- Среди живых существ род человеческий представлен не менее различными расами, чем, например, род собак породами. Что толку от хаотического скрещивания собак? Такие помеси не могут пользоваться хорошей репутацией. Тем более это относится к людям. Ни отдельные личности со смешанной кровью, ни народы нечистой расы не создали чего-либо заметного, выдающегося, вошедшего в историю человечества. Недоносок тот, кто всерьез верит, будто просвещением можно поднять зулуса до уровня профессора.
Ярослава, вслушиваясь в его горячечный бред, с трудом убеждала себя, что все это может говорить человек. Но еще более поражало ее то, что Альфред, этот прожженный нацист, оказывается, считает возможным позволить себе насмешки над теми порядками, которые он с такой радостью восхваляет. Неожиданно прервав свои сентенции, он мог рассказать такой анекдот, за который гестапо не погладило бы по головке.
- Хотите узнать, как мы умеем выступать с опровержениями? - со смаком начинал он, предвкушая тот эффект, который произведет. - Так вот. Когда одного немца обвинили в том, что он в качестве гамака использует бюстгальтер своей жены, он, нисколько не смущаясь, воскликнул: "Ложь! Это она использует мой гамак в качестве бюстгальтера!"
И первым принялся хохотать так заразительно, что Эмма и Ярослава рассмеялись не столько от анекдота, сколько от гомерического хохота Альфреда.
- Эмми, - с трудом уняв хохот, обхватил ее за талию Альфред. - Что касается тебя, то ты, несомненно, могла бы использовать гамак для той же цели.
- Все мужчины хвалят мой бюст, - самодовольно ответила Эмма.
Альфред, не обращая внимания на Ярославу, с тихим ржаньем принялся по-шутовски обмеривать пальцами грудь Эммы, но тут в дверь постучали. Эмма, явно недовольная тем, что им помешали продолжать игру, подскочила к двери.
- Чего тебе? - рявкнула она. - Убирайся вон!
- Кто это? - насупился Альфред, подходя к ней. Он был ревнив и, видимо, решил удостовериться, не его ли соперник явился к Эмме в неурочный час.
- Сын, - зло ответила Эмма. - Кажется, у него, как всегда, не ладится с математикой.
- Пусть войдет, - тоном хозяина милостиво разрешил Альфред.
Через порог несмело, с опущенной, тщательно прилизанной головой вошел мальчик лет десяти. Вид у него был понурый, глаза воспалены, - вероятно, он часто плакал, скрывая слезы даже от матери. В худых, тронутых болезненной желтизной руках, он держал учебник.
- Снова тебе не дается задача? - едва скрывая закипавшее бешенство, спросила Эмма.
Сын вместо ответа едва кивнул головой. Искаженное испуганной гримасой лицо его было жалким.
- Задача? - ободряюще переспросил Альфред. - Да мы ее мигом расщелкаем, как орех! Ну-ка, покажи!
Мальчик все так же несмело приблизился к Альфреду и вопрошающе покосился на мать. Альфред выхватил у него задачник и принялся вслух читать условие, обведенное карандашом:
- "Пятьдесят четыре бомбардировщика бомбят вражеский город…" Ого, прекрасно, это как раз по моей части! "Каждый самолет взял по пятьсот фугасных бомб". Великолепно, но я смог бы взять больше! "Определить, сколько в городе вспыхнет пожаров, принимая во внимание, что семьдесят процентов бомб упадут за чертой города и только тридцать процентов бомб, упавших в черте города, произведут нужное действие".
К концу чтения Альфред пришел в ярость:
- Кто сочинил эту пакость? - как судья, грозно навис он над перепуганным мальчиком. - Кто, я спрашиваю? Не иначе какой-то жидовский ублюдок. Семьдесят процентов за чертой города! За такую бомбежку летчиков следует вздернуть на крюки! Я запрещаю тебе решать эту подрывную задачку!
Мальчик затрясся всем телом. Ярослава не могла смотреть на эту пытку и отошла к окну, сделав вид, что хочет его зашторить.
