Режиссер размашисто поздоровался со мной, будто знал меня всю жизнь. Нонна вяло протянула маленькую, словно точеную, ладонь. Я пожал ее. Она была холодна.
- Вы перед нами в большом долгу, - сказал мне режиссер, пристально вглядываясь в мое лицо, стремясь, вероятно, как можно скорее узнать, что́ я за человек и какие мысли у меня в голове. - Ни разу не побывали у своих собратьев. Не узнаю журналиста.
- Где прошел кинорежиссер, там журналисту делать нечего, - попробовал отшутиться я.
- Э, мой дружок, наоборот, вовсе наоборот, - мелодичным красивым смехом сопроводил каждое свое слово режиссер.
В это время из двери показалась Мария Петровна. Появление гостей нисколько не удивило ее. Она сдержанно поздоровалась с ними.
- Не спится? А у меня и стол еще не накрыт.
- Считаем себя пограничниками, - зашумел режиссер. У меня все отчетливее складывалось убеждение в том, что и шумом, и смехом, и шутками он старается заглушить беспокоившее его чувство тревоги и неуверенности. - А о столе прошу ни звука: у нас скатерть-самобранка. Идея: забрать всех обитателей этого теремка и забиться куда-нибудь в чащу. Ваше отношение к данному мероприятию, дорогая мамаша?
- Пойду позвоню Аркадию, - вместо ответа сказала Мария Петровна.
- А где он? - быстро спросила Нонна. - Где Светланка?
Она несмело приподняла большие настороженные глаза, и что-то похожее на всплеск морской волны взметнулось в них. Кажется, в эти секунды Нонна больше всего боялась, что Мария Петровна не ответит ей.
- На заставе, - немного помедлив, спокойно сказала Мария Петровна, не взглянув на нее. - Где же ему еще быть?
- На заставе, - как эхо откликнулась Нонна. - Всегда на заставе…
В ожидании Нагорного мы сели на скамью, что стояла возле крыльца. Лицо Нонны было грустным, тень сомнения и ожидания чего-то неприятного и страшного время от времени пробегала по нему. Ее состояние никак не вязалось с тихой радостью свежего, только что родившегося утра. Петр Ефимович сидел нахохлившись, тяжелые веки почти закрывали его большие круглые глаза. Кажется, он дремал. И только режиссер был все так же весел, жизнерадостен, словно и это чистое утро, и близкий лес, шептавший листвой нежные тихие слова высокому небу, и каждая росинка, веселыми живыми искорками заигрывавшая с солнцем, - все это было создано для него и ради него.
Я первый заметил Нагорного. Он шел неторопливо, даже чуть вразвалку. На плечах у него сидела Светланка. Она что-то весело говорила отцу. Нагорный держал ее руками за босые толстенькие лодыжки и-то и дело вскидывал голову кверху. Я не мог понять, искал ли он в это время своими глазами сияющие Светланкины глаза или же не мог насмотреться на синее и ласковое небо, в которое хотелось взлететь, чтобы уже никогда не возвращаться на землю.
Увидев нас, Нагорный словно споткнулся о что-то, но-тут же справился с собой, ускорил шаги и подошел к нам.
Светланка тут же спрыгнула на землю и, подбежав к матери, весело затормошила ее. Нонна обрадованно и поспешно посадила дочку к себе на колени. Я понял Нонну: сейчас Светланка была для нее своего рода щитом. Она тихо заговорила с дочкой, и это давало ей возможность не принимать участия в том разговоре, который должен был здесь произойти.
- Здравствуйте, - сказал Нагорный, и звенящие нотки отчужденности почти открыто прозвучали в его приглушенном голосе.
- Аркадий Сергеевич, - завладел инициативой режиссер. Он порывисто и чуть театрально протянул к Нагорному полные, черные от загара руки, густо покрытые выгоревшими на солнце волосками. Ветра не было, но волоски все же шевелились как живые. - Прошу извинить, что мы в такую рань и непрошеными явились к вам. У нас осталась последняя съемка и родилась идея - провести воскресенье в лесу вместе с вами. Вот и вся причина.
- Для заставы что воскресенье, что четверг - почти одно и то же, - хмуро отозвался Нагорный.
