Я пристально посмотрел на нее. Никогда в жизни не приходилось мне видеть таких глаз. Даже когда лицо ее становилось серьезным и задумчивым, в зеленых, как малахит, глазах не потухали искорки жизнерадостного смеха. Это было так необычно и так удивительно, что хотелось неотрывно смотреть в эта счастливые глаза.
- И когда это ты успела принарядиться? - недовольно опросил Борис.
- Я - женщина, - задорно ответила Новелла, лукаво взглянув на меня. - Пора бы уже и привыкнуть.
Мурат познакомил нас. Новелла сказала мне просто, будто давно знала меня:
- Граница всегда напоминает мне юность.
- Старуха! - хохотнул Мурат. - А юность - это, наверное, безусый мальчишка, возомнивший себя героем!
- Мурат, вы кудесник! Шахиншах Голубых гор! - обрадованно воскликнула Новелла.
- А где же мальчишка? - заинтересовался я.
- Уехал в пограничное училище, - ответила Новелла, и я не почувствовал в ее голосе грусти. - Мальчишки не всегда возвращаются домой. Даже если их ждут. Земля - слишком большая планета. Впрочем, - резко, но все так же бедово закончила она, - сегодня не вечер воспоминаний.
Говорила Новелла напевно и мелодично, слово читала стихи. На боку у нее висел маленький портативный приемник "Гауя". Длинным указательным пальцем она повернула рычажок. Послышалась музыка. Снова щелкнул рычажок, и все стихло.
- А какую песню я услышала в маршруте, - восхищенно сказала Новелла. - Это просто чудо.
- Ты выполняешь задание или расширяешь свой музыкальный кругозор? - насторожился Борис.
- Пойдемте, Мурат, - позвала Новелла. - Мне нужно доложить вам о проделанной работе. К тому же нас здесь не понимают.
Я долго смотрел ей вслед.
- Нравится? - перехватил мой взгляд Борис.
- Красивая, - признался я.
- Никогда не женись на девушке-геологе, - наставительно предупредил меня Борис. - Это же все равно что взять в жены фронтовичку: огни, воды и медные трубы. В чем прелесть женщины? В ее женственности. А жизнь в геологических партиях огрубляет. Нужно уметь вьючить лошадь. Часто спать в одной палатке с мужчинами. Слушать ругань и ругаться самой. И женщина становится мужчиной в юбке. Впрочем, спешу внести коррективы: даже юбку приходится забросить. И в итоге формируется женщина, способная грубить, хлестать спирт и рассказывать не совсем приличные анекдоты.
Я хотел тут же возразить ему, сославшись на Новеллу, но он продолжал:
- Пока не добьюсь поставленной цели - начхать мне на женитьбу. Это какой-нибудь лакировщик изобразит на экране семейную идиллию в расчете на легковерных, а сам каждый день дерется с женой и прячет от нее гонорар.
Меня коробило от этих слов. Самое неприятное было то, что в них, в этих словах, правда жизни как-то удивительно ловко сливалась с отрицанием этой же самой правды. Говоря плохо о каком-нибудь одном человеке, Борис незаметно переносил это плохое на других людей, и потому жизнь представлялась неустроенной, безрадостной, полной бессмысленных противоречий. А все мы - Мурат, Туманский, Ромка, Новелла, я, да и сам Борис - должны были принимать жизнь такой, какой она есть, спокойно, как бы со стороны смотреть и на хорошее и на плохое, потому что, сколько ни бейся, хорошего не прибавится, а плохого не будет.
- Нет, я не за то, чтобы быть равнодушным к добру и злу, - возразил Борис, когда я высказал ему свою точку зрения. - Вы что же, хотите оказать, что я циник? Нет, лейтенант, гол не в те ворота. Моя идея: пусть каждый сделает себя лучше.
Я промолчал и подумал о том, что все, о чем Борис говорил перед этим, не вязалось с его выводами.
Вернулся Мурат, и мы прервали наш разговор.