- Немедленно измени условие, - решительно потребовал Альфред, вооружившись карандашом. - Да ты не трясись, какой из тебя будет вояка! Сейчас мы все сделаем по-своему. Девяносто процентов в черте города! Девяносто! И ни на один процент меньше! Решим так, и, если твой учитель вздумает к тебе за это придираться, скажи, что я так велел! Иначе я сверну ему шею. Как видно, по нему давно плачет концлагерь!
Альфред в считанные минуты справился с задачей и забросал мальчика вопросами:
- С математикой ты не в ладах? А как же будешь воевать? Ни летчик, ни артиллерист, ни танкист не могут обойтись без математики. Кем ты хочешь стать? Чем увлекаешься?
Эмма с негодованием смотрела на молчавшего сына.
- Я… собираю гербарий… - наконец пролепетал мальчик.
- Гер-ба-рий?! - Альфред так ужаснулся, что невольно произнес это слово по слогам. - Гербарий! И ты в своем уме? Ты подумал, нужен ли Германии твой паршивый гербарий? Может, ты и впрямь решил стать ботаником?
- У него необычный гербарий, - пояснила Эмма.
- В чем же его необычность? - заинтересовался Альфред.
- Я коллекционирую только те растения, которые употребляет в пищу наш фюрер, - осмелев, выпалил мальчик.
Альфред выпучил глаза, переводя взгляд с Эммы на сына.
- Ну, это, конечно, меняет дело, - наконец не очень уверенно произнес он. - Это похвально. И все же не забывай, что ты прежде всего обязан быть хорошим солдатом.
Когда обрадованный тем, что его отпустили, мальчик выскользнул за дверь, Эмма, как бы оправдываясь, сказала:
- Вот какие дети рождаются от людей, подобных моему муженьку.
- Не горюй, - ободрил ее Альфред. - Будет у тебя и настоящий ариец.
Ярослава стала поспешно прощаться. Она не хотела ни минуты оставаться здесь. Поскорее бы стряхнуть с себя всю грязь, которая могла к ней прилипнуть.
Когда Ярослава ушла, Эмма игриво заметила:
- Ты мог бы оставить и ее. Или она не в твоем вкусе?
- Ты угадала, - ответил Альфред. - Неужто не видишь, что она не чистокровная немка? Бьюсь об заклад, в ней есть что-то еврейское.
- Ты меня оскорбляешь, Альфред. Я никогда не стала бы дружить с еврейкой. К тому же у нее безукоризненная репутация.
- И все же не мешает к ней присмотреться поближе, - наставительно произнес Альфред. - Впрочем, хватит об этом. Давай я помогу тебе раздеться.
- Ни в коем случае, - отозвалась Эмма. - Ложись в постель. Ты мой повелитель - я твоя раба.
Альфред одобрительно похлопал ее по голой лоснящейся спине и пошел к кровати.
- Мой шеф - большой оригинал, - сообщил он. - Улегся спать с любовницей, и вдруг за окном грянул духовой оркестр. Так он бросился к окну в чем мать родила и слушал марш. Его дама была взбешена.
- Надеюсь, ты не последуешь его примеру? - осведомилась Эмма.
- Кажется, у тебя нет оснований… - обидчиво отозвался он.
- Обожаю военную музыку, - сказала Эмма. - Готова даже рожать под марш. Уж в этом случае Германия получит настоящего солдата!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Зимоглядов ехал в Нальчик не один: с ним был Глеб - его двадцатидвухлетний сын от первой жены. Отслужив в армии, он приехал к отцу как нельзя кстати. Зимоглядов очень торопился в дорогу, намереваясь встретиться с матерью Петра, своей бывшей женой, и, если это будет необходимо, принять все меры к тому, чтобы обезопасить себя. Он знал, что Петр уже сообщил матери о внезапном воскрешении своего отчима, и медлить было бы опрометчиво.
Зимоглядов провел свое детство на Северном Кавказе и сейчас, в поезде, умиленно и жадно смотрел в окно.
От Котляревской до Нальчика поезд тащился медленно: дорога постепенно, но упрямо поднималась в гору. Равнины с высокой, шелестевшей созревшими стеблями кукурузой сменились предгорьем. Берега горных рек полыхали сизыми облаками облепихи с длинными гроздьями оранжевых ягод. Даже из окна вагона чувствовалось леденящее дыхание воды. Над едва приметными тропками среди колючих кустарников, будто от выстрелов, взметались фазаны.
