Анатолий Марченко - автор повестей "Дозорной тропой", "Смеющиеся глаза", "Юность уходит в бой", "Как солнце дню" и романа о Ф. Э. Дзержинском "Третьего не дано".
Роман "Звездочеты" - многоплановое, остросюжетное произведение. Его хронологические рамки - предвоенные годы и суровое время Великой Отечественной войны.
Главные герои книги - военачальники и солдаты, пограничники и чекисты, представители творческой интеллигенции. Значительное место в романе отведено советской разведчице, действующей на территории гитлеровской Германии.
Содержание:
ГЛАВА ПЕРВАЯ 1
ГЛАВА ВТОРАЯ 6
ГЛАВА ТРЕТЬЯ 9
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 14
ГЛАВА ПЯТАЯ 18
ГЛАВА ШЕСТАЯ 22
ГЛАВА СЕДЬМАЯ 25
ГЛАВА ВОСЬМАЯ 30
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ 34
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ 38
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ 43
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ 46
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ 48
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ 52
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ 54
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ 58
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ 61
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ 63
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ 66
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ 69
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ 71
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ 75
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ 78
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 81
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ 83
Звездочеты
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Получив отпуска, Ярослава и Максим Соболевы приехали на Оку. Лето было дождливым. Леса стояли тихие, грустные. Запоздалые рассветы не прогоняли туч. Казалось, солнце померкло навсегда. Угрюмые ивы полоскали косы в мутной воде. Березы обреченно горбились на крутом берегу, все потеряло резкость очертаний, безвольно отдалось во власть дождей.
Палатка, в которой жили Ярослава, Максим и их трехлетняя дочка Жека, не просыхала. В ней стоял устойчивый запах мокрого сена, только что скошенной ромашки и пахнущего рыбой речного песка. Все было влажным: и шерстяное одеяло, и рюкзаки под головами, и соль в жестяной банке, и береста, припасенная для разжигания костра.
Ночные звуки не отличались от дневных - днем и ночью листья шептались с дождем. Мокрые нахохлившиеся птицы молчаливо отсиживались в густых зарослях. Изредка по Оке, как призрак, проплывал катер. В пионерском лагере за деревней, смутно черневшей избами у лесного оврага, по утрам хрипло, как простуженный человек, трубил горн. Чудилось, что не только здесь, над Окой, над покорными безропотными лесами, над деревушками, прильнувшими к крутым берегам, но и надо всей землей идет такой же нескончаемый дождь.
Никогда прежде Ярослава и Максим не дорожили так своим счастьем, как в эти дни на Оке. Даже беззвездные ночи, когда река растворялась во мгле и вокруг не слышалось никаких звуков, кроме тихого звона дождя, вызывали в их душах радость - сейчас они были вместе!
Они приехали сюда из Москвы - поездом до Серпухова, затем катером до Велегожа. Катер был старый, чудилось, что ему страсть как не хотелось взбираться вверх по Оке. Пассажиров было немного: пожилые колхозницы с пустыми бидонами из-под молока, старик в поношенной куртке речника, стайка хихикающих деревенских девчат, беспрерывно шептавшихся друг с дружкой.
Ярослава и Максим устроились на носу, сложив у ног туго набитые рюкзаки. Жека, не переставая, носилась по палубе. Старый речник, прищурив светившиеся бесовской хитростью глаза, поймал ее и посадил на колени. Потом полез в жестяное ведерко, набрал большую горсть крупного крыжовника. Жека подставила кармашек голубого плащика, и ягоды тихо посыпались в него. Раскусив ягоду, сморщилась:
- Кислая…
- Всякую ягоду в руки берут, да не всякую в рот кладут, - наставительно промолвил старик. - Однако не отвергай: ягода пользительная, в рост пойдешь.
Жека не мигая смотрела на старика, пытаясь понять смысл его слов.
