- Так точно! Обещала! - по-военному щелкнула каблучками Юля. - Сейчас все будет на столе. Одну минутку! Только я сама сделаю. А вы пока посмотрите картины, - обратилась она ко мне. - Это все Леня рисует, - с гордостью добавила она, показав на висевшие на стенах рисунки и картины.
Юля вышла. Колосков охотно стал рассказывать мне о своем увлечении живописью. Я отметил про себя, что некоторые рисунки были исполнены с душой. Это были преимущественно пейзажи и натюрморты. В пейзажах меня обрадовала мягкость рисунка и тонкий, почти прозрачный лиризм.
- Мой любимец - Левитан, - почему-то с грустью сказал Колосков.
- А почему бы вам, Леонид Павлович, не написать картину на пограничный сюжет? - поинтересовался я.
- Уварова изобразить? - иронически усмехнулся он.
- Хотя бы и Уварова. Разве искусство призвано отражать лишь безусловно положительное в жизни? И разве люди учатся понимать друг друга только тогда, когда в отношениях между ними нет никаких противоречий? А не наоборот ли?
Вернулась Юля и прервала наш разговор.
- Вы, кажется, опять спорите? - проговорила она, расставляя на столе посуду. У нее все горело в руках. Мне казалось, что ее стремительные и легкие движения передавались даже вещам: тарелки, ножи, вилки ложились на скатерть, словно из рук волшебника.
Колосков вышел.
- Вы не всегда придавайте значение его словам, - быстро заговорила Юля, воспользовавшись отсутствием мужа. - В нем - дух противоречия. Леня лучше, добрее, чем хочет казаться. Но он бывает зол на людей, потому что они забирают у него все время. И на живопись остаются одни крохи. Это его мучает. Он еще на перепутье, понимаете? Ну, как бы вам сказать? Вот бывает, видит человек огонек в тумане, а все еще не верит, что это как раз его огонек. Нагорный - другое дело. Он выбрал свой путь. У него ясная цель. С первых шагов. Это большое счастье. Но, как всегда, счастье не живет без горя…
Вернулся Колосков, и Юля перевела разговор на другую тему.
Когда мы закончили ужинать, я попросил ее спеть что-нибудь. Колосков сел за пианино. Юля исполнила арию Антониды.
- Застава артисток! - закончив аккомпанировать, улыбнулся Колосков, но я видел, что он любовался женой, был доволен, что она пела.
- Мне очень жаль, что я не получила хорошего музыкального образования, - с грустью сказала Юля.
- Но я слышал в вашем исполнении даже "Аппассионату".
- Вы знаете, я разучивала ее почти год. И теперь, когда Леня рисует, я исполняю ее. Он говорит, что у него в это время появляется вдохновение.
- Вы не скучаете, живя здесь? - задал я традиционный вопрос.
- Нет! - Юля взмахнула головой, отбрасывая со лба легкие белые кудряшки. - Мне здесь нравится. Я учительница, вот каникулы кончатся, у меня работы будет хоть отбавляй. На одну ходьбу в поселок сколько времени уходит. А сейчас два раза в неделю веду кружок на заставе. Есть ребята, которые после демобилизации мечтают в институт поступить, так я им помогаю готовиться.
- А кто же это? - поинтересовался я.
- Евдокимов, Ландышев, Хушоян. Иногда Мончик посещает.
- А что, если бы вы были артисткой? Или инженером? - допытывался я. Мне давно хотелось задать этот вопрос Юле, и сейчас представился удобный момент.
- Все равно, - не задумываясь, ответила она. - Я заставу люблю. Пограничников. И рада, что мой Леня пограничник.
- Но специальность? Диплом? Призвание?
- Так что же? Получается, за пограничника выходить замуж только тем, кто специальности не имеет? Я думаю, везде можно быть полезной. С любой профессией. Разве Нонна не может самодеятельный театр организовать? Сколько способных людей на заставе и в поселке! Только мне до сих пор не верится, что она уедет.
- Философия! - воскликнул Колосков. - Она - человек искусства и не вольна распоряжаться собой.
- Нет, вольна! - горячо возразила Юля. - Все во власти человека. Все!
- Ты уже цитируешь Нагорного, - передернул плечами Колосков.
