МЫ ВТОРГАЕМСЯ В МИР ГРАЧА
Меня и Ромку всегда удивляло, как рождаются книги. Живет себе где-то человек, которого не знаем ни мы, ни наши друзья, которого, вероятно, никогда и нигде не придется увидеть. Но этот человек описал историю чьей-то жизни или чьих-то жизней, прочитай которую каждый из нас узнает и себя, и тех, кто идут рядом с ним, и тех, кого он еще увидит. И пусть никто из нас не думает о человеке, написавшем эту книгу. В конце концов это не удивительно: герои, которых он создал, затмили его самого. Но то, что мы живем мечтами его героев, сверяем свои поступки с их поступками, радуемся их успехам и страдаем, когда они попадают в беду, - не есть ли это самое удивительное чудо, сотворенное человеком?
Грач был первым писателем, которого мы с Ромкой увидели настолько близко, что иногда даже забывали, что он писатель. Чаще всего он был для нас хорошим старшим товарищем, советчиком, человеком самобытного склада ума и не менее самобытного характера. Признаться, Грач не совпадал с тем обликом писателя, который сложился в нашем воображении. Мы думали, что Грач будет набрасываться на всех с вопросами, бегать, суетиться, боясь, что до своего отъезда с заставы не успеет сделать всего, что задумал. Мы предполагали, что он будет подслушивать наши разговоры, то и дело выхватывать из кармана блокнот или же читать на память длинные отрывки из своих романов и повестей.
А Грач ходил спокойно, погруженный в свой думы, и тихо, смущенно улыбался. Или же с ходу вступал в жаркую полемику. Еще больше удивились мы, когда узнали, что, живя на заставе, он пишет повесть не о пограничниках, а о войне.
Мы очень любили слушать рассказы Грача о его мечтах и надеждах. Жаль только, что они, эти рассказы, были до обидного лаконичны и обрывались так же внезапно, как и начинались.
Грач однажды признался нам, что очень любит редкие минуты одиночества. В такие минуты никто на вспугивает мыслей о хороших людях, о счастье, о ненаписанных книгах. Грач был убежден, что стоит лишь захотеть - и на листе бумаги появятся слова, ощутимые на вкус, полные солнца. Родится целый кусок чистой, как лесной дождь, лирической прозы. По словам Грача, в ней будут слышаться умиротворенные отзвуки дальних громов, голоса эха в разбуженном на зорьке лесу, растерянный посвист одинокой птицы. И вся книга будет полна музыки, ошеломляющих находок и тихого человеческого счастья.
Больше всего нас удивляло и радовало в Граче то, что он мыслил совсем иначе, чем мы. Его слова всегда были неожиданны. В разгар беседы или спора он мог вдруг рассказать интересный случай, как говорится, совсем "из другой оперы", и в то же время какими-то невидимыми путями связанный с тем, о чем говорилось до этого.
В один из жарких дней на заставу с поручением от Мурата приехал Борис. Он договорился с Туманским о ремонте рации, а потом всех нас затащил к себе Грач и взволнованно сказал, что хочет прочитать нам только что законченную главу. Мы знали, что он пишет ночами в небольшой комнатушке, которую отвел ему для работы Туманский. Когда бы я ни приходил с границы, его окошко было освещено.
Грач никогда не говорил нам о своих творческих планах, но были такие дни, когда он зазывал меня и Ромку к себе. Украдкой, чтобы никто не видел, проводил в свою комнатушку и совал в руки несколько отпечатанных на машинке листков. Пока мы читали, он нервно и возбужденно поглядывал на нас, видимо стараясь определить по нашим лицам, нравится ли нам то, что он написал. Наверное, это ему удавалось, потому что он ни разу не спросил даже коротко: "Ну как?" Иногда он поспешно отбирал у нас рукопись, не дав дочитать до конца, не объяснив причину своих странных действий.
- Талант - это проклятие, - сердито ворчал Грач. - Флобер вставал среди ночи и плелся к письменному столу, чтобы заменить одно слово другим. Одно слово! Оно не давало ему спать. А я сплю. Совершенно спокойно. Даже если целая глава похожа на старый заплесневелый сухарь. Какой я, к черту, писатель!