- Внучке везу ягоду-то, - добавил старик. - Ну точь-в-точь, как ты. Только белая, с голубинкой, льняной масти. А ты - чернуха, не нашенских краев.
Солнце клонилось к закату, небо багровело. Чудилось, что на проплывающих мимо берегах вспыхивают и гаснут костры. Леса смотрелись в темную воду, стволы берез, неслышно взбиравшихся по откосам, сказочно светились и колебались в ней. Казалось, катер не справится с течением и не доплывет до пристани.
Солнце еще не зашло, когда катер наконец причалил к деревянному сонному дебаркадеру. Нижние бревна его обросли зелеными водорослями. От толчка катера дебаркадер вздрогнул и заколыхался на воде. Стриженный наголо долговязый парень лениво, будто нехотя, перехватил брошенный ему канат и, кряхтя, обмотал его вокруг скользкой сваи. Максим взвалил на спину рюкзак. Лямка перекрутилась, и Ярослава ловко поправила ее. Взяв Жеку за руку, она сошла вслед за Максимом по гнущимся доскам на берег, успев увидеть свое отражение в застоявшейся воде. Ветер взметнул цветастую юбку, заголив ее стройные смуглые ноги. Колхозницы загремели бидонами. Одна из них, худая, с сердитым, обиженным лицом, не удержалась:
- И куды их несет с малым дитем?
- Туристы, - пояснила другая.
- Чего? Да им, видать, хоть в пень колотить, лишь бы день проводить…
- А ты их, Маша, не трогай. Тропиночки-то у каждого свои…
Максим и Ярослава поднялись по крутобокому берегу, сбросили рюкзаки. Отсюда, со взгорка, Ока казалась не такой широкой, как с катера. Видно было, как она резко сворачивает влево и будто исчезает в начинавших синеть лесах. Катер уже пыхтел на середине реки - совсем игрушечный, не верилось, что они приплыли на нем.
Откуда-то из ближних лесов полыхнуло влажным ветром. Он вздыбил волну, ударил в берег. Тонкие струйки песка потекли по откосам. Дробью сыпанули капли дождя.
Максим и Ярослава принялись поспешно ставить палатку, натянув ее между двумя старыми березами. Ветер вырывал из рук брезент, мешал крепить колышки. Палатка трепыхалась, как живая. Ворчливо скрипели деревья.
- Дворец готов! - воскликнул Максим, закончив работу. - Теперь сам дьявол не страшен!
Они быстро натаскали в палатку сена из стоявшего поодаль стожка. Ярослава по-хозяйски сложила вещи, оборудовала походную постель. Максим повесил на сук карманный фонарик. В зарослях набрали сушняка для костра.
Поужинав, они долго стояли на откосе и смотрели на исчезавшую в сумерках Оку. Ветер утих, но тучи уже успели нависнуть над берегами. Река казалась сейчас безжизненной, остановившейся, лишь где-то у самого поворота мигал красноватый огонек бакена да натужно шлепал колесами буксир, тащивший баржу.
- Утром нас разбудит солнце, - пообещал Максим.
- Великий волшебник и чародей! - улыбнулась Ярослава.
- Я - звездочет, - в тон ей сказал Максим.
Пришла пора укладываться на ночлег. Жека вдруг заявила:
- Не хочу в палатку, хочу в этажный дом!
- О, дитя небоскребов! - засмеялся Максим.
С трудом уговорили ее забраться в палатку, утихомирили сказкой. Когда Жека уснула, Ярослава попросила:
- А теперь расскажи сказку мне…
Он вздрогнул, как вздрагивают люди от страшного предчувствия. Они были вместе и в то же время словно уже расстались. В палатке светил фонарик, но Максим и с закрытыми глазами видел лицо Ярославы - крутые дуги черных бровей, горячий блеск цыганских глаз, пышно взбитая ветром шапка густых волос…
- А что, если ты не поедешь? - вдруг спросил Максим.
