- Игорем его наречь! - потребовал Легостаев. - Князем Игорем! Справедливости жажду и - истины! Сплошные загадки! Имя - русское и быть вам этакой бледнолицей девахой с румянцем во всю щеку, с косой до колен да с васильковыми глазами. И на тебе: смуглянка, южная ночь, едва ли не Земфира из табора. Что за парадоксы, что за шуточки? Настоящий вызов природе и истории! О чем думали ваши папа и мама, нарекая вас Ярославой?
- Вы еще больше удивитесь, если узнаете, что она родилась в Энгельсе, - любуясь Ярославой, сказал Максим.
Легостаев не заметил недовольного взгляда Ярославы, обращенного к Максиму. Она как бы предостерегала его, чтобы он не продолжал.
- Вот как? - удивился Легостаев. - Выходит, среди немцев Поволжья? И владеете немецким языком?
- Что вы| - поспешно возразила Ярослава: она не настолько хорошо знала Легостаева, чтобы откровенничать с ним. - Мне не было еще и года, когда родители уехали оттуда.
Максим зарделся от смущения, поняв, что сказал лишнее. Легостаев уловил их настроение и разлил оставшуюся водку в стаканы.
- Каюсь, - сказал он. - Люблю под ушицу тяпнуть чуточку сверх плана. - Выпив, он задумался. - Вот ведь как бывает. Иной раз едешь за тысячи километров искать интересных людей - поездом, самолетом, а то и на собаках. А их и искать не надо - они рядом. Я не волшебник, но хотите скажу, кто вы?
- Попробуйте, - насторожилась Ярослава.
- Ну, во-первых, вы оба москвичи. Во-вторых, поженились года четыре назад. В-третьих, а скорее, во-первых, все еще влюблены друг в друга, как молодожены. А главное - боитесь разлуки.
- Ой! - не выдержала Ярослава, всплеснув руками.
- Я знаю все, - хвастливо заявил Легостаев. - От сотворения мира до наших дней.
- А чем объяснить, что в древние времена было много пророков? - спросил Максим, стараясь увести разговор от биографических подробностей. - Или же люди за века настолько отшлифовали их мысли, что они превратились в афоризмы?
- Блестящая догадка! - воскликнул Легостаев. - Этой надеждой живу и я - все, что я говорю сегодня, у этого костра, через мильон лет станет сверкать, как алмаз. Хотите знать, юноша, кем вы работаете?
Максим пожал плечами.
- Вы - учитель.
Максим не мог скрыть удивления.
- Еще не все. Преподаете литературу.
- Не угадали. Я - историк.
- Чуть-чуть не угадал, - самодовольно сказал Легостаев, хрустнув сочной луковицей. - Но чуть-чуть не считается. Остается недоумевать, почему я до сих пор не возведен в ранг прорицателя.
- Вы и в самом деле прорицатель, - оказала Ярослава.
- Э, не преувеличивайте, не переношу неумеренной похвалы, - шутливо пробасил Легостаев. - Нужно ли быть волшебником, чтобы это разгадать. Все написано на ваших лицах. А я по профессии художник, и мне лица людей вовсе не безразличны. Могу лишь сказать, что расстаетесь вы в весьма грозное время. И кто знает, может, каждый день, проведенный здесь, на Оке, потом будет вспоминаться, как неповторимое чудо.
- Сложное время, - задумчиво произнес Максим. - Но нам ли бояться грозы!
- И все-таки не очень радостно, если молния угодит в ваш дом. - Чувствовалось, что Легостаеву не терпится ввязаться в жаркий спор, но он сдерживает себя, напрягая свою волю. - Нет ничего отвратительнее войны. Разве это не противоестественно, что мозг человека занят войной, занят мыслью, как лучше, изобретательнее, хитрее убить, уничтожить? Вот вам величайшая трагедия нашего века. Зачем рожать детей? Чтобы они шли под ружье? Какой смысл строить дома? Чтобы их тут же охватило пламя пожаров? Предчувствие неминуемой войны обрекает человека на страшное безволие, парализует его, отбивает желание мыслить. Понимаете, мыслить! Война - и у рабочего опустились руки, из них вырвали молот. Война - и не вспаханы земли. И не целованы девушки. И разбита любовь. И пустота в душе.
- Простите, - не выдержал Максим, - но из ваших размышлений следует, что вы вообще против всяких войн?
- Против? Вчера вечером я слышал, как вы вдвоем, нет, даже втроем - Жека удивительно хорошо подпевала вам - пели "Каховку". Для меня это не только песня.
- Вы воевали под Каховкой? Сколько же вам было лет? - спросил Максим.
