- Ждать-то, Глебушка, совсем немного осталось! Совсем ничего! Теперь-то уж схлестнемся, теперь-то он вцепится нам в горло. Ох как вцепится! Он вон как, одно государство за другим валит. А на наше пространство российское две-три недельки накинуть можно, больше и накидывать-то не смей, не потребуется!
Глеб вырвался из его объятий, поднял газету, медленно прочитал сводку, вскинул на отца бесцветные - в мать - глаза:
- Шизофреник ты, что ли? Граница у нас где будет? Немцам теперь до Москвы и не дотянуться - руки короче станут!
- Экий ты, стригунок! Копытками бьешь, а толку - пыль столбом, и никаких последствий, - укоризненно пропел Зимоглядов. - Да разве для них сто верст - преграда? Главное-то в чем состоит? - Он снова перешел на шепот. - Главное, чтобы мы встретились, сошлись морда к морде, понимаешь? "Здорово, друзья!" "Гутен морген, майн фройнд". А только один - большевик, а второй - фашист. На лицах - улыбка, а в душах - ненависть. Тут, Глебушка, ненависть с ненавистью схлестнутся! И одна из них пожаром всполыхнет, вторая пеплом изойдет. А какую ненависть какая судьба постигнет - и гадать недосуг. Тут астрологи не потребуются. Сила верх одержит, Глебушка, сила! Та, что Европу ныне на поводочке, как дрессированную собачку, водит…
- Не скоро все это произойдет, не вдруг, отче! - оборвал его Глеб. - А от терпения и камень трескается.
- Камень трескается, а мы - нет! - Зимоглядов сбросил с себя пиджак и рубашку, извлек из саквояжа бритву и мыло и в бодром, приподнятом настроении отправился в умывальник.
Потом они пообедали в душном полупустом ресторанчике. Глеб проклинал харчо: щедро наперченное, оно, как огнем, обжигало язык и горло. Зато шашлык своей свежестью и ароматом привел Глеба в восторг, и он потребовал вторую порцию.
Выпитое за обедом вино сделало их разговорчивыми. То, что до этого таилось в душах, искало сейчас выхода.
- Скрытный ты, а все же признайся, - вдруг настырно заговорил Глеб. - Ну на кой дьявол нужна тебе эта баба?
- Люблю я ее, пойми, люблю! Как пытался забыть, душил, своими руками душил это страшное чувство, женщин других искал, влюблял в себя, мучил их и все ради того, чтобы ее забыть, от нее отрешиться, память о ней испепелить, а она - как рок, как наваждение, болезнь неизлечимая. Должен увидеть ее, веру свою укрепить, перед тем как в пекло ринуться. Иначе - я суеверный! - не будет мне счастья, солнце померкнет, одно хмурое небо надо мной нависнет, пропасть черная разверзнется.
- Веришь, отче, слушаю я тебя, трогательно ты говоришь, слезу должно вышибать, а я каменею. Отчего бы это?
- Очерствел ты, Глебушка, рано в душе твоей заморозки ударили.
- Ну, фантазер, несказанно ты меня удивляешь, - со снисходительным недоумением развел руками Глеб. - Да если бы я голос твоего сердца услышал - прошибло бы, не волнуйся! А ты - декламатор, ей-богу, декламатор! До тех пор декламируешь, пока и сам уверуешь в свою декламацию.
- Не смей! - Глаза Зимоглядова гневно сверкнули. - Все могу тебе простить: насмешки, шуточки, остроты - все, одного не прощу - неверия в искренность мою. На святое не посягай!
- Смени гнев на сострадание, отче, - уже мягче проговорил Глеб, поняв, что хватил через край, и поражаясь необычной искренности, вспыхнувшей и в глазах и в голосе отца. - Прости, коль зарвался. А только и меня пойми. Выходит, мою мать, ту, что меня породила, ты и за человека не считал, а всю жизнь эту женщину любил. Каково мне, а?