После ужина Мурат собрал, как он выразился, всю свою "заставу". Я рассказал собравшимся об обстановке на границе, о том, как порой нелегко разгадать хитроумные замыслы нарушителей и что мы, пограничники, возлагаем большие надежды на своих собратьев геологов, чьи тропы порой сходятся с нашими. Кажется, я говорил обо всем этом излишне красиво, но слушали меня внимательно. Время от времени я смотрел на Новеллу. В тихом лунном свете все так же радостно и весело горели ее глаза.
Но я думал не только о ней. Передо мной сидели человек пятнадцать - люди, сроднившиеся с теми самыми Голубыми горами, в которых затерялась и наша пограничная застава. У всех у них были, конечно же, свои дела и заботы, но было и то, что нас не просто объединяло, нет, роднило, превращало в единый сплав. Это было чувство негасимой любви к своей родной земле, которую каждый из нас готов был защитить от любого врага.
Командиром дружины единогласно избрали Новеллу. Голосуя вместе со всеми за ее избрание, я еще не знал, какие события в нашей жизни будут связаны с этой девушкой.
ОДИННАДЦАТЬ СТРАНИЧЕК ИЗ ДНЕВНИКА
Рассказывая о наших первых шагах на границе, я не могу удержаться от искушения открыть свой дневник, который начал вести еще в училище и продолжаю вести сейчас. Пусть это никого не пугает: я не собираюсь воспроизводить его целиком. В этом нет необходимости. Приведу лишь несколько страничек, потому что с их помощью, как мне думается, картина, которую я пытаюсь нарисовать, будет несколько полнее и ярче.
Страничка первая. "Молча смотрим с Ромкой на только что заполненные анкеты. Обидно: чуть ли не половина граф пуста. А что, собственно говоря, мы сделали за двадцать прожитых лет? Окончили десятилетку. Поступили в училище. Окончили. Все? Нет! Мы вступаем в партию. Это очень много. Очень! Вручая партийные билеты, секретарь парткома училища сказал:
- Носите честно.
Он говорил еще очень хорошие и теплые слова, но эти два врезались в память".
Страничка вторая. "У нас с Ромкой две крайности. Я никак не внушу себе, что уже не курсант, а лейтенант. Туманский говорит, что у меня проскальзывают элементы панибратства с подчиненными. Сказалось, видимо, то, что я все детство провел среди солдат на заставе. У Ромки - другое. В часы, свободные от занятий и службы, отсиживается в канцелярии. И вовсе не потому, что это вызывается необходимостью. Сам признался, что над ним, как это ни странно, довлеет сложное и непонятное чувство: хочется быть одному. Говорит, что это, мол, теория "дистанции". Иначе растворишься в массе. Я спросил его: "А почему же не растворяется Туманский? Мы почти не видим его одного". Ромка усмехнулся. И вот его выручает канцелярия заставы: четыре стены, два окна, тишина, изредка звонки телефона и громкий голос дежурного в соседней комнате. Но совесть, совесть! Ведь она не молчит! Выходит, Ромка сам по себе, а люди сами по себе. Нельзя сказать, что он сидит в канцелярии и бездельничает. Работы вдоволь. Книга пограничной службы. Тетради учета. Конспекты. Но что стоит вся эта работа, если отгородился от людей, без которых немыслимо решить ни одной, самой простой задачи?
Впрочем, не слишком ли пристрастно анализирую я работу Ромки и совершенно забываю о себе? А у меня тоже дела идут не ахти как.
Первые беседы с солдатами неутешительны. Настороженные взгляды одних, откровенные хитринки в глазах вторых, скрытая усмешка третьих. Люди разные, а отвечают одинаково коротко и односложно: "Так точно", "Никак нет", "Не знаю", "Есть". И чувствую, с нетерпением ждут разрешения уйти. Как же завоевать доверие? Как установить душевный контакт? Что сделать? Спорим по этим вопросам с Ромкой до одури. С мыслями об этом ложимся спать. С мыслями об этом поднимаемся, чтобы начать новый день".