- Примерно столько, сколько сейчас вам. Или моему сыну. Впрочем, что бы я ни говорил о войне, как бы ни проклинал ее - она будет. Будет! Вот в чем трагедия. У меня сын такой, как вы, Семеном зовут. Служит на границе. Уже начальник заставы. Юноша прямой, честный. Но… лишенный сомнений. Все воспринимает как абсолютную истину. Хорошо? Прекрасно! Но для чего создан мозг? Наверное, чтобы мыслить.
- И непременно сомневаться? - уточнил Максим.
- Возможно, я не совсем точно выразился. Точнее: быть диалектиком. Вникать в суть явлений. Ничего нет проще, как повторять готовые истины. Право повторять имеет лишь тот, кто не просто вызубрил их, а глубоко понял смысл, пропустил через сердце. И не ради краснобайства - чтобы утверждать, созидать. Разрушать - много ли ума надо? Все истинные творцы обладали гигантской силой мышления. Чем ограниченней ум, тем бесполезнее жизнь человека. Такой человек вынужден изощряться, идти на все, чтобы самоутвердиться. Его спасение - в хитрости, изворотливости, угодничестве. Верная опора человека - мудрость. Но если ее нет? Значит, все-таки нужна опора? Самые талантливые злодеи те, у кого нет за душой ничего, кроме сатанинского желания разрушать. Представьте на миг, что вся сила мозга, весь умственный заряд человека направлен в одну точку - все во имя зла. Ого, это страшная бомба!
- Мне не приходилось встречаться с такого рода людьми, - сказал Максим, не понимая, к чему Легостаев завел этот разговор.
- Вам легче! - почему-то сердито воскликнул Легостаев. - И все же, - голос его зазвучал добрее и мягче, - я, наверное, большой оригинал. Говорю о злодеях, когда нужно вести речь совсем о другом. И то, что сейчас скажу, могу сказать только вам. Дьявол вас забери, но я почему-то - ну просто беспричинно, повинуясь какой-то таинственной силе, интуиции, что ли, - верю вам. Да что там верю - не было бы вас здесь, я бы с этой распрекрасной Оки уже сбежал бы. Так вот слушайте. Мы тут упоминали о войнах. Увы, это не абстракция. Война у порога. Собственно, она уже идет. Не так давно я вернулся из Испании.
- Из Испании? - не сразу поверил Максим.
- Расскажите, - попросила Ярослава.
- Как-нибудь расскажу, - пообещал Легостаев. - Фашисты нападут на нас, помяните мое слово. Нам придется воевать. А войне нужны не только солдаты, но и полководцы. Причем полководцы новой формации. А мы вот в такой-то момент лишились одного из талантливых полководцев.
- Кого же? - спросил Максим.
- Кого? Извольте. Маршала Тухачевского. Михаила Николаевича.
Кружка с чаем застыла в руке у Максима.
- Я не знаю такого маршала, - жестко отчеканил Максим. - Знаю только, что Тухачевский - враг народа. И вы это знаете не хуже меня.
Максим задохнулся от волнения - Легостаев застиг его врасплох, он не был готов к аргументированному опровержению.
- Вы читали о нем? - упрямо продолжал Легостаев. - Читали его труды? Вижу, что нет. А я был лично знаком с ним. Прочитайте его книги - в них прогноз на войну.
- Лучше о чем-нибудь другом, - попросила Ярослава. - Так будет лучше. Не надо…
- Нет, надо! - воскликнул Максим. - Коль уж нам навязывают такое кощунственное мнение…
- Да, надо, - удивительно мягко, будто вовсе и не было спора, проговорил Легостаев. - Уж простите меня, но что я с собой поделаю - не привык скрывать свои мысли. Нас учили быть прямыми и искренними. Нет ничего страшнее, если человек думает одно, а говорит нечто противоположное.
- Это уже другая тема, - отчужденно сказал Максим. - Речь шла о конкретном человеке, и мы, слышите, не хотели бы, чтобы здесь снова прозвучало его имя.
- Хорошо, - с готовностью согласился Легостаев. - Хорошо, не прозвучит. Я не хотел бы враждовать с вами. Напрасно я завел этот разговор.
Наступившее молчание прервала наконец Ярослава.
- Ив самом деле, - сказала она, стараясь придать своему голосу бодрые, примирительные оттенки. - Столько интересных тем! Вы обещали рассказать об Испании.
Легостаев молчал.
- Или хотя бы о рыбалке, - неуверенно закончила Ярослава.
- О рыбалке - с удовольствием! - оживился Легостаев. - Только кто же рассказывает о рыбалке, сидя на берегу реки. Надо рыбалить. Приглашаю вас, Максим, на утреннюю зорьку.
- Спасибо, - хмуро отозвался Максим. - И в таком случае сейчас пора спать.