- Не знаю, кого я цитирую. Я о жизни говорю.
- Все дело в призвании, - твердо сказал Колосков.
- А помнишь Леня, самый первый день, когда я к тебе приехала? - вдруг начала вспоминать Юля. - Самый, самый первый. Койка у тебя была солдатская, одеяло солдатское, кружка солдатская. Чайной ложки и в помине не было, сахар ножом размешивали.
- К чему это ты? - Колосков с удивлением посмотрел на жену.
- К тому, что понравилось мне здесь. Хорошо начинать все заново. С верой, что выбрал свой путь. А призвание прежде всего в том, что ты чувствуешь себя нужным людям.
Мы долго непринужденно беседовали. Юля спрашивала меня о детях, жалела, что у них нет еще своих детей. Потом мы говорили о музыке, об искусстве. Несколько раз я пытался спросить Колоскова о делах заставы. Мне хотелось с помощью Юли подробней узнать, почему между ее мужем и Нагорным нет теплых товарищеских отношений. Но Колосков всякий раз переводил разговор на другое. Он восхищался Левитаном и говорил, что, когда смотрит его картины, ему хочется искренне и радостно плакать.
- Я слышала ваш разговор, - шепнула мне Юля, когда Колосков отыскивал в столе какой-то эскиз. - И знаете что? Леня начал рисовать Уварова. Не верите? Только он никому об этом не говорит.
Ушел я от Колосковых поздно ночью.
11
Отчетливо запомнился мне день, когда Костю Уварова обсуждали на комсомольском собрании.
Утром Костя поехал за сеном. Дул сильный ветер. Теплый и сухой, он нещадно раскачивал яблони, сбивая падалицу. Жалобно поскрипывали сосны.
Костя уже сел в телегу, когда порыв ветра сорвал с его головы фуражку, и она покатилась по двору заставы. Костя соскочил на землю и неуклюже погнался за ней. Он догнал ее лишь у ворот. Мне стало жаль его: я знал, что ему предстоит сегодня нелегкий экзамен. Хотелось как-то ободрить парня, но я не стал этого делать. Ему нужно было пережить все самому, даже помучиться. Только тогда в душе зажжется светлый и чистый огонек.
Я вышел на дорогу вслед за телегой. Костя сразу же тронул рысью. Ветер развевал лошадиные гривы. И тут с боковой тропки на дорогу выскочила Зойка. Она легко догнала телегу и что-то бросила в нее. Кажется, то был конверт. Но Костя даже не обернулся. Казалось, его интересуют только сосны, что бегут и бегут туда, где осталась застава. Когда телега скрылась за поворотом, Зойка, неподвижно стоявшая на дороге, медленно, точно слепая, пошла назад.
Вечером комсомольцы собрались в уютной ленинской комнате. Они сидели тесным полукругом, в центре которого оказался смущенный и сгорбившийся Костя. Лицо у него было растерянное и жалкое.
После короткого сообщения секретаря комсомольского бюро Евдокимова комсомольцы начали задавать вопросы. Костя молча ежился, будто до него дотрагивались чем-то холодным и острым.
- Силен! - осуждающе проворчал Смоляков. - Заговор молчания!
Смоляков всегда любил сказать что-нибудь краткое и, как ему казалось, оригинальное.
- Товарищ Уваров, - мягко, располагающим к непринужденному разговору тоном сказал добродушный Евдокимов. - Вы не смущайтесь, рассказывайте все, как было. Мы собрались не избивать вас, а помочь.
- В чем помогать-то? - сердито буркнул ефрейтор Рогов. Это был тот самый крепыш с сосредоточенным лицом, которого я видел в один из первых дней пребывания на заставе возвращающимся с границы вместе с высоким напарником, похожим на цыгана. - В чем помогать? - повторил он. - Четвертинки распивать?
- Погодите, товарищ Рогов, - остановил его Евдокимов. Обращаясь в обычной обстановке ко всем солдатам на "ты", Евдокимов на собраниях переходил на "вы". - Погодите. Дайте ему рассказать спокойно, все по порядку.
Уваров молчал.
- Да ты что, языком закусил? - послышался чей-то иронический голос. - Нам долго сидеть некогда, ребятам скоро в наряд идти.