Страничка третья. "Первое политзанятие. Ну, начнем с того, как ты появился в ленинской комнате. И представим себе, входит розовощекий крепыш в лейтенантских погонах и, приняв рапорт, открывает конспект и начинает говорить. А слушают ли его? Неизвестно. Скорее всего, нет. Скорее всего, изучают. Так почему же он не видит этих глаз - карих, голубых, зеленоватых, серых? Настороженных, приветливых, недоверчивых, равнодушных, удивленных?
В конце - град вопросов. Большинство совсем не по теме: "Что такое диктатура пролетариата?" "Как действуют на космонавтов космические лучи?", "Что пишет Шолохов?" Потом поднимается рядовой Веревкин: "Товарищ лейтенант, а когда мне выдадут водительские права?" Ну, это уже слишком. Скажу прямо: если бы в училище валял дурака, попал бы впросак на первом же занятии. Это уж точно. А вообще-то, своим занятием недоволен. Правда, Демин сказал, что для начала неплохо. Ну, это он для поднятия духа!"
Страничка четвертая. "Ты очень неуравновешен, дорогой лейтенант. Можешь вспылить из-за пустяка, а потом ругать себя самыми последними словами. Туманский потребовал от нас на первых порах составлять личные планы работы. Я затеял с ним дискуссию. Зачем эти бумажки? Бюрократизм. Формализм. И что мы - дети? Или наши планы войдут в один из томов всемирной истории? Планы должны быть в голове. А все-таки составляю, хотя и не признаюсь, что как-никак, а планы помогают работать. Ромка же любит планировать, и не дай бог, если что-либо нарушит хоть один из его пунктов!"
Страничка пятая. "Сегодня Грач проходил мимо курилки и случайно услышал разговор двух солдат:
- Ну как там наши мальчики?
- Лейтенанты? Как всегда. Один сидит в канцелярии. Думает.
- А второй?
- Беседует с Кузнечкиным. Подбирает ключи.
Когда Грач рассказал мне об этом, я еле устоял на ногах. Значит, мальчики! Проклятый возраст! На заставе есть солдаты старше нас.
Ну, если так, вы увидите, какие мы мальчики! Гайдар в шестнадцать лет командовал полком. А Олег Кошевой…
Рассказал об этом случае Ромке. Он усмехнулся и оказал:
- Народные массы указывают путь. Все. Долой затворничество.
А я уже не раз убеждался, что Ромка умеет держать свое слово".
Страничка шестая. "Бьюсь с Кузнечкиным. Побеседуешь - три дня золотой человек. На четвертый - все по-старому. Недавно заявил в открытую:
- А чего меня, собственно говоря, воспитывать? Каким был, таким и домой уеду.
- Нет, таким не уедете, - твердо сказал я.
И решил: никто никогда не уедет с заставы таким, каким был. Глаза каждого станут зорче, а сердце - горячее. И только так.
Вечером зашел в ленинскую комнату. Кузнечкин сидел, примостившись в углу. Как всегда, с книгой. И, как всегда - с приключенческой. На этот раз - "По тонкому льду".
Сел рядом с ним. Днем Кузнечкин снова сорвался. Пришел на стрельбище без строя, когда пограничники уже вели огонь. Я не сдержался, накричал на него. Доложил Туманскому. Тот сказал:
- Больше выдержки, лейтенант Костров. Побеседуйте с рядовым Кузнечкиным, доложите свои выводы и предложения.
Он всегда так. Не торопится. Любит, чтобы все было точно, ясно и определенно.
И вот, кажется, удобный момент для беседы. Один на один. Но что я знаю о Кузнечкине? В "гражданке" он почти не работал. В девятом классе сидел два года. Срезался по математике. Запоем читает детективы. Хорошо поет. Любит музыку, но преимущественно джазовую. Жил в городе, жил неплохо. Все? Да, кажется, к сожалению, все.
- Интересная книга?
- Интересная, - неохотно отвечает Кузнечкин.
Худощавое лицо с острым носом печально, без улыбки. Такое с ним редко бывает. Обычно неудержимо весел, криклив, самоуверен.
- А Теремец читал?
- При чем тут Теремец? - усмехнулся Кузнечкин. - Что я ему, нанимался книги подбирать?