- Понимаю тебя, Глебушка, нет, не просто понимаю - страдаю бывает, сердце углями раскаленными жжет, а что изменишь? Много в нашей жизни такого, что не изменишь, не повернешь, особенно когда любовь виновница. Против любви своей идти - что против урагана - сметет, в пылинку превратит, в перекати-поле. И получается нескладно, тяжко. Один любит, а десять возле него страдают, одному - мед, а десятерым - полынь, а они, эти десятеро, его, одного, проклинают, ненавистью своей жгут, а он - не горит! Сумасшедшим окрестят, одуматься зовут, а он хохочет в ответ или молчит и их, десятерых, ненормальными считает. И не он это хохочет, не он на муки идет, не он всему свету вызов бросает - любовь! Любовь все это делает, проклятая!
Глеб изумленно смотрел на отца. В том, что он говорил, было столько искренности, что у Глеба не повернулся язык, чтобы паясничать. Сам он еще не испытал чувства любви. То, что его тянуло к девушкам, объяснялось просто физиологией, не более. И все же в словах отца слышалось сейчас такое преклонение перед любовью, что невозможно было ни отвергать эти слова, ни тем более высмеивать их.
- Тебе бы поэтом родиться, - тихо промолвил Глеб, когда Зимоглядов, утомленный длинной исповедью, умолк.
- Нет, Глебушка, - твердо, с неожиданным ожесточением сказал Зимоглядов. - Я солдат, солдатом и умру.
В шесть часов вечера Зимоглядов был готов к визиту. Он выгладил свой бостоновый костюм, до ослепительного блеска начистил коричневые модные туфли, побывал в парикмахерской. Расставаясь с Глебом у выхода из гостиницы, сказал:
- Итак, стрелки часов пущены. У меня сегодня серьезный экзамен, пожелай мне ни пуха ни пера. Кабардинская улица приведет тебя в восхитительный парк. Повеселись. Лишь об одном прошу: избави тебя господь заводить знакомства.
Глеб ухмыльнулся, прощально взмахнул рукой и легкой, упругой походкой зашагал по улице.
Зимоглядов долго ходил по городу, прежде чем постучал в дверь небольшого домика на тихой улочке, спускавшейся к берегу реки. Домик был окружен садом, спелые груши и яблоки румянило заходящее солнце.
Зимоглядов нервно поправил галстук. За дверью было тихо. Он постучал еще раз, более настойчиво. Дверь никто не открывал. Тогда он подошел к калитке, нажал на щеколду. Она звякнула, и Зимоглядов вошел в маленький, весь покрытый вьющейся травкой дворик, переходивший в старый запущенный сад. Едва он направился к крыльцу, как из-за раскидистого куста жасмина вышла, опираясь на палку, женщина в сереньком домашнем халате. В первый момент она показалась Зимоглядову совсем незнакомой. И по тому, как она медленно, будто опасаясь оступиться, шла между деревьями, и по тому, насколько потухшим и изможденным выглядело ее лицо, можно было предположить, что она уже немолода. И все же в ее облике проступало что-то такое, что способно было изумить при неожиданной встрече. Это были отчетливые, радующие непокорностью черты живой, с дерзким вызовом, красоты. Зимоглядова внезапно охватило давно им позабытое и сознательно изгоняемое из души чувство счастья от той, первой встречи с Маргаритой, когда в конце гражданской войны, в поезде (а не в бою и тем более не перед атакой, как он рассказывал Пете) его поразила совершенно необычная красота незнакомки, случайно оказавшейся с ним в одном купе. И сейчас, парализованный этим вновь возродившимся чувством, он понял, что готов бросить все, перечеркнуть и проклясть всю свою прошлую жизнь, все свои самые желанные и честолюбивые мечты, если только она, Маргарита, узнает его, бросится к нему на шею и все простит.
Но Маргарита - он уже не сомневался, что это была она, - остановилась и, сощурив и без того узкие, удивительно проницательные глаза (смотреть на него широко открытыми глазами ей мешали последние лучи прячущегося за горами солнца), не двигалась с места, хотя он уже прочитал на ее лице: узнала, узнала!
- Рита, - борясь с внезапно нахлынувшим удушьем, произнес он. - Рита!