И вот он решил устроить нечто вроде коллективной читки. Мы не знали ни содержания предыдущих глав, ни героев его произведения. И все же то, что он прочитал в этот раз, врезалось мне в память. Я даже могу повторить слово в слово концовку этой главы. Вот она:
"Ты звала меня на помощь, но я уже не мог услышать твой голос: я был убит.
Я был убит не в бою, не в жаркой схватке, а в тот момент, когда выскочил из окопа, чтобы передать нашему фронтовому почтальону письмо для тебя.
И когда строчка автоматной очереди загорелась у меня перед глазами синим огнем, я подумал, что, где бы ты ни жила: в большом суматошном городе или в крохотном поселке, в тайге, стонущей от стужи, или в степях, где рождаются ветры, на земле наших отцов или на земле любого из пяти континентов, - я разыщу тебя, как только получу право покинуть солдатский строй. Как только потухнут в глазах синие огни…
Я еще не осознал, что надаю, неудержимо падаю на мокрую неласковую землю, чтобы больше никогда не встать.
Обидно было то, что я упал лицом вниз и, кажется, выронил письмо.
И в последний миг я подумал о том, что каждый человек, испытавший такое же чувство любви, какое испытал я, не может сказать, что прожил жизнь напрасно. Ибо он узнал, что такое счастье. Непреходящее, вечное как мир, счастье любви".
Да, я запомнил финал этой главы, похожий на стихотворение в прозе. Меня восхищало то, что вот человек погибал, а думал о жизни, о счастье, о любви. Не каждому это дано.
Грач закончил читать и отвернулся к окну, словно забыв о нашем присутствии.
- Раздумья о будущем в момент смерти? - будто самого себя спросил Борис. - Бодрятина какая-то. Что-то не так.
- А ты видел ее? - насмешливо спросил Ромка.
- Кого?
- Смерть.
- Война не дождалась, пока я приду в окоп, - с иронией сказал Борис, открыто и беззлобно посмотрев на Ромку. - Кажется, в этом отношении мы с тобой, лейтенант, очень схожи. Но и в мирные дни можно встретиться со смертью. И геологи и пограничники это хорошо знают. Но у человека в жизни бывают трагедии почище смерти.
- Какие же? - оживился Грач.
- Я уже рассказывал лейтенанту Кострову.
- Ну, ну, - Грач вцепился в Бориса нетерпеливым, ждущим ответа взглядом.
- Трагедия - в унижении, - спокойно сказал Борис, стойко выдержав взгляд Грача. - Вам приходилось испытывать? Нет? А мне приходилось. В период культа.
- Трагедия не в этом, - запальчиво сказал Грач. - Мне говорили: ты винтик! И я радовался. Даже гордился. Мне говорили: рядом с тобой враг народа. И я верил. Вот в чем трагедия.
- Это было проклятое время! - воскликнул Борис. Глаза его сверкали злостью, щеки горели.
- Я слышал топот тяжелых сапог по лестнице, - негромко продолжал Грач, будто Борис вовсе и не произносил ни одного слова. - Шум отъезжающей машины. Плач женщины. Мертвую тишину до следующей ночи. И снова шум машины. И крик ребенка.
- Да! - обрадованно сказал Борис, будто давно и безнадежно ждал именно этих слов Грача. - Все так и было!
- И был Днепрогэс, - произнес Грач так проникновенно и горячо, что Ромка вздрогнул. - И первая колхозная борозда. И Комсомольск-на-Амуре. И любовь. И радостный смех. И песни, с которыми мы шли в бой.
Борис ссутулился, растерянно разглядывая Грача, словно увидел перед собой совсем другого человека.
- Без прошлого нет ни настоящего, ни будущего, - продолжал Грач. - Для того чтобы взлететь, нужна стартовая площадка. Кто сказал, что наши довоенные годы - сплошная цепь ошибок? Нет, наше утро не было хмурым и мрачным. Тучи? Были! Ветры? Тоже были! Но солнце! Солнце Ильича согревало наши души. Мы боролись, мы строили и побеждали.