- А в тот раз, помните? Здорово получилось. Как вы его книгой заинтересовали.
- А, в тот раз, - обрадованно улыбается Кузнечкин. - Так то же эксперимент!
- Теремца уже потянуло к книге, - говорю я. - Значит, эксперимент был блестящий. Твоя ведь это работа, - незаметно для самого себя переходя на "ты", добавляю я.
- Так когда хорошо сделаешь, никто не замечает, - обидчиво говорит Кузнечкин. - А стоит один раз споткнуться…
- Да, Веревкин тебя здорово критиковал.
Это я напомнил ему о собрании, которое мы провели накоротке, прямо на стрельбище. Кузнечкин молчит.
- Прочувствовал? - не отстаю я.
- Нет, не прочувствовал.
Что это? Бравада? Или упрямство?
- Веревкин говорит…
Это, кажется, в цель. Видимо, я дойму его этим Веревкиным, которого самого критикуют чуть ли не на каждом собрании.
- Пусть на себя посмотрит, - зло говорит Кузнечкин. - Веревкин! Тоже мне, маяк!
А мне радостно: лед равнодушия сломлен.
- Кузнечкин чуть споткнулся - сразу на собрание, - все таким же обиженным тоном продолжает он. - Это правильно? А с Веревкиным все возятся. Это справедливо? Значит, на педагогику и психологию начхать? А кто будет учитывать характер солдата? Темперамент? Наклонности? Запросы и интересы? Между прочим, Макаренко ясно говорил: как можно больше справедливости к человеку.
- И как можно больше требовательности к нему, - напоминаю я те слова Макаренко, которые Кузнечкин опустил явно не без умысла.
- Это ясно, - Кузнечкин хмурит густые светлые брови и умолкает. И только после долгой паузы сокрушенно заканчивает: - Что говорить, все равно никто не поймет.
- Ну, зачем же так? - говорю я. - Может, кто-нибудь и поймет. Помнишь, шефы к нам приезжали? С фабрики коммунистического труда?
- Помню, - оживляется Кузнечкин. - Еще Валерия там была. Такая хохотушка, с мальчишеской прической. А что?
- Да вот письмо прислали, - отвечаю я и начинаю читать: - "Фотографию, на которой мы сняты с вами вместе, получили. И пошла она из рук в руки. Одним словом, побывала у всех. В перерыве мы рассказали работницам о заставе, то есть о вас, наших подшефных. Нам здорово завидовали. Вы знаете, что во время поездки побывали мы и у ваших соседей. И все равно остались при своем неизменном мнении: наша застава лучше и ребята наши дружнее. Как видите, мы уже говорим: "наша застава", "наши ребята".
- Идейные, - ухмыляется Кузнечкин. - А сами небось женихов ищут.
Я злюсь. Встаю и иду к двери. Понимаю, что надо бы отхлестать Кузнечкина, отхлестать словами резкими, гневными и беспощадными, и - молчу. У двери оглядываюсь. Кузнечкин привстает с места, хочет что-то сказать, но не решается.
- Кстати, - неожиданно говорю я. - На заставе будет кружок художественной самодеятельности. Поможете организовать?
Все во мне протестует против тех слов, которые я произношу. Кого ты зовешь в помощники? Опомнись! И в то же время чувствую - нельзя оттолкнуть от себя человека. Да, человека".
Страничка седьмая. "Кажется, я не ошибся. Кузнечкин старается изо всех сил. Помогает проводить репетиции. Одно из первых выступлений - в колхозном клубе. Это своего рода экзамен: в селе живет много бывших пограничников всех поколений. Закончив службу, они оседали в здешних местах. Так что сразу же заметят и плюсы и минусы нашего концерта. Ромка настроен скептически и вообще считает самодеятельность делом легкомысленным.
За день до выступления проверял службу нарядов. Кузнечкин вместе с напарником громко разговаривал, нарушил правила маскировки. Сделал ему замечание. Не понравилось. Народ в клубе собрался, а Кузнечкин: "Не буду выступать. Настроение испортили, петь не моту". Я сперва растерялся, потом сказал с равнодушным видом: "Ну что же, обойдемся". Кузнечкин прибежал в клуб за минуту до открытия занавеса. И спел. "Давай, космонавт, потихонечку трогай…" Кажется, впервые за все время он пел не залихватскую джазовую дребедень, а такую песню, от которой на глазах не очень-то сентиментальной Катерины Федоровны заблестели слезы".