- Дикий Кавказ, - проникновенно сказал Зимоглядов. - Честное слово, Глеб, как только я проезжаю Ростов, так сейчас же чувствую дыхание родных, бесконечно милых гор. Земля моих предков - терских казаков…
- Лирика, - вяло отмахнулся Глеб, свесившись к окну с верхней полки. - Лирика и слюнтяйство. Я ждал от тебя более живописных воспоминаний: зажаренный на вертеле барашек, бурдюк с вином и целая охапка зелени: петрушка, кинза, укроп. Сам не пойму, мать кормила одними пельменями да пирогами с капустой, а у меня страсть к кавказской кухне. Шашлычок… Эх, папахен, разумеется, с дикой черкешенкой, у которой не глаза - факелы в ночи…
- Вот в этих бешеных, не признающих преград речушках водится божественная форель. Прежде ее подавали к царскому столу, - продолжал Зимоглядов. Казалось, он не слышал слов Глеба или же не придал им значения. - Да что форель! Посмотри на эти горы - какая в них мощь, достоинство, гордость, вера какая в незыблемость свою! Когда мне горько, я вспоминаю этих великанов - и ко мне возвращается вера, они исцеляют меня - молчаливые, недоступные…
- Неисправимый фантазер и… - Глеб запнулся и, решившись, продолжил: - И демагог. Ты бы, папахен, лучше подумал о том, что ждет нас в Нальчике. Мы же не с официальным визитом. И даже не с визитом вежливости. И в нашу честь не будет дан обед. Надежда лишь на свои собственные ресурсы и отнюдь не лошадиные силы.
- В горах - воздух, который хочется набирать в ладони, как воду из родника, и пить, пить… В горах забывается, Глебушка, все - и прошлое, и сегодняшнее, и даже то, что должно сбыться. Горы поднимают тебя в небеса и низвергают в пропасти.
- Меня тошнит от мелодекламаций, - склонив голову к отцу, сказал Глеб. Он обладал удивительным свойством произносить грубые фразы вежливым тоном. - Экскурсоводом быть, разумеется, приятно, если знаешь, что лекцию щедро оплатят. Карета наша еле ползет, и я чувствую, что мы у цели. Ты же сам говорил, что здешняя станция - тупик. А мне еще ничего толком не ясно. И знобит от того, что тупик. Символика…
- И хорошо, хорошо, Глебушка, - весело зачастил Зимоглядов. - И не волнуйся, все я продумал, все взвесил. Удивляюсь, почему у тебя столь ничтожно стремление к познанию? Ты рискуешь обмелеть, как река в засушливое лето. Вот хотя бы простейший вопрос: что означает слово "Нальчик"?
- Не имею ни малейшего желания его расшифровывать. И вообще свое личное мнение об этом городишке я выскажу тебе чуть позже. Хотя бы после посещения шашлычной. Вот тогда пресс-конференция будет более колоритной и в точности соответствующей истине.
- "Нальчик" в переводе с кабардинского - "подкова", - не обращая внимания на паясничанье Глеба, сказал Зимоглядов. - На юге - горы Центрального Кавказа Дых-Тау и Коштан-Тау, Скалистый хребет, Буковые леса. За рекой Нальчик - отроги лесистого хребта. Прекрасный городской парк, в начале его чудесная аллея голубых елей. Если бы не та цель, ради которой живу, я поселился бы здесь навсегда. Женился бы на кабардинке, жил в горах, забыл бы, что на свете существуют газеты, войны, перевороты, что где-то суетятся люди. Боялся бы только землетрясений.
- Не хватит ли свадебных пиров, отче? У меня такое впечатление, что у тебя в каждом городе, где ты побывал и где особенно свежий воздух, который так опьяняет, - сын или дочь… - Глеб, не окончив фразы, расхохотался.
- Чувство меры - великое чувство, - назидательно, с проступившей в словах обидой сказал Зимоглядов. - Не забывай об этом. Может, я глазами смеюсь, а сердце мое плачет…
- Король Лир, ты еще никем не покинут. Даже своим пасынком Петяней. Напротив, пока что всех покидаешь ты.