Утром чутко спавшего Максима разбудили осторожные шаги Легостаева. Тихонько, чтобы не побеспокоить Ярославу и Жеку, Максим выбрался из палатку, застегнул на деревянные палочки-пуговицы мокрый брезентовый полог и, жмурясь от света, пошел за удочками, спрятанными в кустах. Настроение было плохое. Он жалел, что после вчерашнего разговора согласился рыбачить с Легостаевым. Однако отказываться было поздно.
Утро выдалось на редкость ясным, и Максим посетовал на себя за то, что проспал те короткие, стремительные минуты, в которые исподтишка подкрался рассвет и неслышно устремился в погоню за призрачно таявшей темнотой.
Казалось, навсегда отшумели, отплакались дожди. На горизонте рождалось солнце, спешившее после долгого перерыва обласкать мокрые луга и рощи, серые избы деревушки, проселочные дороги с сонными лужами и помутневшую, истосковавшуюся по синему небу Оку.
Радостное чувство всколыхнуло Максима. Еще минута, другая - и появится солнце, совсем было позабывшее их и позабытое ими. И даже если Легостаев заякорит лодку у противоположного берега, где в эту пору, по его рассказам, жадно клевал на донку подлещик, все равно до них донесется ошалелый, восторженный возглас проснувшейся Жеки, приветствующей солнце. И тут же это счастливое предчувствие обожгла мысль: до отъезда остаются считанные дни, которые пронесутся, словно вихрь, и все это - и Ока, и палатка, и солнце, и дожди - исчезнет, оставив взамен себя разлуку, неизвестность, ожидание страшных вестей, одиночество. И самое мучительное в том, что не будет никаких надежд не только на встречу с Ярославой, но даже на ее письмо, телефонный звонок…
- Не верю! - прервал его горькие думы громкий возглас Легостаева, уже сидевшего на веслах. - Убейте меня, Максимушка, не верю!
И радостное оживление Легостаева, и это уменьшительно-ласковое "Максимушка" показалось Максиму в сравнении со вчерашним разговором у костра странным и неестественным.
- Чему? - коротко спросил он тоном, который вовсе и не требовал ответа на поставленный вопрос.
- Не верю, что вы не рады солнцу! - будто не заметив отчужденности Максима, продолжал Легостаев. - С таким обреченным видом, как у вас, идут только на гильотину. Да вы знаете, что такое лишь один миг жизни, когда вот так, как сейчас, ждешь этого царственно-торжественного появления солнца? Один миг - а потом пусть буря, пусть черная ночь, гроза! Да, и буря, и ночь, и гроза по-своему прекрасны, но что они в сравнении с солнцем! Собственно, и их-то самих не было бы, если бы не солнце. Так возликуем же, и пусть Ока и леса содрогнутся от возгласов счастья!
- Мы просто распугаем рыбу и - прощай уха, - невесело отозвался Максим.
- К дьяволу уху, это прозаическое варево, отраду ненасытных желудков! - Легостаев вскричал так, что Максим невольно оглянулся на палатку, не разбудили ли Ярославу и Жеку. - И зря вы не подняли на ноги своих девчат, - продолжал Легостаев. - До слез жалко людей, которые не увидят такую зарю, как сегодня. Что за чудо, оглянитесь вокруг! Чудо!
Горизонт, за которым исчезала помолодевшая от света река, был уже чистым и радостным, готовым принять солнце, но оно все не показывалось, словно хотело испытать терпение всех, кто страдал без него, продлить волнующие минуты ожидания. Небо на востоке, за дальним лесом, было нетерпеливым, зовущим. Оно стремилось поскорее заманить солнце к себе, заставить подниматься все выше и выше над околдованной его щедростью землей.
Максим в резиновых сапогах вошел в воду, забрался в сильно качнувшуюся лодку, и они отчалили. И в этот же миг солнце с веселой яростью, потоком огненной лавы ринулось в реку.
Максим смотрел на солнце и мысленно умолял его не спешить: пусть оставшиеся до отъезда дни будут хоть чуточку длиннее. Сидя на корме, он то и дело оглядывался на палашу, боясь пропустить момент, в который откинется ее полог и покажутся заспанные лица Ярославы и Жеки.
- Непослушно нынешнее племя, - пробурчал Легостаев. - Просил же: разбудите их, подарите им радость. Вот теперь и мучайтесь, несчастный!
"Не сыпь же, не сыпь соль на рану", - мысленно попросил его Максим, а вслух сказал:
- Давайте я сяду на весла.
- Вы мне зубы не заговаривайте, Максимушка, - грубовато проворчал Легостаев и вдруг, отпустив весла, приложил ладони к губам и, как озорной мальчишка, оглушительно прокричал на всю реку: - Ого-го-го-го!
Эхо тут же отозвалось и затерялось, умолкло в густых прибрежных лесах.
Пока Легостаев кричал, лодку успело снести вниз по течению, и ему пришлось напрячь все силы, чтобы выгрести к глубокой тихой заводи - своему излюбленному месту.