- Все это ясно, - перебил Борис.
- Если это - в сердце, - уточнил Грач.
- И все-таки среди людей вашего поколения было немало таких, которые запросто мирились с подлостью, - упрямо сказал Борис.
- Да, почему вы молчали? - вдруг заговорил Ромка. - Смотрели в замочную скважину? Из-за занавески? И радовались, что топот сапог - мимо? - Ромка, волнуясь и спотыкаясь чуть ли не на каждом слове, забросал Грача вопросами.
- Дети - борцы, отцы - приспособленцы, - подхватил Борис.
Туманский, до этого, казалось, безучастно листавший какой-то журнал, вскочил со стула и пошел к двери. Никогда я еще не видел его таким гневным. Лицо словно окаменело, и на нем, чудилось, какой-то невидимый скульптор молниеносно высек упрямую глубокую складку, прочертившую вертикально весь лоб. У двери он приостановился, обжег Бориса возмущенным взглядом и твердо, раздельно, чуть ли не по слотам сказал:
- Вы меряете жизнь со дня своего рождения. А нужно - с двадцать пятого октября семнадцатого года!
И, не ожидая ответа, вышел, резко хлопнув дверью. Мы притихли.
- Ты опрашивал, молчал ли я, - после томительной паузы опросил Грач Ромку и подсел поближе к нему. - Да, молчал, - Грач безуспешно пытался привести в порядок непокорные, падавшие на лоб волосы. - И верил: в нашей стране зря не арестуют.
- Какой же вы писатель? - приглушенно спросил Ромка. - Неужели вы своей душой не чувствовали, что допускался произвол, несправедливость? Почему же молчало ваше сердце?
Борис закивал головой, поддерживая Ромку и одобряя его.
- Сердце? - тихо переспросил Грач. В его голосе не слышалось ни одной нотки оправдания, он говорил спокойно и искренне. - Сердце не молчало. Оно говорило лишь одно слово: люблю. Свою Родину. До последнего вздоха. Как свою мать. Ты хорошо знаешь, как мы ее любили. И как защищали. И если бы арестовали меня и пришел мой смертный час, то последними моими словами были бы слова: Родина, партия, народ.
Грач остановился, словно ожидая новых вопросов Ромки, но тот молчал.
- И никакой культ личности не в силах был поколебать эту любовь.
- Любовь к Родине - это чудесно, - заговорил Борис. - Но к чему этой любовью оправдывать именно то, что вы решили оправдать? А может, вы, именно вы, писатель Грач, видели, как в "черного ворона" сажали моего отца? И радовались, что обезврежен еще один так называемый враг народа.
- Дело тут не во мне, - сказал Грач. - Ты вправе думать о Граче все что угодно. Тем более что подлецы были и раньше, встречаются они еще и сейчас. Но кто клевещет на старшее поколение, тот клевещет на самого себя. Потому что лучшее в детях - от их отцов.
- Знакомый метод дискуссии, - криво усмехнулся Борис. - Сейчас вы скажете, что я лью воду на мельницу империалистов. И что пою с чужого голоса. Да я за свою страну…
- Зачем же ты передергиваешь? - перебил его Ромка. - Ты же прекрасно понимаешь, о чем идет речь!
Борис все так же кисло улыбался, и я заметил, что даже такая улыбка, похожая на гримасу, не смогла исказить его красивого самоуверенного лица.
- Трое против одного, - развел он руками. Я почувствовал, что он хочет все перевести в шутку. - Хорошо еще, что лейтенант Ежиков немного поддержал. А то бы все против меня.
- Мы не против тебя, - улыбнулся Грач. - Мы за тебя.
Он так подчеркнул это "за", что каждому стал понятен смысл сказанного: мы хотим, чтобы ты стад нашим единомышленником.
- Спасибо, но я разделяю все, что вы здесь говорили, - искренним тоном сказал Борис, - А острые вопросы - это хворост для яркого костра. Иначе какая же может быть дискуссия. А так мы познали истину. И во-вторых, посмотрели, умеете ли вы доказывать свою правоту. Оказывается умеете, и блестяще.
