат такие слова. Бьется по радио дурная песенка: "Ах, ты меня любил, ах, ты меня и бросил… ой-ой-ой, а мы с тобой в лесу, под птичий звон берез…" Чу! Птичий звон берез! Оазис среди вдохновенного пустословия! Зеленая роща; конечно, весна! Березы, капель… Птицы в ветвях орут песни громче, чем радио, надсадившееся от электронного хора. И я несусь в этот лес со всех ног, в ту весну, как бы далеко и как бы давно они ни проходили… Вот и березы с капелью, и щебет… и мокрые ноги мои по колено в слякоти – поскорее домой. Бр-р!