- Глеб, - укоризненно прервал его Зимоглядов. - Если я кого-то и вынужден был покинуть, то не ради себя, ради высшей цели.
- Все подлости прикрываются громкими словесами, - взъерошился Глеб.
- Откуда у тебя эта злость? - изумился Зимоглядов. - В детстве ты был таким добрым, ласковым…
- Волчата в детстве тоже добрые. Я жажду дела, а ты тащишь меня в какой-то тупик, да еще и поешь ему дифирамбы.
- Бьюсь об заклад: ты будешь в восторге от нашей поездки, - заверил Зимоглядов.
Несмотря на то что Глеб бывал с ним и резок, а порою и просто груб, Зимоглядов испытывал к нему чувство отцовской нежности и привязанности. Он ценил в нем находчивость, умение выдать себя за того, за кого нужно, в той или иной ситуации, прямоту и даже рвущийся наружу, неприкрытый цинизм. Зимоглядов верил, что Глеб сможет оказать ему неоценимую помощь в любых, самых сложных жизненных ситуациях. Глеб выглядел старше и отличался самостоятельностью суждений и поступков. Внутренний мир его формировался под постоянным воздействием отца, что Зимоглядов особенно ценил. Глеб, как и отец, иронически и предвзято относился ко всему, чем дорожили его современники, а лозунги, которые люди превращали в реальность непрестанным трудом, не принимал близко к сердцу. Постепенно из бойкого и речистого пионера Глеб превратился в юного брюзжащего скептика, у которого было критическое отношение к таким понятиям, как честность, справедливость, совесть. Глеб рос, не проявляя присущей его возрасту жадной любознательности, и даже в последних классах средней школы так и не знал, кем он будет в жизни, что его увлекает и чему он станет поклоняться.
Поезд медленно подошел к перрону. На привокзальной площади было ветрено. Едва Зимоглядов спустился по ступенькам, как с него сдуло шляпу, и она покатилась по булыжнику, вызывая смех у встречающих и пассажиров. "Чем объяснить, что неудача порождает смех, а не сострадание? - подумал Зимоглядов. - Доведись вот сейчас мне оступиться и шлепнуться в лужу - и все примутся хохотать с еще большим азартом. Много злого таится в человеке, и чуть малейшая отдушина - вырывается наружу. Ничто так не маскируется под смех, улыбочку, усмешку, как злорадство…"
Проворный длинноногий Глеб, опустив на ступеньку саквояж, кинулся вслед за шляпой и ловко схватил ее, когда она едва не угодила в лужу.
- Мала она тебе, что ли? - хмуро спросил Глеб, подавая шляпу. - Заграничные штучки! То ли дело моя русская кепка! - Он задорно натянул на самые глаза клетчатую, блином прихлопнутую кепку.
- Отвык я, Глебушка, шляпы модные носить, - ухмыльнувшись, отозвался Зимоглядов. Он рад был сейчас разговору на любую тему, лишь бы не касаться того, ради чего они предприняли эту поездку. - Да уж больно хочется к Маргарите Сергеевне нарядным явиться, не голодранцем опустившимся, а этаким джентельменом. Пред ее очи человеком надобно предстать.
- Не велика ли честь? - недовольно спросил Глеб. Козырек его кепки шевелился, как живой, оттого, что он беспрестанно хмурил низкий, преждевременно испещренный морщинками лоб. - Соки в тебе бродят, отче, не соки - кавказское вино. Позавидуешь - в твои годы я, пожалуй, буду презирать даже вакханок. Прямо тебе скажу - я бы не решился на такой шаг. Чую я, отче, на версту чую, великий гнев обрушится на твою буйную голову.
- Где гнев, там и милость, - смиренно ответил Зимоглядов, не вдаваясь в пояснения, и уверенной, тяжелой походкой направился к стоянке такси.
В городе почти не было заметно примет осени. В сквере алым огнем горели канны. Ветер шумел в подстриженных под огромные шары акациях, еще не тронутых желтизной.
- Купи газету, - попросил Зимоглядов, грузно усаживаясь на переднем сиденье подъехавшей к стоянке машины.
- Мы уже читали, - напомнил Глеб.
- Купи местную. Нужно быть патриотом своего города.