Маргарита Сергеевна стояла все так же неподвижно, словно не могла сделать нм единого шага навстречу Зимоглядову, и он с изумлением и страхом почувствовал и увидел, что эта неподвижность вовсе не следствие охватившего ее бессилия, а стремление сразу же сказать ему, что он, Зимоглядов, бесследно исчезнувший много лет назад, не может быть для нее прежним, живым, и если уж он вот так внезапно появился, то для нее он просто незнакомый, чуждый ей теперь человек.
И все же Зимоглядов утешал себя надеждой: она стоит, не уходит, не гонит его прочь, значит, хоть одна, пусть последняя, искра не потухла в ее душе, значит, она думала и вспоминала о нем, не мог же Петя ему солгать.
- Рита, - снова повторил он тихо, с мольбой и надеждой в голосе. - Скажи хоть слово, Рита! Или ударь, прокляни, только не молчи!
Но она молчала и теперь уже смотрела не на него, а на исчезавшее за горами солнце, оставлявшее земле лишь угасающие багровые отблески. И оттого, что она молчала, будто немая, и оттого, что лицо ее не выражало ни гнева, ни радости, ни изумления, Зимоглядов не решался подойти к ней или же броситься перед ней на колени.
Уже в сумерках, стремительно хлынувших с внезапно помрачневших гор, послышался ее голос, чуть певучий и все такой же молодой, как прежде:
- Я так и думала, так и знала, что ты жив, что все вымысел, что просто ты ушел. Как меня пытались убедить, разуверить! Нет, никто не смог отнять тебя у меня…
Зимоглядов рванулся к ней, но она поспешным жестом руки как бы отстранила его от себя и спокойно, даже равнодушно, добавила:
- Никто не смог. Я сама…
В это мгновение Зимоглядов понял, что прошлое сгинуло и не вернется, как немыслимо вернуть сейчас солнце, ушедшее за горы. И его вдруг обуял такой, прежде никогда не испытанный им страх, будто от ее слов должна была испепелиться земля.
- Уже стемнело. - Маргарита Сергеевна говорила все тем же странным, леденящим душу голосом. - На юге рано темнеет. Пойдем в дом, если хочешь…
- Да-да, пойдем, конечно же…
Маргарита Сергеевна сделала шаг к крыльцу с такой осторожностью, словно ей предстояло перешагнуть через пропасть. И Зимоглядов с тревогой осознал, ценой каких усилий, вдруг сделавших эту больную, измученную женщину решительной и непреклонной, сумела она так долго почти в полной неподвижности выстоять на одном месте. Она пошатнулась, Зимоглядов бережно подхватил ее под руку. Она не оттолкнула его, приняла эту молчаливую помощь, но даже не взглянула на него и уже совсем молодым, девичьим шагом легко поднялась по ступенькам крыльца.
На пороге комнаты Маргарита Сергеевна щелкнула выключателем, и Зимоглядов удивленным взором окинул совсем позабытое, а теперь столь знакомое убранство этого жилья. Тот же письменный стол, покрытый зеленым, поблекшим сукном, та же металлическая кровать на сетке, та же вместительная, с фигурными ножками этажерка. Все то же - и не то. От всего, что предстало сейчас перед его не столько любопытным, сколько изучающим взором пахнуло чем-то далеким, ушедшим и тоскливым, будто он смотрел на экспонаты музея.
Зимоглядов помог Маргарите Сергеевне сесть в широкое старомодное кресло, отметив про себя, что оно появилось здесь уже после его ухода, и, вероятно, не случайно - больная женщина не могла без него обойтись. Маргарита Сергеевна одернула юбку и, казалось, не замечала его присутствия. "Вот так же она сидит в этом кресле одна. Каждый день - одна…" - испуганно подумал Зимоглядов, точно его самого обрекали на вечное сидение в этом старом неуклюжем кресле. Он продолжал стоять возле нее, смотрел ей прямо в лицо смиренным, раскаянным, виноватым и влюбленным взглядом и с отчаянным нетерпением ждал, когда она начнет говорить. "Нет страшнее казни, чем казнь равнодушием", - подумал Зимоглядов.
- Рита, - наконец начал он: молчание душило его, стискивало сердце. - Я вернулся. Прости меня…
Она опустила голову. В пышных, густых волосах холодными змейками сверкнула седина.
- Прости, Рита, - повторил он. - Даже преступников прощают.
- Преступников прощают, - медленно, не поднимая глаз, сказала она. - Изменников - нет.
- Опомнись, Рита, - Зимоглядов почувствовал в ее словах какой-то скрытый смысл, и чувство страха охватило его. - Лучше испепели ненавистью, но, ради бога, не произноси таких слов…
- Прошло много лет, - будто не слыша его, все тем же размеренным, негромким и почти равнодушным тоном продолжала она. - Много весен прошумело, зимних вьюг. Все уходит в прошлое. Одно не уходит - память. Память!
- Как это верно! Как прекрасно ты сказала! - растроганно воскликнул Зимоглядов, радуясь, что ее слова принимают иное, не столь неприятное для него направление.
- Я знала одного человека, - в голосе Маргариты Сергеевны впервые проступило волнение. - Любила его. - Она остановилась, будто вслушиваясь в давно забытое слово. - Любила. И вдруг поняла, что он совсем не тот, каким он мне казался, совсем другой.
- Ты… обо мне? - осторожно спросил Зимоглядов.
Маргарита Сергеевна долго не отвечала. Казалось, она больше не заговорит никогда. Потом медленно подняла голову, и он едва выдержал взгляд ее встревоженных, живущих надеждой глаз. Они, эти глаза, безмолвно вопрошали его, и Зимоглядов ссутулился, поник, как в ожидании удара хлыста. Он тоже не отводил от нее своих глаз, и это было похоже на пытку. Маргарита Сергеевна надеялась, что он заговорит сам, начнет оправдываться, опровергать, разуверять ее. Но он молчал, и она поняла, что все ее самые хрупкие, похожие на веру в чудо, надежды несбыточны.
Она снова опустила голову и снова, как бы наедине с собой, как бы уверив себя, что Зимоглядов не только не стоит рядом с ней, но что его вовсе нет в этой комнате, повторила отрешенно и горько:
- Да, изменников не прощают…
- Рита… - протестующе начал он.
- Скажи, - не дав ему продолжать, спросила Маргарита Сергеевна, и он, еще не услышав вопроса, понял, что сейчас, именно сейчас произойдет самое страшное и непоправимое. - Скажи, ты служил у Колчака?
Зимоглядов не вздрогнул, не побледнел - он уже успел в эти мгновенья подготовить себя к такому вопросу. Ему хотелось, чтобы она взглянула сейчас в его лицо и удостоверилась, что оно не изменилось и не выдает его внутреннего волнения и страха лишь потому, что он не волнуется и не боится.
- Да, я служил у Колчака, - спокойно, словно речь шла о самых обыденных вещах, ответил Зимоглядов и тут же, не давая ей изумиться, выразить гнев, поспешно добавил: - Это так же точно, как точно и то, что я перешел на сторону красных и до последнего дня гражданской войны не снимал красноармейской шинели. И только ли я один, Рита? Из бывших русских офицеров вышли многие нынешние советские полководцы. Так в чем же ты меня хочешь обвинить? В твоем вопросе столько ненависти, будто перед тобой не любящий тебя всю жизнь человек, а самый заклятый враг.
- Мы прожили с тобой столько лет, и ты ни разу не говорил мне, что служил в колчаковской армии.
- Да, не говорил, но ради тебя самой. Не говорил из-за любви к тебе, из страха потерять. Боялся омрачить наше счастье. На службе, в анкетах, я этого не скрывал. Время, в которое мы живем, беспощадно. Поверь, я ничем не запятнал себя, не убивал, не вешал, не пытал…
- Документы из архива говорят совсем другое, - она произнесла эти слова прерывисто, хрипло. - Совсем другое.
- Какие документы? Какой архив? Ты фантазируешь! Можно подумать, что ты не в своем уме!
- Нет, я в своем уме. - Она сумела взять себя в руки, и голос ее непривычно зазвенел: - К несчастью, в своем уме. И документы здесь, со мной. - Она дотронулась рукой до верхнего ящика письменного стола. - Копии, заверенные копии. Оставшись одна, я искала спасения в работе. Решила писать диссертацию. Иначе погибла бы. Взяла тему о гражданской войне, то самое время, когда мы встретились… Нет-нет, не думай, что я специально искала эти бумаги, факты, которые обличают тебя. И если бы они совершенно случайно не встретились мне, я была бы счастлива. Но - не судьба. Они встретились, они сами нашли меня. И погасили свет в моих глазах…
- Какие документы? Какие факты? - почти шепотом повторял одни и те же вопросы Зимоглядов.
- Самые обыкновенные документы. После расстрела Колчака был захвачен архив его контрразведки. И в нем - дело номер ноль четыреста семьдесят три. Ноль четыреста семьдесят три… - Она помолчала. - Тебе ничего не напоминает это число?
- Ты бредишь! - Зимоглядов в полной растерянности, натыкаясь на стулья, заметался по тесной комнате.
- Дело номер ноль четыреста семьдесят три, - упрямо продолжала Маргарита Сергеевна. - В нем - протоколы допросов арестованных большевиков. И в конце каждого протокола стоит подпись. Твоя подпись, Зимоглядов, я так хорошо ее знаю…
- Ты мстишь мне за мой уход от тебя, ты прибегла к фальсификации, чтобы скомпрометировать меня! - зло выкрикнул Зимоглядов. - Никто не поверит твоей клевете!
- Если бы это была клевета! Я сама внушала себе, что документы врут, что их специально подсунули мне, чтобы уничтожить мою любовь, мою веру в тебя. Я пыталась найти бумаги, которые бы опровергли все, что обвиняло тебя, но мои поиски ни к чему не привели. И я… - Маргарита Сергеевна посмотрела на него с внезапно вспыхнувшей надеждой, - я рада, да, да, не скрываю, рада, что ты пришел. Может, ты сможешь доказать, опровергнуть, рассеять все подозрения? И снова станешь тем же, кем ты был?
Зимоглядов в душе поблагодарил ее: она сама протянула ему спасительную соломинку. Значит, все так же любит, значит, надеется.
- Рита, милая, любимая Рита! - растроганно сказал он, не спуская с нее глаз. - Уж коль так далеко зашли твои подозрения, я принужден поведать тебе даже то, чего я не имею права рассказать никому. Я принял присягу и никогда не нарушал ее, даже под страхом смерти. Хочешь, я открою тебе тайну, самую сокровенную тайну моей жизни?
Маргарита Сергеевна молчала. Желание узнать нечто такое, что оправдывало бы Зимоглядова, было велико, и все же она прошептала:
- Нет, не надо!
- Ради тебя! - порывисто воскликнул он. - Ради нашего будущего.
И, не давая ей остановить себя, заговорил - стремительно, горячо, взволнованно, будто пытался поскорее освободиться от непосильной тяжести.
- Да, я служил у Колчака. Но в какой роли? Я был разведчиком. Смертельный риск. Да, подписи мои, и в деле номер ноль четыреста семьдесят три - мои, все верно, но после этих допросов, после вынесения смертных приговоров я освобождал пленных большевиков, передавал через них ценные сведения. Это была ходьба по канату под самым куполом цирка. После гражданской войны я проходил проверку, ты это прекрасно знаешь.
- А как ты все это докажешь?
- Вот она, судьба разведчика, - горько усмехнулся Зимоглядов. - Даже любимая женщина требует доказательств. Клочку бумаги с печатью верят больше, чем клятвам любимого. О боже, Рита, ты это или не ты?
- Это я, - возбужденно ответила она, оживая от предчувствия того желанного момента, в который он докажет ей свою невиновность и когда она будет молить у него прощения за нанесенную обиду. - Конечно же я, и только от тебя зависит, чтобы я стала прежней.
- Хорошо, хорошо, я принесу тебе документы, устрою тебе встречу с людьми, которые работали вместе со мной, уверен, кое-кто из них остался в живых, и ты все поймешь, и простишь, и снова вернутся те дни, в которые я встретил тебя… Потерпи несколько дней. Тебе придется каяться…
- Я покаюсь, Арсений! - Маргарита Сергеевна молодо вскочила с кресла, щеки ее заалели. - Только разуверь меня, разуверь…