Из палатки никто не показывался.
- Такого рассвета они уже не увидят, - огорченно заключил Легостаев. - И все из-за вас. Неужто не понимаете - не увидят!
"И верно, не увидят, - подумал Максим. - И они не увидят, и я не увижу…"
Наконец Легостаев заякорил лодку, деловито подготовил удочки, смачно поплевал на червя. Его примеру последовал Максим.
Клевало на редкость плохо, - видимо, сказывалась резкая перемена погоды. Легостаева снова потянуло на разговор.
- Очень может быть, что такое же солнце светит сейчас и на границе, там, на заставе Семена Легостаева, - без всякого вступления сказал он, и Максим по его тону почувствовал, что он очень скучает и тревожится о сыне. - Бывает такое: хочется вдруг к чертям забросить мольберт, сесть в поезд и махнуть к нему - вот так, нахально, без приглашения. Хочешь не хочешь - принимай батьку. Извечная жажда матерей и отцов - помочь, хоть, может, в той помощи и надобности нет никакой, да и разве настоящий парень примет ее без обиды: мол, я не малыш, давно из пеленок вылез. А вот от сознания, что хочешь помочь, а ее, помощь эту, принимать не хотят и даже совестятся ее, - горько от этого, от самой мысли горько. Отсюда вижу - молодой, горячий, дров запросто наломает, да и себя беречь не умеет вовсе. Впрочем, за это люблю его. Человек без самоотверженности - ноль, самоотверженность - высшая ценность, без нее - ни открытий, ни любви, ни радости, так, пустота…
- А в самом деле, - загоревшись его настроением, сказал Максим, - отчего бы вам не поехать к сыну? Я бы на вашем месте обязательно поехал.
Легостаев отвернулся, завозился с удочкой и глухо ответил:
- Поехать, конечно, можно. Только этот самый Семен Легостаев даже не пишет, будто меня давно ангелы на небеса вознесли. Не пишет, вот ведь штука какая…
Он повернулся, чтобы достать банку с червями, но, спохватившись, закрыл лицо рукавом плаща, будто защищая глаза от яркого света.
- Он ведь у меня единственный, и никого больше нет, - продолжал Легостаев.
Максим видел перед собой только его сгорбленную спину, но именно она, эта спина, обтянутая серым, грубого брезента плащом, вдруг вызвала чувство обостренной жалости.
- А жена? - не выдержал Максим.
- Жена? - Легостаев вздрогнул, словно не мог даже и предположить такого вопроса. - Видите ли, - заговорил он после продолжительной паузы, - когда я вернулся из Испании…
Он вдруг умолк, и прошло несколько минут, прежде чем заговорил снова.
- Видите ли, когда я вернулся из Испании, - повторил Легостаев, - тут, сами знаете, какие события были… Вот она испугалась и ушла. - Он снова помедлил. - Впрочем, если бы и не испугалась, все равно бы ушла.
- Испугалась? - насторожился Максим.
- Испугалась. Думала, что и мне не поздоровится. Но я оказался вне подозрений. Иначе и сын не служил бы сейчас на границе.
Максим поежился: в эту минуту он вдруг ощутил состояние той женщины, которая испугалась, и так и не смог ответить себе на вопрос, правильно ли она поступила. Что-то незримое захолодило его сердце, точно солнце, сиявшее над лесом, закрыла нежданная туча. И сгорбленная спина Легостаева вдруг снова стала обычной спиной начинающего стареть человека, склонившегося над удочкой.
Максим пытался понять, что произошло в его душе, и вдруг понял: да, это началось вчера, у костра, когда Легостаев высказал мнение, которое он, Максим, не мог не только разделить, но которое вызвало в нем чувство протеста и мгновенно отдалило от этого человека. Значит, не случайно от него ушла жена, и, значит, дело тут вовсе не в том, что она испугалась, а в чем-то более существенном и глубоком. И разве не этим объясняется и то, что сын не пишет ему? Может, он и вовсе отказался от человека, который когда-то был его отцом?
Если бы Легостаев видел в эти минуты лицо Максима и особенно его глаза, полные смятения и недоверия глаза человека, который вдруг решил про себя, что теперь ему все понятно и что встреча с этим отшельником, от которого отказались жена и сын, не только случайна, неприятна и чужда ему, но и в чем-то еще не до конца осознанном опасна - не сейчас, не сегодня, но, может быть, в недалеком будущем, - если бы Легостаев хоть мельком прочитал бы эти мысли в глазах Максима, он не произнес бы больше ни слова. Но так как он не только не видел лица Максима, но даже и не догадывался о его чувствах, то и продолжал все тем же искренним, глуховатым и доверчивым голосом, каким начал говорить, когда вспомнил о сыне.