- И все равно - в лес, на лоно природы, - режиссер старался произносить все это как можно искреннее. - Ночью промчался короткий стремительный дождь. Деревья пригоршнями пили воду, и сейчас в лесу светло, чисто и тихо как перед свадьбой.
- Наряды промокли насквозь, - казалось, Нагорный говорит эти слова не режиссеру, а какому-то другому человеку, который незримо присутствует здесь и виден только одному ему. - Плащи ни к черту. Да и какой плащ выдержит? - зло выпалил он и замолчал.
Я смотрел на Нагорного, и его душевное состояние настолько сильно прорывалось наружу, что мне, пожалуй, можно было безошибочно понять его мысли, отгадать желания и расслышать не только те слова, которые он произносил вслух, но и те, которые ему хотелось произнести, но которые усилием воли он все же сдерживал в своей душе. Все мы по-прежнему сидели на скамье, а Нагорный стоял как-то вполоборота к нам, будто чувствовал себя здесь ненужным и лишним. Со стороны можно было подумать, что его мысли заняты заботами о границе, о промокших на ночном ливне нарядах, о тихих дозорных тропах. Но по осунувшемуся, почерневшему лицу, по собранной, точно готовой к прыжку фигуре было видно, что недостает лишь одной, даже слабенькой искорки, чтобы взрыв гнева обрушился на режиссера. Глаза Нагорного вспыхивали жаркими злыми огоньками, кажется, в них настырно лезли солнечные лучи, пробившие себе дорогу сквозь густую сосновую хвою. Мне вдруг сделалось страшно: я привык к тому, что яркое утреннее солнце вызывает на лицах людей не тихую ярость, а добрую, ясную улыбку. Но, невольно поставив себя на место Нагорного, я понял его и мысленно согласился с ним.
- Плащи… Мокрые плащи, - рассеянно проговорил режиссер и добавил уже без прежнего энтузиазма: - И все же в лесу сейчас такое чудо!
- Чудо - не природа, а люди, - безмятежно откликнулся Петр Ефимович, не поднимая головы. - Человек вытаращит глаза на березку и умиляется. А нет, чтобы с таким же трепетом душевным взглянуть на другого человека. Вот это было бы действительно чудо. А то он или ищет в другом человеке недостатки, или завидует ему, или старается исковеркать ему жизнь.
- Это же не философия, а беспросветная тоска! - радостно воскликнул режиссер, видимо стремясь благожелательным восприятием сказанного старым актером повлиять на его настроение. - Зачем же противопоставлять человека и природу? Они слиты, так какой же смысл разделять? И все из-за того, что Петра Ефимовича отлучили сегодня от окуней. Дайте им пожить спокойно. Так как же, Аркадий Сергеевич?
- Служба, - помолчав, твердо ответил Нагорный, нервным движением тонких пальцев разминая папиросу, - граница. - Он резко перевел взгляд на Нонну, словно ища у нее поддержки, но та еще ниже склонилась к голове Светланки и что-то шептала ей на ухо. - К тому же я только что из леса и вряд ли увижу там что-нибудь новое, - добавил он и швырнул на землю так и незажженную папиросу.
- А я считал вас лириком, - сказал режиссер, встав со скамьи. - В отличие от тех военных, чьи чувства подчинены статьям устава.
- И в уставах можно услышать голос поэзии, - возразил Нагорный. Я понял его мысль, но почему-то пожалел, что он высказал ее несколько выспренно, в тон режиссеру.
- Значит, поход отменяется? - встряхнул крепкой полысевшей головой Петр Ефимович. - Впрочем, для меня это не открытие, я знал это еще когда садился в машину. Но какого же дьявола у меня отняли зорьку?
- Аркаша, - послышался из открытого окна голос Марии Петровны. - Все же нам лучше пойти.
И мне вдруг тоже захотелось ее поддержать. Я понимал, что, если Нагорный не согласится пойти, мучительные раздумья еще с большей силой завладеют его душой. Рано или поздно он должен узнать все то, что должен узнать. И разве не лучше, если это произойдет скорее?
- Сегодня дежурит Колосков, - торопливо напомнил я Нагорному, не решаясь, однако, прямо высказать свое мнение.
- Ну конечно, Колосков, - тут же подхватила мои слова Мария Петровна и решительно добавила: - Мы пойдем, Аркаша. Мы пойдем.
- А ты? - тихо, словно боясь потревожить своим вопросом, обратился Нагорный к Нонне.
- Если пойдешь ты, - неуверенно и в то же время как-то слишком покорно отозвалась она. И кажется, эта внезапная покорность сделала свое.
- Идти так идти, - резко сказал Нагорный, и я заметил, как смутная надежда пронеслась по его сумрачному лицу.
- Слышу голос воина, - сказал режиссер. Меня удивило, что в его словах сейчас не слышалось патетических ноток.
- В лес, в лес! - восторженно завопила Светланка и, став по стойке "смирно", как это делал старшина Рыжиков, звучно, по-мальчишечьи крикнула:
- Выходи строиться!
Этой шумной, веселой команде нельзя было не подчиниться. Вскоре один за другим мы потянулись по тропке, капризно петлявшей в темно-зеленом, как малахит, ельнике, где ели так тесно прижались друг к дружке, что им, наверное, было трудно дышать. Впереди то и дело мелькало, как флажок, красненькое платьице Светланки, за ней бодро поспешал режиссер. Мария Петровна замыкала шествие. В плетенке из ивовых прутьев она несла окуней и красноперок, которых на рассвете вытряс из верши Нагорный. Плетенка перед этим стояла в воде, и сейчас каждый ее прутик молодо зеленел, и на желтый, еще сыроватый после дождя песок нетерпеливо падали мелкие мутноватые капли.
Режиссер выбрал поляну под тремя могучими соснами, сплошь залитую нежарким солнцем. Воздух здесь был полон запаха чистого мокрого песка, сосновых шишек и свежего цветочного меда. Мы разбрелись по ближним зарослям, чтобы набрать сушняку для костра, а Мария Петровна и Петр Ефимович расположились на полянке чистить рыбу. Старый актер заявил, что варку ухи он берет на себя и никому этой роли не уступит. Он помогал Марии Петровне вынимать из плетенки окуней, колол пальцы об острые плавники и беспрерывно чертыхался.
Я соорудил из собранного сушняка шалашик, подложил снизу пучок успевшей высохнуть на солнце, шелестевшей в руках травы, сунул в него спичку, и в то же мгновение над полянкой занялся тихий, вначале тонкий и робкий, дымок костра. Режиссер балагурил, сыпал остротами и раскладывал на целлофановой скатерти бутерброды с кетовой икрой, колбасу, вареные яйца, яблоки.
Костер разгорался все ярче. Петр Ефимович успел спуститься вниз, к ручью, и теперь прилаживал над огнем большую кастрюлю с очищенной и выпотрошенной рыбой. Несколько красноперок он тщательно обернул газетой и сунул в раскаленные угли, обещая угостить нас печеной рыбой. Ромуальд Ксенофонтович ловким ударом ладони выбил пробку из бутылки с коньяком. Разлив светло-коричневую, янтарную жидкость в пластмассовые стаканчики, он роздал их каждому из нас и торжественно провозгласил:
- За человека!
Мы выпили молча, как это всегда бывает среди не успевших еще как следует познакомиться людей. Я смотрел на костер, и мне почему-то вспомнилась зима 1941 года, Подмосковье, фронтовые сто граммов и почти такой же костер на свежем, только что выпавшем снегу. Я, как и другие бойцы нашей батареи, дремал у костра. Лицо так накалилось, что вот-вот должно было вспыхнуть, а спина будто покрывалась льдом от холода. Вспомнилось, как прогорела от прилетевшей искры моя шапка и как утром наши гаубицы снова открыли огонь. Мне захотелось рассказать обо всем этом, и я рассказал.
- И знаете, чем были заняты мои думы у того костра? - невольно вырвалось у меня. - Я вспомнил о своей первой любви. Девушку звали Женей. И мне чудилось, что не пламя костра, а горячие глаза любимой согревают меня. От жары проснулся, шапка дымилась, а я был счастлив…
Проговорив все это, я взглянул на Нагорного и вдруг понял, насколько неуместно было сейчас это мое воспоминание. Он весь сжался, словно ожидая удара. Но режиссер тут же уцепился за эту тему.
- Любовь - это чудо! - с подъемом произнес он. Крепкие золотые зубы его так хрустнули яблоком, что во все стороны брызнул сок. - Да, чудо. И если в тебе не живет вечное чувство любви или нет на земле человека, который бы любил тебя, ты напрасно родился. Вы посмотрите на людей в большом городе. Они на ходу прыгают в троллейбус, мчатся по эскалатору метро, перебегают через улицу, рискуя попасть под первую же машину. И со стороны кажется, что вся их жизнь заключена в этой непонятной, стремительной и беспорядочной беготне. Разве что вы увидите промелькнувшую возле вас улыбку девушки или нахмуренные брови старика. Но ведь у каждого человека - сердце. И в каждом сердце - своя, пусть маленькая, буря. Это или буря радости, или неизбывное горе, или клокотание творческой мысли.
Режиссер говорил быстро, восторженно, никому не давая перебить себя и не забывая с аппетитом уплетать яблоко.
- Я считаю, что самое умное, чего достиг человек, - это умение любить женщину. Все прекрасное на земле производно от этой любви, - пылко произнес он и обвел всех просветленным ликующим взглядом.
- Точно так же считал Горький, - спокойно, будто самому себе проговорил Нагорный, подкладывая в костер сушняк.
Я посмотрел на режиссера. Чуть выпуклые глаза его улыбались все так же искренне и приветливо, а щеки вспыхнули еще ярче.
- Это - бестактно! - мрачно воскликнул Петр Ефимович, помешивая деревянной ложкой закипавшую уху.
Я успел заметить, что его глаза подобрели и засветились едва приметной радостью, но так и не понял, кому он адресовал свое замечание.
Нонна вздрогнула, точно обожглась о раскаленные угли, вскочила на ноги и, заложив руки за спину, оперлась ими о широкий корявый ствол сосны. В этот момент мне показалось, что сосна рядом с ней стала моложе.
- Но даже если есть любовь, но нет труда, который несет в себе радость и веру в жизнь, человек не может испытывать полного счастья, - громче сказал Ромуальд Ксенофонтович, видимо стараясь, чтобы его обязательно услышала Нонна. - Вы слышите: над нами, не переставая, свистит какая-то птица. Она сидит где-то там, на самой макушке этой древней сосны, и ее свист полон наивного светлого счастья. Слышите?
Мы прислушались. Трещали сучья в костре, булькала уха, на перекате мирно звенел ручеек, но свиста птицы, кажется, никто не услышал.
- Но сейчас речь не о птице. Я хочу говорить о людях, - улыбка со свежего румяного лица режиссера медленно сошла, и он заговорил тверже и резче. - Людей на земле рождается много. Но нашей планете нужен не просто человек. Ей нужен талант. Во всем его многообразии. Пусть это будут грубые, но умные руки каменотеса. Или мятежный мозг конструктора космических кораблей. Или горячие глаза женщины, которая умеет любить так, как не умеет никто другой. Жизнь не терпит посредственности, она ищет в людях драгоценные зерна, и если найдет их, к своему счастью, то старается, чтобы они дали всходы, а потом и чудесный урожай. Талант нуждается в том, чтобы его пробуждали, звали к активному действию, доводили до совершенства. Выпьем за талант!
Нагорный в упор смотрел на Нонну, и та ответила ему таким же пристальным немигающим взглядом. "И ты еще посмела приехать с ним, чтобы он говорил мне все это", - прочитал я в глазах Нагорного. "Да, приехала, - отвечали ему глаза Нонны. - И если ты не согласен с тем, что он сейчас говорит, убеди его, разбей его доводы, и мы все посмеемся над ним. Но ты все равно не сможешь сделать этого, потому что его слова беспощадны, но зато правдивы".
- Но к сожалению, жизнь бывает устроена так, что независимо от воли человека талант его остается в тени.
- Причина? - все тем же хмурым басом спросил Петр Ефимович.
- Извольте: либо человек сам чудовищно инертен, либо талант его сдерживается искусственными барьерами. И в конечном счете гибнет человеческое счастье.
- И как хорошо, что есть люди, которые специализируются на спасении талантов, - едва приметно усмехнулся Нагорный, наклонившись к костру.
- Таким я бы ставил памятники при жизни, - оживился режиссер.
- Памятника не жалко, - сказал Нагорный. Смуглые щеки его раскраснелись: то ли от пламени костра, то ли от внезапно прихлынувшей к лицу крови. - Обидно только, что они считают, будто человечество у них в неоплатном долгу.
- Пожалуй, главное совсем не в том, что они считают, - возразил режиссер. - И даже не в том, что о них думают. Главное в том, что с их помощью на радость людям вырастает талант.
- Гении не нуждаются в том, чтобы благодетели от искусства вели их под ручку до самого Парнаса. Они сами карабкаются по каменистым тропам. И славу добывают своим горбом. И чем она горше достается, тем ценнее и дороже.
- Так мы зайдем с вами очень далеко,-Аркадий Сергеевич, - нахмурился режиссер. - Собственно, я не стремлюсь навязать свое мнение. Каждый из нас вправе думать так, как подсказывает нам наша совесть. Но я видел немало одаренных людей. Одни из них, потеряв поддержку, падали, чтобы уже не встать, а другие, ощутив, говоря армейским языком, чувство локтя, смело шли навстречу славе.
- Слава сама находит тех, кто достоин ее, - убежденно сказал Нагорный, глубоко затянувшись папиросным дымом.
Искры костра летели во все стороны бледным, неярким снопом: их заглушало солнце, поднимавшееся все выше и выше над тихим лесом. Нонна стояла все так же неподвижно, откинув голову к стволу сосны. На ее лице, отражались, сменяя друг друга, словно облачные тени, самые противоречивые чувства - растерянность, грусть, ирония, дерзкая решимость. Все, что происходило в ее душе, можно было прочесть по блеску продолговатых глаз, по взлету пушистых ресниц, по нервным движениям припухших губ и тонких ноздрей, даже по едва заметной жилочке, что билась на ее виске. Мне хотелось подойти к этой женщине и заговорить с ней. О чем она думает? Почему молчит? Согласна ли с тем, что говорит режиссер, или готова поддержать слова своего мужа? Верит ли она сама в свой талант, видит ли в труде актера, этом мучительно радостном, каторжном труде свое призвание? Но меня что-то удерживало от этого шага. Я боялся потревожить ее думы, неосторожным словом спугнуть их.
- Да, съемки наши почти завершены, - с сожалением вздохнул режиссер. - Вы знаете, друзья, когда приходит пора прощаться со своим детищем и когда оно, собственно, совсем уже не ваше, а общечеловеческое, как становится тоскливо на душе. Думаешь: все, на этом точка. Придут в искусство люди с молодыми сердцами, которые не тронула еще горечь разочарований, и они будут творить лучше нас. Выпьем же за вечную молодость искусства, за радость творчества.
- Я больше не пью, - упрямо сказал Нагарный.
- Даже за творчество? - изумился Ромуальд Ксенофонтович. - Но в нем все радости жизни. Творить - значит убивать смерть. И предваряя возможное ваше замечание по поводу источника этого афоризма, я сам назову вам его: Ромен Роллан.
- Уха готова! - торжественно воскликнул Петр Ефимович. - Слово за виночерпием!
- А вы, Нонна Антоновна, выпьете за радость творить? - обернулся к ней режиссер. - Аркадий Сергеевич, кажется, вы видели свою супругу на съемках. Как она преображается, какое искрометное счастье загорается в ней, когда она играет! У нее - будущее. Но нужен размах, нужна большая сцена. И тогда талант будет оплодотворен великой целью, и люди изумятся его силе, красоте и необычности.
- Тоска! - вдруг гневно выкрикнул Петр Ефимович, повторив одно из любимых словечек режиссера. - Я бы сейчас - в поселок, в народ, на клубную сцену! Или сколотил бы что-то вроде маленького народного театра. И начал бы жизнь заново. К черту идиота с перекошенным лицом, о котором все заранее знают, что это шпион и что он все равно к концу фильма попадется самым наиглупейшим образом. Одни мальчишки в восторге. Да и то умный мальчишка сперва завопит от восхищения, а на досуге подумает: "Брехня, наверно. Разве так бывает?"