- Разрешите мне, - поднял руку Хушоян. - Я спрашивал. Долго спрашивал. Товарищ Уваров говорил мне. Все говорил. Правдиво. Он в дровах нашел четвертинку.
Раздался дружный смех. Громче всех хохотал повар Осокин.
- Законно! - кричал он. - В каждый штабель, оказывается, четвертинку закладывают. Чтоб дровишки лучше горели. Культура! А я до сих пор и не знал!
- Сенсация! Высший класс! - поддакивал Смоляков.
Уваров поднял голову. "Ну говори же, говори, - приказывали и просили взгляды окружающих. - Говори, лучше будет. И самому легче".
- Чего смеетесь? - заговорил наконец Костя обиженным тоном. - Смешной я? Смешной?
- А мы не смеемся, - жестко сказал Рогов. - Мы ждем, когда ваше величество соизволят рот открыть.
- Рассказывай, а то мы тебя по-своему, по-солдатски начнем воспитывать! - выкрикнул еще раз повар Осокин.
- С горя я, - сознался Костя. - А четвертинку купил в поселке.
Кажется, никого так не возмутило это признание, как Хушояна.
- Зачем врал? - возмущенно крикнул он. - Я тебе товарищ или кто? Зачем меня дураком делаешь? Почему обманываешь?
- Тише, - успокаивающим жестом остановил его Евдокимов. - Тише, товарищ Хушоян. Зачем так кричать? Какое у вас горе, товарищ Уваров?
Костя отрицательно покачал головой:
- Про это не скажу. Наказывайте.
- "Наказывайте"! - зло передразнил его Рогов. - Заставу опозорил, а теперь "наказывайте". Заставу опозорил, понимаешь?
Комсомольцы заговорили, перебивая друг друга. Евдокимов постучал по столу карандашом и снова обратился к Уварову.
- Ну что же, - сказал он, - комсомольское собрание найдет способ, чтобы заставить вас говорить. Вы можете не ответить одному человеку, двум, трем, но не ответить всей комсомольской организации заставы невозможно.
- Я уже все рассказал капитану, - угрюмо сказал Костя. - Он все знает.
- Этого мало. Вы комсомолец? Ну и держите ответ перед комсомолом.
Уваров молчал.
- Ну, в таком случае, - медленно произнес Евдокимов, - комсомольское бюро доведет до всей организации письменное заявление. Его написала комсомолка Зоя Белецкая, состоящая на учете в комсомольской организации колхоза "Путь Ильича". Есть предложение зачитать, товарищи.
- Зачитать, зачитать! - зашумели комсомольцы, не скрывая своего явного любопытства.
- Не надо читать! - вдруг выкрикнул Костя. - Я сам расскажу. Из-за нее я ушел, - произнес он, потупив глаза. - Из-за Зойки. И напился потом. Вот и все.
Он поколебался немного, хотел еще что-то сказать, но безнадежно махнул рукой и сел.
- Вот как! - произнес Рогов. - Так что тебе дороже, застава или девчонка?
И тут со своего места поднялся Мончик.
- Смешно и грустно слышать такие вопросы, - напевно и тихо, будто самому себе, сказал он. - Смешно и грустно. Кто же ответит на такой вопрос? Я бы не взялся на него отвечать. Это смешно. А еще больше - грустно…
- Ты что предлагаешь, - перебил его Савельев, - пьянки оправдывать?
- Разве я что-нибудь хотел предложить? - спокойно ответил Мончик.
- Стихи пишешь, а нытиков оправдываешь, - возмутился Рогов.
- Правильно, - радостно поддержал его Хушоян. - Хочешь плакать - юбку надевай, пожалуйста. Любовь и правда - это две сестры. А где твоя правда? Где еще сестра?
- Может, все-таки зачитать заявление Белецкой? - обратился Евдокимов к собранию. - Так вот, - улыбнулся он, - эта девушка пишет, что сама виновата во всем и обязуется помочь нашей организации перевоспитать товарища Уварова и сделать из него настоящего пограничника.
Дружный хохот заглушил последние слова Евдокимова. Костя тоже вяло улыбнулся, но тут же, погасив улыбку, грустно сказал:
- Виноват - накажите! А пограничника из меня не получится.
В комнате воцарилась тишина. Так продолжалось с полминуты, но тут скрипнула табуретка, и все почему-то обернулись в ту сторону, где сидел Мончик. Евдокимов, почувствовав, что пауза затянулась, и встретив взгляд подавшего о себе знать Мончика, спросил:
- Вы еще что-то хотите сказать, товарищ Мончик?
- Нет, нет. Я ничего не хочу, я просто подвинуться захотел, - скороговоркой пояснил Мончик, приподнялся, поправил табуретку и сел, положив по привычке свои женственные руки на колени.
- Может, кто внесет предложение? - спросил Евдокимов.
- А чего тут вносить? - все так же хмуро заявил Рогов. - Что мы от него видим? Как он служит? По принципу: ешь - потей, работай - зябни. Что мы от него видим? Пререкания - раз. Нарушение следовой дисциплины - два. Пьянку - три. Двойки по физподготовке - четыре. Обман - пять. Достаточно?
- Достаточно! Вполне достаточно! - горячился Хушоян. - Хватит обманывать!
- А я так думаю, - заговорил Евдокимов возбужденно, словно чувствовал, что не выскажи свою мысль горячо и ясно, - все согласятся с мнением Рогова. - Когда человек сам по себе хорош - это еще не все. У тебя есть хорошее - передай другому. А у нас что же получается? Я хорош, а до товарища мне дела нет? А я помню, где-то читал: "В жизни есть только одно несомненное счастье - жить для другого".
- Это сказал Лев Толстой, - тихо пояснил Мончик.
- А что каждый из нас сделал, чтобы Костя стал другим? Кто совсем мало, а кто ничего. Смеяться мы умеем. У человека неудача - хохот. В любви не везет - улыбочки. На турник не может подняться - ржем как лошади. А теперь, значит, исключить. Да нам на заводе старые кадры за такое решение голову бы снесли. Исключить! А ты сделай человека лучше, чище, чем он есть. Исключить! Поднял руку - и дело с концом. Подумаешь, подвиг! А вот перевоспитать - тут голова нужна, да не просто голова, а с мозгами.
Я с удивлением и радостью смотрел на Евдокимова. Всегда такой спокойный, казалось, невозмутимый, он сейчас весь горел убежденностью и правдой. И люди, слушая его, притихли, пораженные его простой правотой.
- Так он сам сказал, что пограничник из него не получится, - все еще сердито произнес Рогов.
- А все-таки получится! - твердо проговорил Нагорный, до этого молча наблюдавший за ходом собрания. Он поднялся и подошел к столу. - Дайте-ка мне слово. Как же это, Константин, - обратился Нагорный к Уварову, - такие слова решился произнести: пограничник не получится! Настоящий пограничник должен из тебя выйти, такой же как Рогов, как Евдокимов, как Пшеничный, как большинство пограничников нашей заставы. Кто знает, может, для тебя, Уваров, Монетный двор уже медаль чеканит. Я это, кроме шуток, серьезно говорю. Со службой у тебя дела пошли лучше, это заметно. А в ошибках твоих и я виноват. Хотел в одиночку тебя всему обучить. А вот про них забыл, - Нагорный широким жестом показал на сидевших полукругом комсомольцев. - Теперь вместе помогать будем, остальное зависит от тебя. Ты слышишь, Уваров?
- Слышу, - словно в забытьи отозвался Костя. - Только как же я без комсомола? Как?
- Это решат комсомольцы, - сказал Нагорный.
Теперь выступления комсомольцев пошли по другому руслу. Резко осуждая Уварова, товарищи старались напомнить обо всем хорошем, что было у него в прошлом, выражали готовность помочь ему. Никто из выступающих, словно они сговорились, ни разу не упомянул имени Зойки.
Но еще больше поразило меня решение собрания. Комсомольцы объявили Уварову только выговор. Причем, это предложение внес не кто-нибудь, а именно Рогов, которого я считал сторонником беспощадных мер.
Все это явилось для меня новой пищей для размышлений. Вечером я поделился своими раздумьями с Нагорным.
- Разве дело во взыскании? - ответил он мне. - Главное в том, что сказали Уварову его же товарищи. Те, кто спит рядом с ним, в наряде под одним дождем мокнет. Я доволен.
12
Утром несмело выглянуло солнце. Его лучи неяркой бронзой покрыли песчаные тропинки, ведущие в лес. Мне хотелось пойти по одной из тропинок, лечь под кустом, слушать пересвист веселых птиц, думать о жизни и судьбах людей. Я уже собрался было осуществить свое желание, как к калитке почти бесшумно подкатила бледно-голубая "Волга".
С сиденья водителя пружинисто выпрыгнул человек с взлохмаченной копной непокорных волос. Он весь сиял и выглядел таким свежим и бодрым, будто вылез не из душной машины, а из холодной речной воды, какой она бывает в туманную предрассветную пору. Я сразу же узнал его: это был режиссер. Он стремительно обежал машину спереди и красивым, ловким движением открыл дверцу.
На дорогу, подле колючего репейника, разросшегося у обочины, осторожно и не совсем уверенно опустилась упругая загорелая женская ножка, обутая в черную замшевую туфлю, и из машины вышла молодая золотоволосая женщина.
- Ракета приземлилась, Нонна Антоновна! - воскликнул режиссер, и на его золотых зубах блеснуло солнце.
Я впервые увидел Нонну вблизи. Меня сразу же поразило ее лицо. Поразило особым изяществом, оригинальностью, какой-то даже чуть болезненной утонченностью. Мне показалось, что утро не было бы таким чудесным, если бы на лесной дороге не появилась эта женщина.
- Сейчас вы поведете нас, - продолжал режиссер. - Как настоящая хозяйка заставы. Граница, разумеется, на замке, а ключ - у вас.
Ярко-синие, цвета утреннего неба, глаза Нонны стремительно поблекли. Она укоризненно посмотрела на режиссера. "Хоть вы и остры на язык, но сейчас ваши шутки совсем ни к чему", - как бы говорил ее резкий холодный взгляд.
Режиссер, казалось, не придал ее немому упреку никакого значения. Он подошел к задней дверце и, приоткрыв ее, громко позвал:
- Петр Ефимович! Да вы, никак, заняли долговременную оборону.
Петр Ефимович неуклюже выбрался из машины и, потягиваясь, развел в стороны крупные тяжелые руки.
- Окуни клюют сегодня так, - угрюмо сообщил он, - будто ничего не брали в рот со времени капитуляции Германии. А я трясусь на заднем сиденье. Ради чего? И кстати, какого черта вы так гнали машину? Вообще, в такое время или спать беспробудно, или не спускать глаз с поплавка.
- Тоска! - восхищенно и протяжно откликнулся режиссер.
Петр Ефимович шумно вздохнул, крупные черты его смуглого лица дрогнули, и он, махнув рукой, грозно пошел к дому. Вслед за ним, то и дело поглядывая на окна, почти невесомо шла Нонна. У нее был такой вид, словно она намеревалась войти в незнакомый ей дом и не могла никак угадать, что ее там ждет. Режиссер выудил из багажника какой-то сверток и все с тем же приподнятым, бодрым настроением догнал их.
Сонный, в измятой шляпе, Петр Ефимович вразвалку поднялся по ступенькам, будто его вели под конвоем, и тут натолкнулся на меня.
- Потеря бдительности! - заворчал он, даже не сделав попытки поздороваться со мной. - Мы полчаса чешем языки на дороге, а застава и ухом не повела.
- Поведет, если потребуется, - заверил его я. - Кстати, я вас сразу же заметил.
- А что толку, что заметили? - не унимался Петр Ефимович. - Вы знаете, что я шпион! Да, да, шпион. Всю жизнь играю шпионов, черт бы их подрал. Зритель уже не может без ненависти смотреть на мою рожу. И все благодаря нашему Ромуальду Ксенофонтовичу.
- Не горюйте, юноша, я вывел вас на большой экран! - воскликнул режиссер, вовремя подхватив Нонну под локоть: она оступилась и едва не сломала длинный и тонкий, как гвоздь, каблук.
- Хвастать - не косить: спина не болит, - обидчиво сказал Петр Ефимович.
Этот старый артист, о котором мне когда-то рассказывал Павел, нравился мне все больше и больше. Я сразу же почувствовал, что чем сильнее он ершится и шумит, тем ближе становится мне. Его ворчание нисколько не угнетало.