Глеб вернулся с газетой, и "эмка" запылила но площади, вскоре свернув на узкую, прямую как стрела улицу с едва заметным подъемом.
- Кабардинская, - с явным удовольствием пояснил Зимоглядов. - Главная улица. Самое прекрасное время здесь - раннее летнее утро. С гор струится прохлада, пахнет белой акацией, тишина, как на даче, лишь шуршит метла дворника.
- После Москвы мне все города кажутся сонными лилипутиками, - не вняв умиленным восторгам отца, сказал Глеб. - Провинция, даже прекрасная, не перестает быть провинцией.
- Города напоминают людей, - думая о чем-то своем, продолжал Зимоглядов. Это бесило Глеба: выходило так, что его мнение игнорируется. - Судьбы городов так же не схожи между собой, как и судьбы людей. Через одни то и дело катится колесница войны, другие умудряются отсидеться в сторонке, да еще и так, что греют спинку на солнышке. Дай-ка газету. Впрочем, не надо, вот уже и гостиница.
- Хижина дяди Тома, - буркнул Глеб, когда они вошли в гостиницу. - Одно утешение: разумная кратковременность нашего пребывания…
Тесный номер с окном во двор, откуда тянуло острым запахом пригоревшей баранины, подействовал на Глеба и вовсе удручающе. Он плюхнулся на заскрипевший стул и устало, будто от вокзала до гостиницы они шли пешком, вытянул ноги, загородив проход к двери.
- Карась-идеалист, - фыркнул он, и Зимоглядов поморщился: он не любил, когда сын переходил границы дозволенного даже в шутках. - Оптимист-самоучка.
- Грядет, грядет, Глебушка, времячко, в Париж с тобой прикатим, в Берлин, в Филадельфию, - потрепал пышную шевелюру Глеба Зимоглядов. - А что ты думал? Скоро и наша очередь. Грядет, грядет час!
- Жди, когда рак свистнет! - с досадой воскликнул Глеб.
- А ты взгляни-ка на газетку, приникни к ней, может, и обнадежишься.
- Чем? Как идет уборка кукурузы на твоих благословенных предгорьях? И потом, терпеть не могу, отче, когда ты, чистопородный российский дворянин, этаким мужичишкой прикидываешься, - проворчал Глеб и зашелестел газетой. - Вот так, "обнадежишься", - злорадно передразнил он. - Хочешь послушать?
- Что там? - В голосе Зимоглядова послышался испуг.
- А ничего особенного, отче, - с искусственно разыгрываемым равнодушием ответил Глеб. - Чего ж тут особенного: "Оперативная сводка Генштаба РККА". - И Глеб умолк, с дразнящим вызовом выставив к отцу остроносое нагловатое лицо.
- Ты не томи, не томи, Глебушка! - воскликнул Зимоглядов. Он попытался выхватить из рук сына газету, но тот цепко держал ее короткими пальцами, и Зимоглядов лишь оторвал часть газетной страницы. - Эх ты! - укоризненно проговорил он. - Нет у тебя к отцу уважения.
- А ты не строй из себя мирового политика, - отрезал Глеб. - Ты способен только ждать, ты лучшие годы своей жизни провел в ожидании. Прозябал и ждал. Унижался, ползал, притворялся и - ждал! И сейчас на терпение уповаешь, ожиданием сыт! У него поместье забрали, в вонючий коммунальный клоповник впихнули, золото из его кармана в Госбанк пересыпали, а он - ждет! Тоже мне терпелюбец! Дотерпишься! А я не хочу ждать! Я сегодня жить хочу, сейчас, в это мгновенье, а не тогда, когда из меня нечто евнухообразное получится. И пошел ты к дьяволу со своим библейским раем через миллион лет. Ихтиозавры в нем будут блаженствовать, ихтиозавры новой конструкции!
Глеб в гневе отшвырнул газету. Зимоглядов спокойно поднял ее, жадно впился глазами в первую страницу. Под заголовком, который уже прочитал Глеб, было напечатано, что войска РККА перешли границу по всей линии от Западной Двины до Днестра.
В радостном, ошалелом порыве Зимоглядов обхватил Глеба и, не обращая внимания на то, что сын отбивается от него, зашептал ему в ухо горячие, скачущие слова: