- Перестань так плохо думать о моей жене! - возмутился Гельмут. - Я живу с ней много лет…
- Ну кто же думает плохо о твоей жене, - попытался успокоить его Эрих. - Просто я обязан уйти, и ты не обижайся. А ей скажи, что у меня жена в больнице, и я должен ее навестить. Там как раз заканчиваются приемные часы, так что все будет выглядеть вполне правдоподобно. Об остальном я тебя не предупреждаю - ты и сам понимаешь, что произойдет, если кто-либо прослышит о нашей беседе. Ну, желаю побаловаться свежим пивом!
Эрих крепко пожал руку Гельмуту и скрылся за дверью. Гельмут устало опустился в кресло - ноги дрожали, будто он прошел без передышки много километров по бездорожью. "К чему эта паника? Сейчас вернется Эмма, накроет на стол, разольет в кружки пенистое, пахнущее жареным ячменем пиво, и все будет точно так же, как вчера и позавчера", - успокаивал он себя.
В это самое время Эмма приближалась к особняку, узкие окна которого были почти наглухо увиты плющом. В особняке помещалось гестапо.
"Нет, это не предательство, - мысленно говорила она себе. - Это мой долг, долг истинной дочери Германии. Я сделаю это ради Германии, которая превыше всего. И, кроме того, ради самого же Гельмута, это будет для него прекрасным чистилищем. Именно сейчас он нуждается в нравственном оздоровлении, иначе будет поздно. Что касается Эриха, то для него даже концлагерь - несбыточная мечта. Этот получит то, что заслужил. Будет знать, как совращать честных людей. Увидел, что Гельмут - тряпка, и взялся его обрабатывать. Ничего, голубчик, попал в западню, - так оно и должно было закончиться, так и должно было…"
Дежурный гестаповец встретил Эмму ощупывающим, настороженным взглядом, но стоило ей предъявить свое удостоверение, как мрачное, насупленное выражение его лица начало проясняться.
- Я вас слушаю, фрейлейн.
- Я пришла, чтобы сделать важное заявление. Дело не терпит отлагательства.
Эмма с удовлетворением отметила про себя, что гестаповец слушает ее с повышенным интересом. Воспользовавшись этим, она подробно рассказала о том разговоре, который вел с ее мужем незнакомец по имени Эрих, по всей видимости самый настоящий красный. Она даже пересказала запомнившиеся ей фразы из стенограммы Лейпцигского процесса, которую читал Эрих. С особой гордостью Эмма поведала и о том, как ловко ей удалось сыграть роль человека, который не придает ровно никакого значения происшедшему, как у нее хватило силы воли, чтобы вести с мужем и незнакомцем беспечно-веселый разговор.
- Что касается мужа, то он не почувствует абсолютно никакого подвоха, - заверила Эмма. - Перед тем как уходить, я нежно поцеловала его в лоб. Другое дело - этот красный. Они дают стрекача, едва только на горизонте появляется малейшая опасность. Поэтому прошу вас не терять времени и послать своих людей вот по этому адресу…
Дежурный отлучился на несколько минут, и вскоре Эмма услышала, как по коридору затопали сапоги, на улице резко хлопнула дверца автомашины, взревел мотор, и снова стало тихо.
- Прошу, фрейлейн, я проведу вас в приемную. Извините, но вам придется задержаться, по крайней мере до того, как возвратятся сотрудники, посланные но указанному вами адресу.
Эмма настолько жадно прислушивалась к раздававшимся после ухода дежурного звукам, что не заметила его возвращения. "Как великолепно все у них поставлено, - испытывая гордость, подумала она. - Они уже умчались, и сейчас все будет закончено, и все это пришло в движение по моему сигналу, по моей доброй воле".
- Если бы вы даже не задерживали меня, - сказала Эмма, игриво улыбаясь гестаповцу, - я сама попросила бы вас разрешить мне остаться. Я хочу все услышать сама. Конечно же, так, чтобы ни муж, ни этот красный не знали, что я здесь.
Гестаповец внимательно и серьезно посмотрел на Эмму, не придав значения ее игривому настроению.
- Я заранее отдаю должное вашему благородному поступку, - оказал он. - Из этой комнаты вы все сможете услышать. Что касается арестованных, то их проведут через другую дверь прямо к следователю.
Извинившись, он ушел к себе, пообещав сообщить Эмме, когда вернется посланная им на ее квартиру машина.