- Чудак, - мягко возразила Ярослава. - Ты же сам знаешь, что поеду. И что все уже решено. И ничего невозможно изменить. И разве ты будешь любить меня, если я не поеду?
- Очень боюсь потерять тебя, - сказал Максим. - Лучше бы я был на твоем месте.
- Придет и твой черед.
- А там… - спросил Максим после долгого молчания, - там растут березы?
"Он так и не сказал, где это "там", так и не решился произнести это слово - "Германия", - отметила про себя Ярослава.
- Растут, - она оживилась. - Конечно, растут. Немцы очень любят березу, но оставляют ее только на опушках и возле дорог. Там нет такого царства берез, как у нас. И названия лесов у них мрачные - Шварцвальд, Бухенвальд - черный лес, буковый лес…
Она рассказывала ему обо всем этом, а сама думала: "Разве мне легче? Мне предстоит разлука не только с тобой, но и с Жекой, настолько любимой, насколько может быть любим ребенок, рожденный от самого родного человека. Разве мне легче?"
Они долго не могли уснуть, думая, в сущности, об одном и том же: нельзя быть свободными от неумолимых обстоятельств, нельзя забыть о том, что происходит на земле и какими тревогами живут люди.
"Прости, но я не могу иначе, - мысленно говорила ему Ярослава. - И если откажусь, то возненавижу себя".
Утром, вопреки предсказанию Максима, их разбудил дождь. Жека, натянув резиновые сапожки, первая вынырнула из палатки. Максим, чтобы развеселить ее, запел военный марш. Жека промаршировала мимо него, приложив к панамке ладонь, - она видела, как это делают красноармейцы на Красной площади во время парада.
У Ярославы защемило сердце. Да, Максиму будет все-таки не так мучительно, как ей, - с ним остается Жека, он сможет, когда ему станет совсем невмоготу от тоски, вот так же спеть веселый марш и смотреть, как мелькают и шлепают по земле маленькие худенькие ножки и, словно от всплеска солнечных лучей, горит на ее мордашке сияющая улыбка.
Максим взглянул на Ярославу, мгновенно прочитал ее мысли и оборвал веселую мелодию.
- Ты почему перестал? - возмутилась Жека.
Максим, не ответив, завозился с костром.
- Ты не хочешь со мной разговаривать? - допытывалась Жека.
- Пора завтракать, - раздувая угли, отозвался он.
Днем распогодилось, и с очередным рейсом на берег высадились трое туристов. Заметив палатку, они расположились по соседству. Максим разозлился и решил не знакомиться с ними. А на другой день, когда зарядил мелкий нудный дождь, соседи, собрав пожитки, поспешили к дебаркадеру.
- Спасибо небесной канцелярии, выкурила, - обрадовался Максим.
Пришлось укрыться в палатке. К полудню, когда дождь, словно притомившись, утих, они с лукошком отправились в лес. Мокрые орешины обдавали их коротким, но щедрым потоком брызг. На мшистых ярко-зеленых прогалинах оранжевой стайкой прятались лисички.
Вернувшись к палатке, они долго колдовали над костром. Отсыревшие березовые поленья не хотели разгораться, нещадно дымили, а Ярослава и Максим вдыхали этот дым, наслаждаясь терпкой горечью, будто были убеждены, что им никогда уже не придется сидеть вдвоем у такого вот костра.
Они были молоды, и все-таки в эти дни все воспринималось ими как последнее в жизни, неспособное повториться - и несмелые рассветы, и зовущие куда-то гудки ночных буксиров, и кукареканье петухов в ближней деревне. И даже мимолетный огонек тревоги в глазах или смех, нечаянно вырвавшийся и тут же приглушенный, - все казалось последним.
Они не смогли бы выдержать здесь долго, если бы у их палатки не появился человек, назвавшийся Легостаевым. Веселый и общительный, он обладал удивительной способностью разгонять тоску. Казалось, сама судьба послала его к ним в эти мучительные дни.
Заядлый рыбак, он целыми днями пропадал на реке и возвращался к костру уже в темноте. Ярослава, Максим и особенно Жека с нетерпением ждали его появления.
Причалив, Легостаев долго возился с лодкой. Слышался всплеск волн, скрип уключин, шуршанье песка, звяканье цепи. Вычерпав воду, он прятал снасти, удилища и весла, привязывал лодку к старой раките. Потом не спеша, словно желая оттянуть приятные минуты, подходил к костру. Королевским жестом протянув Ярославе связку рыбы, он тут же набивал табаком трубку, которую почти не выпускал изо рта. Затем ловко выуживал из костра яркий уголек. Трубка медленно разгоралась, распространяя запах меда и полевых цветов.
- Воистину: счастье не в самом счастье, а в его ожидании, - весело провозглашал Легостаев, встряхивая крупной, гордо посаженной головой. - Молодчаги вы! Слабаки - те драпанули под непротекаемую крышу, под непромокаемое одеяльце. Нищие телом и духом! А вы - папанинцы!
От всего, что говорил Легостаев, веяло искренностью. Он или восхищался, или проклинал, не признавая полутонов и недомолвок. Больше всего он любил задавать неожиданные вопросы.
- Скажите, Максим, что вы считаете самым страшным в жизни?
- Одиночество, - не задумываясь, ответил Максим.
- Нет! - убежденно воскликнул Легостаев, едва не подпалив трубкой свою рыжеватую бородку. - А как по-вашему? - обратился он к Ярославе.
- Разлука, наверное, - с грустью произнесла она.
- Нет! - радуясь, что ни Максим, ни Ярослава не ответили ему так, как ответил бы он сам, запальчиво сказал Легостаев. - Разлука - штуковина временная, преходящая, непременно предполагающая встречу. Нет, нет! Самое страшное - когда тебя никто не ждет… Понимаете - никто! Когда и разлучаться-то не с кем, и встречаться не с кем. Ну, а что касается одиночества… Да, многие утверждают, что боятся одиночества, что нет ничего страшнее его, что оно иссушает, мучает и что ни с чем не сравнимо по своей жестокости и гибельности для человеческой души. И что спастись от этого состояния можно лишь бегством - не от людей, а к людям и что люди поддержат, не дадут упасть или хотя бы отвлекут от мрачных мыслей - и за то им спасибо! Чушь и самообман! Я говорю вам: нет ничего прекраснее одиночества! Никто еще не смог избежать его. И разве то, что испытываете вы, дано испытать другому точно так же, с той же силой, с тем же страданием? Нет! Никому не дано это - ни друзьям, ни родным, ни близким. Даже отцу, даже матери, понимаете - абсолютно никому! В душе человека есть столь сокровенные чувства, столь скрытые мысли, что никто о них не знает, да и знать не должен! Да если они вдруг вырвутся из-под вашей воли, вам же самому совестно станет - не потому, что чувства эти дурны или непристойны, нет, даже самое светлое, чистое и возвышенное чувство может быть таким, что не то что кому-то другому - самому себе в нем признаться мучительно и страшно. Одиночество! В нем не только страдание, в нем и великое благо: в одиночестве человек познает себя, убеждается в своих силах. И если он сумел победить горе в одиночку - слава ему, он силен и могуч! Разве вы не замечали, что только наедине с собой принимаются великие решения, только одиночество способно дать человеку самую объективную оценку, а не ту, которой он не заслуживает? Чем можно помочь человеку, тоскующему по любимой? Сочувствием? Жалостью? Советом не печалиться? Похныкать вместе, сослаться на свой опыт, на то, что когда-то испытано самим? Но разве то, что испытано тобой, хоть в какой-то степени схоже с тем, что испытывает другой? Ведь ты другой и он другой - с другим сердцем, с другой натурой, мыслями, взглядами на жизнь. Нет, одиночество - это прекрасное чистилище, и каждый обязан его пройти, а кто еще не прошел - того оно не минует, в этом и сомневаться не надо! Жалок тот, кто шлет проклятья одиночеству - проклятья эти бессильны! Победить одиночество можно только самому, как в поединке - грудь на грудь Потому что одиночество - это не нечто арифметическое - если один, значит, одинок. Одиноким можно быть и в самой веселой компании, и среди ликующей толпы. Не бойтесь одиночества, оно необходимо вам, чтобы поверить в себя, услышать стук своего сердца, понять силу своих чувств…
Легостаев говорил и говорил. Вначале его хотелось слушать потому, что он говорил необычно, а потом - чтобы поспорить с ним.
На этот раз он не дал им развязать дискуссию.
- Знаю, знаю, - останавливая их предостерегающим жестом, сказал Легостаев. - Сейчас кинетесь меня опровергать. Бичевать за индивидуализм. Да поймите вы, черти, самое страшное - оно у каждого свое. И любовь своя, и счастье свое, и горе свое, и даже смерть - своя.
"Поразительно, - подумал Максим, - он будто знает, что нам предстоит разлука…"
- Ну что приуныли? - разглядев в красных отблесках костра неулыбчивые лица Ярославы и Максима, спросил Легостаев. - Давайте-ка лучше уху сочиним, а? Ушица у меня получается славная, не ушица - симфония!
- А у нас лисички жареные, на подсолнечном масле, - похвасталась Ярослава.
- Это - чудо! - зарокотал Легостаев. - Восхитительно! Лучшие повара французской кухни посдыхают от зависти. Но мы еще не знаем, какую лепту в наш королевский ужин внесет Максим. Впрочем, я прозреваю: вчера сей верный рыцарь высаживался с катера, пришлепавшего из Тарусы.
- Действительно, я ездил за хлебом и маслом, - подтвердил Максим.
- За хлебом? Но какой мужчина везет из Тарусы один хлеб?
- Похоже, вы превратили свою лодку в наблюдательный пункт, - попробовал отшутиться Максим, выуживая, однако, из сумки поллитровку.
- Что я говорил! - обрадовался Легостаев.
Он не разрешил притронуться к бутылке, пока не сварится уха. Долго и старательно колдовал над котелком. С наслаждением потрошил рыбу, вместе с Ярославой ходил мыть ее в проточной воде, аккуратными кубиками нареза́л картофель, отмеривал перец, семена укропа, клал в дымящееся варево лавровый лист. В эти минуты из него нельзя было выжать ни слова, он становился замкнутым и серьезным, будто от этого зависел вкус ухи. Зато, когда в котелке аппетитно забулькало и от костра вместе с едким дымком потянуло восхитительным ароматом ухи, он снова стал болтливым.
- Милая, обаятельная принцесса Ярослава, позвольте мне быть вашим личным виночерпием. - Гривастая голова Легостаева склонилась над стаканом, и даже при свете костра голубыми озерцами сверкнули его глаза. Зачерпнув деревянной ложкой кусок рыбы, он бережно положил его в миску, протянутую Ярославой. - Мы с Максимом уничтожим окуня, а вам я жертвую судачка. С превеликим трудом, с риском для жизни был выужен оный судачишко! Но извольте сперва опорожнить чарку.
Легостаев стремительно опрокинул в рот стаканчик водки и без промедления принялся за еду. Это было истинное упоение едой, и, глядя на него, набросились на уху Максим и Ярослава. Причмокивая от удовольствия, ела и Жека.
- Представьте, сегодня в лодке меня терзал один и тот же назойливый вопрос, - вдруг оживился Легостаев. - Что у вас за странное имя - Ярослава? Та, что плачет в Путивле, - Ярославна. А вы - Ярослава. Что это еще за вольности?
- Максиму нравится, - улыбнулась Ярослава.