С траничка восьмая. "Были в гостях у Туманского. Грач распалил его, и он начал рассказывать о том, как сам он начинал службу. Оказывается, он кончал то же училище, что и мы с Ромкой. Только совсем в другое время.
- Как начинал? Очень просто. Приехал в горы. А там почти сотню километров - верхом. В горах впервые. Посмотрю на вершину - голова кружится. Посмотрю вниз, в пропасть - результат тот же. Темный лес! Ну, думаю, попал. Да и граница была для меня открытием: в те времена никаких стажировок не было.
Спрашиваю, где же застава. А вон там, говорят, на верхотуре. Темный лес! Добрался, доложил начальнику, что прибыл. Молодец, говорит. Комнаты нет, располагайся в казарме. И вникай оперативно - я на чемодане сижу. В отпуск, браток, пора.
И пошло. Со страшным скрипом. Пограничники были на заставе опытные. Зубры! Стеснялся: теорию знал будь здоров, а с практикой…
В первый же день чуть не сорвался в пропасть. Солдат подпруги связал, конец вовремя кинул. А то бы моя должность стала вакантной. В другой раз увидел группу неизвестных, поднял заставу в ружье. Докладываю коменданту участка: "Разрешите открыть огонь?" Тот проверил: "Ты что, с ума спятил? Они же на своей территории!" Потом чуть шпионку не отпустил, поверил ей на слово. Темный лес!
Зимой приехала Катерина. Тоже добиралась верхом. В снег падала, измучилась. Ну, это длинная песня.
Впервые мы видели Туманского таким разговорчивым. И стало легче на душе: не только нам трудно начинать!"
Страничка девятая. "Да, мы с Ромкой все-таки совершенно разные люди. Ромка точен, как алгебраическая формула. Как бином Ньютона. А я вечно получаю неприятности из-за своей проклятой рассеянности. Вчера оставался за Туманского. Вернувшись с границы, он спросил меня:
- Физзарядку провели?
- Нет.
- Почему?
- Приводили в порядок казарму.
- Ага, - Туманский наклонил круглую голову, словно не расслышал моего ответа, и, помолчав, добавил: - А распорядок дня?
И больше - ни слова. Он не ворчит, не донимает "моралями", не грозится наказать. Просто молчит. Молчу и я. Чувствую, как полыхают щеки. И все же молчу. Никаких клятв. Никаких заверений. Но в душе я уже обругал себя самыми последними словами. Ромка ни за что бы не забыл про распорядок дня!"
Страничка десятая. "Во дворе заставы растут тополя. Тополя как тополя. Но Грач недавно рассказывал нам, что когда-то на заставу приезжал председатель знаменитого колхоза, бывший пограничник, Герой Социалистического Труда. Подошел к одному тополю, крепко, как старого друга, обнял его и сказал:
- Я посадил.
А посадил он деревцо в тридцатые годы. Значит, тополя - ровесники заставы".
Страничка одиннадцатая. "Показал свой дневник Ромке. Весь, даже те строки, что писались еще в училище. Возвращая дневник, Ромка сказал: "Писатель!" Я так и не понял, хвалит он меня или осуждает. Ромка добавил: "Больше самокритики, юноша!" Значит, советует продолжать. Ромка, Ромка, а ведь кроме тебя я никому больше не смог бы дать прочитать свой дневник. Никому!"
Пожалуй, хватит. Все-таки, дневник - это своего рода калейдоскоп. Калейдоскоп событий, фактов, имен. Им не заменишь живого непосредственного рассказа о нашей жизни. Но я почему-то уверен, что эти одиннадцать страничек помогут узнать нас лучше. А мы сами сможем посмотреть на себя как бы со стороны. Чтобы идти вперед, надо анализировать то, что уже пройдено.