Борис жадно выпил стакан воды с клюквенным экстрактом и сказал, что ему пора ехать.
Так и закончился этот разговор. Возможно, мы продолжили бы его, но приближался боевой расчет. Перед отъездом Борис отвел Ромку в сторону, и они минут двадцать о чем-то говорили. Проводив Бориса, Ромка был молчалив, бледен, возбужден, а когда я попытался его развеселить, неожиданно спросил:
- Славка, скажи, ты был близок с девушкой? Ну, совсем близок?
- Нет, - признался я. - К чему это ты?
- Да так. Один друг рассказывал. Девушка сама к нему пришла. И осталась у него. На ночь.
- Врет он, этот твой друг.
- А может, и не врет.
- Ну, если не врет, значит, девчонка такая. Распущенная. Водятся и такие.
- В том-то и дело, что не распущенная.
- А что же? Характер добрый?
- Она сказала: "Все равно атомные грибы сделают из нас уродов. Или из наших детей. К чему же все эти условности? Все гораздо проще". Скажи, полюбил бы ты такую?
- Нет. А о ком это ты?
- Ну, к примеру, полюбил. И узнал, что она встречается с другим. Ты все равно любил бы ее?
- Ты что, сумасшедший? Да она сгорела бы от моей ненависти.
- А ты любил уже?
- Как тебе сказать. Нравились мне девчата. Ну, Лилька Тимонина, например. Еще в восьмом классе.
- Да нет, по-настоящему. Как Грач.
- Откуда ты взял, что Грач любил?
- Здорово живешь! Он же сам сегодня об этом читал.
- Ты думаешь, он о себе?
- Аксиома.
- Нет, как Грач, наверное, еще не любил. А ты?
- Не знаю, - смущенно ответил Ромка.
- А что ты думаешь о Борисе?
- Он называет себя реалистом, - ответил Ромка. - Говорит, что не витает в облаках и держится за грешную землю.
- Пошел он со своим реализмом, - рассердился я. - Послушаешь его, так жизнь противной становится. И верить никому не хочется.
- Все это так, - тряхнул кудлатой головой Ромка. - Только одни слова еще ничего не говорят. А бывает, что они - своего рода щит. Мой бог - практика.
Ромка замолчал, взял полевую сумку и ушел проводить занятия по тактике. Вернулся он часа через два, густо покрытый белесой солончаковой пылью. Сбросив с себя гимнастерку, он долго возился с сапогами и отправился умываться. Потом в одних трусах улегся на койку, блаженно потянулся и сказал восхищенно:
- А Туманский каков! Железная логика. Просто не ожидал. Говорит, с двадцать пятого октября семнадцатого года. Аксиома! Вот припаял так припаял!
ЕЩЕ ТРИ СТРАНИЧКИ ИЗ ДНЕВНИКА
Кажется, я нарушаю обещание оставить в покое свой дневник. Тем более что всякий дневник, конечно, не предназначен для всеобщего обозрения. И все же я не могу не привести еще три странички. Еще три - и ни одной больше. Одиннадцать я уже приводил, значит, это будет -
Страничка двенадцатая. "Тревога на заставе! Если ты минуту назад настраивался на "домашнюю волну", или уплетал в столовой наваристые щи, или мечтал о встрече с любимой, - сейчас, когда прозвучал сигнал тревоги, все забыто, все отброшено в сторону, не существует ничего - ни солнца, ни горных обвалов, ни дум о жизни в "гражданке", - ничего! Ничего, кроме стремления задержать нарушителя. Ничего, кроме стремления выполнить свой долг, простой и суровый, трудный и радостный долг пограничника. Пока не задержан нарушитель, пока звучит сигнал тревоги, пока не установится на заставе недолговечная тишина, похожая на предгрозовое затишье, никто: ни генерал, ни офицер, ни сержант, ни солдат, ни дружинник, - никто не сомкнет глаз, не успокоится, не оставит места в боевом строю…
Первый поиск! Самый первый… Вот тут-то и вспомнишь училище. Да что училище! Там мы все были героями. Не очень-то ценили минуты. Порой запросто меняли самоподготовку на кино. Упражнялись в острословии, вместо того чтобы лишний раз проштудировать очередную тему. Хватались за животы от хохота, когда ежедневно, перед отбоем, наш взводный остряк Сеня Черепкович вставал во весь рост на свою койку и громогласно возвещал:
- Слушайте, люди, и не говорите, что вы не слышали! До выпуска осталось четыреста двенадцать компотов и две тысячи сто шестьдесят метров селедки!
Нет, сейчас, когда я возглавил свой первый, настоящий, а не учебный поиск, Сеня Черепкович не смог бы меня рассмешить. Мне было не до смеха. И не до количества компотов. Два десятка километров в южной ночи, коварно спрятавшей тропку, скалы, ручьи, кусты. Каждый знает, что такое километр. Одна тысяча метров, десять тысяч сантиметров, сто тысяч… Да, каждый знает это. Но что километр километру рознь - не каждый. По здешним местам два десятка можно принять за полсотни. С камня на камень. Со скалы на скалу. С вершины в ущелье. Из ущелья на кручу. Когда каждый неверный шаг может стоить жизни. Когда вдруг возненавидишь и горы, и ночь, и реку, и самого себя. Возненавидишь, чтобы после того, как успешно выполнишь боевой приказ, полюбить жизнь с еще большей силой, полюбить безраздельно и горячо…
В жизни множество трудных профессий. Кто скажет, что легко геологу, который, как поется в песне, "солнцу и ветру брат"? Или шахтеру, трудяге подземного царства? Или конструктору, чей мозг не знает покоя?
И все же на одно из первых мест по трудности и сложности я бы поставил профессию пограничника. Вовсе не потому, что я сам пограничник. И не потому, что наша служба необычна, сурова, а наши будни часто схожи с фронтовыми. А потому, что воин границы несет на своих плечах ответственность государственного масштаба. Это нужно почувствовать самому. И нигде с такой силой, так рельефно, отчетливо и предельно ясно не чувствуешь это, как в пограничном поиске. Когда именно от тебя, от твоих товарищей по оружию зависит, пройдет враг в твой родной советский дом или не пройдет. Когда ты в ответе не только перед начальником заставы, не только перед генералом и даже не только перед начальником пограничных войск, а перед великим государством, имя которому - Советский Союз!
Я не стану рассказывать о том, как измотал меня физически и морально первый поиск. Как я готов был горланить песни, когда находил потерянный след нарушителя, и вопить от отчаяния, когда, казалось, лазутчик ускользнул из наших рук. Как сорвался со скалы и катился по зубчатому каменистому склону, случайно зацепился за растущее над ущельем дерево. Как жадно припал к ручью и благодарил его за то, что он вернул меня к жизни, и проклинал этот же ручей, когда свалился в него и набрал полные сапоги воды. Как докладывал Туманскому о выполнении приказа и старался, чтобы не дрожала рука, приложенная к козырьку зеленой фуражки…
Я не буду рассказывать обо всем этом. И дело тут вовсе не в том, что я ленюсь или экономлю бумагу. Просто все это очень знакомо, особенно тем, кто любит читать приключенческие книги. В них обычно о поиске и задержании нарушителей рассказывается подробно, увлекательно, хотя подчас и не совсем грамотно в профессиональном смысле. Это уже другой вопрос. Во всяком случае, всякий, кому хочется увидеть картину погони пограничника с собакой за нарушителем, может с успехом увидеть это в любом кинофильме из жизни границы. Нет, я не собираюсь иронизировать, пограничная служба немыслима без погонь, поисков, задержаний, без схваток, порой вооруженных, с нарушителями. Вся проблема в том, как все это показать".
Страничка тринадцатая. "На противоположном берегу реки мирно дремлет старый, дряхлый хребет. На него будто из огромного самосвала сыпанули множество крупных дымчатых камней. Кажется, что хребет безучастен ко всему: и к людям, и к ветрам, и к солнцу. Но проложены через него невидимые тропки, по которым крадутся к границе незваные гости. И потому застава зорко и неусыпно смотрит на него с высокого бугра. Внизу, в котловине, - приграничное село. Проносясь над селом, ветры обрушиваются на заставу.