В приемной стояла полутьма. Узкие и стрельчатые, как в соборе, окна зашторены. Рядом с кожаным, изрядно потертым креслом, в котором сидела Эмма, горела настольная лампа, с металлическим абажуром, выкрашенным в грязновато-зеленый цвет. "Здесь почти уютно, - подумала Эмма, - плохо только, что комната насквозь прокурена". На столике перед ней лежал истрепанный, видимо зачитанный посетителями, коротавшими время в ожидании приема, вчерашний номер "Фолькишер беобахтер", но Эмма не прикоснулась к нему - она органически не переносила газет.
Эмма с особым удовлетворением отметила царившую здесь и необычную для такого учреждения, как гестапо, тишину. "Вот уж никогда не могла и предположить, что здесь так спокойно, как на кладбище", - мелькнуло в ее голове, но она тотчас же одернула себя, упрекнув за столь недопустимое, почти кощунственное сравнение. "Как чудесно, что мысли не передаются на расстоянии и никто не сможет догадаться, о чем ты подумала, - с удовлетворением отметила Эмма. - Но все идет к тому, что мы будем читать и мысли, вот тогда ни один красный не ускользнет от заслуженной кары". Эмма вдруг размечталась о том, что именно она изобрела портативный, изящный аппарат, с помощью которого можно распознавать, о чем думает тот или иной человек, даже и не подозревающий, что его мысли уже перестали быть тайной, доступной только ему. А чтобы он не мог отвертеться и отрицать все и вся, аппарат должен обладать способностью записывать мысли, причем записывать отборочно только те из них, которые могут принести вред великой Германии.
Эмму так увлекла эта идея, что она забыла о цели своего прихода в гестапо. И вдруг тишину приемной нарушил громкий, полный отчаяния и мольбы крик ребенка:
- Мама! Мамочка! Я хочу к тебе!
Эмма вздрогнула. Когда-то так же звал ее сын, которого она оставляла с нянькой, а сама отправлялась на прогулку со своим первым любовником. Ребенок кричал до изнеможения, пытаясь поймать ручонками уходившую из дому мать, но это не вызывало у Эммы чувства жалости. Взбешенная настырностью ребенка, она тогда даже ударила его по ручонкам плотно сложенным японским веером и, не обращая внимания на безудержный плач, хлопнула дверью. И как весело провела она время, забыв и о воплях ребенка, и о том, как жестоко его наказала.
- Мамочка! Возьми меня, мамочка! - снова повторился все тот же крик, и Эмме стало не по себе.
Из полутьмы перед ней возникла рослая фигура дежурного гестаповца.
- Не извольте беспокоиться, фрейлейн. Это продлится недолго.
- Откуда здесь ребенок? - удивленно спросила Эмма. - Видимо, кто-то из сотрудниц берет его с собой на работу?
- Фрейлейн, я прошу извинить меня, но вы находитесь в учреждении, где предпочитают задавать вопросы, а не отвечать на них.
- Понимаю, - смутилась Эмма, воспринимавшая даже такие упреки, как серьезное обвинение в нелояльности. - Извините меня.
Гестаповец, ничего не ответив, проследовал к себе. Несмотря на его заверение, ребенок время от времени продолжал кричать, повторяя одни и те же слова. Если бы не раздирающая душу искренность, с какой кричал ребенок, можно было бы подумать, будто кто-то, невидимый и всевластный, подсказывает ему эти слова, и он послушно повторяет их.
Эмма не выдержала, встала и нервно заходила взад и вперед по приемной, словно хотела спрятаться от настигавшего ее крика. Даже она, умеющая управлять своими чувствами и не поддаваться эмоциям, с трудом могла выдержать эти душераздирающие крики. Но спастись от плача ребенка она не могла, даже если бы заткнула пальцами уши - так громко и настойчиво несся этот плач по всему зданию, проникая сквозь толстые сводчатые стены.
- Приготовьтесь, - как из небытия, раздался знакомый голос гестаповца. - Ребенка сейчас унесут, а ваших введут. Пройдите сюда.
"Почему он сказал "ваших?" - оскорбилась Эмма, входя в узкую, как склеп, комнату.
Где-то поблизости раздались торопливые, спотыкающиеся шаги, и вскоре Эмма услышала, как в соседнем кабинете начался допрос:
- Ваше имя? Год рождения? Национальность?
Человек произносил каждое слово так резко и отчетливо, будто высекал его на гранитной плите.
- Гельмут Рунге, - донесся до Эммы робкий, дрожащий ответ. - Тысяча девятьсот одиннадцатого года рождения. Немец.
"Его еще только начали допрашивать, еще не пытали, а он уже дрожит, - с негодованием отметила Эмма. - Как это похоже на Гельмута!"
Следователь, не давая опомниться Гельмуту, сыпал и сыпал вопросами. Гельмут едва успевал отвечать, порой невпопад, чем бесил следователя и вызывал новый поток вопросов.
Потом, вдруг оборвав арестованного, следователь спросил изменившимся, едва ли не нежным голосом, переходя на "ты".
- Возможно, у тебя есть какие-либо просьбы?
- Да, господин следователь, - умоляющим тоном качал Гельмут. - Я очень прошу вас разрешить хотя бы на несколько минут увидеться с женой.
- Мотивы? - осведомился следователь. - Видимо, ты чувствуешь, что впутался в некрасивую историю и что домой нет возврата?
- Нет, нет, господин следователь, - поспешно заговорил Гельмут, вероятно убежденный в том, что сумеет разжалобить гестаповца. - Понимаете, когда за мной приехали, жены не было дома, она пошла за пивом, мы хотели вместе поужинать, а какой ужин без пива? И сейчас я просто в отчаянье: она вернется и подумает бог знает что. Я всегда стараюсь оберегать ее от волнений.
- Все будет зависеть от твоего поведения, малютка, - теперь уже совсем нежно, точно перед ним был не взрослый мужчина, а ребенок, произнес следователь. - Назовешь фамилии своих соучастников, и все в порядке. Назвать фамилии - это же пара пустяков. На каждую фамилию, даже самую длинную и нелепую, - не более трех секунд.
- Господин следователь, я и Эмма… мы очень любим друг друга…
- Что за вздор! - рявкнул следователь, и Гельмут смолк. - Я требую фамилии! Назови - и убирайся отсюда под крылышко своей Эммы или как там ее…
"Однако он грубиян, этот следователь, - фыркнула Эмма. - А все оттого, что еще не видел меня, иначе не позволил бы вести себя так вульгарно".
- Но я не знаю ни одной фамилии… - начал было Гельмут.
- Вот видишь, - укоризненно сказал следователь, не скрывая явного разочарования. - А утверждаешь, что любишь свою крошку Эмму. Нехорошо, малыш.
Эмма конечно же не видела сейчас следователя, но была уверена, что в этот момент он погрозил Гельмуту пальцем, как грозят нашалившему ребенку.
В тот же миг Гельмут вскрикнул - громко, обиженно, как кричат люди от внезапного, и притом незаслуженного, удара.
- Это всего лишь задаток, мальчуган. А впереди будет куда интереснее. И не такие, как ты, развязывают языки. Итак - фамилии!
- Господин следователь…
- Хватит морочить мне голову! Нам все известно! Может, ты станешь утверждать, что никогда не встречался с Эрихом?
Эмма вся напряглась, приготовившись услышать, что скажет Гельмут.
- С Эрихом? - пролепетал Гельмут. - Один-единственный раз.
- Вот это уже деловой разговор, а не причитания хлюпика. Тебе, птенец, остается назвать фамилию. Я буду весьма признателен, если услышу из твоих уст его адрес. Мы жаждем познакомиться с этим великолепным Эрихом.
- Клянусь, господин следователь, я знаю только его имя. Он, как мне кажется, приехал в Штраусберг недавно и постоянно здесь не живет…
- Снова старая песенка, - с раздражением оборвал его следователь. - Ты, сосунок, напоминаешь мне ученика, который ни одной секунды не может жить без подсказки. Ты опять заявишь мне, что человека, которого видел впервые и у которого даже не соизволил узнать фамилии, вовсе и не приводил к себе в дом?
- Вот это и был один-единственный раз. - Гельмут произнес эту фразу со всей искренностью.
- А вот морду тебе бить, птенчик, мы будем много раз, - почти весело пообещал следователь. - И все потому, что ты несмышленыш. Каждое слово из тебя приходится тянуть клещами. Ты не привык ценить время! - взревел вдруг следователь так, что, казалось, звякнули оконные стекла. - Время! Ты что же, воробышек, всерьез уверен, что ты у меня один? И может, ты станешь утверждать, что этот Эрих не читал тебе стенограмму Лейпцигского процесса? И что ты не был в восторге от речей Димитрова?
- Нет, я не был в восторге! - воскликнул Гельмут, и вновь стало тихо.
Потом Эмма услышала негромкий вопрос Гельмута.
- Вы его арестовали?
- Кого ты имеешь в виду, голубок?
- Эриха.
- Как же мы можем его арестовать, если ты, крошка, не называешь фамилии? Тебе известно, сколько в Германии Эрихов? Вот назовешь, и за все будет отвечать он. Ведь не ты ему читал стенограмму, а он тебе. Я тебя отпущу, и ты сможешь вернуться к своей Эмме.
Снова наступило молчание. "Теперь он конечно же догадался, что я донесла на него, никто больше не мог знать, что они читали стенограмму", - со смешанным чувством раскаяния и удовлетворения подумала Эмма. И, будто в подтверждение ее мысли, она услышала осторожный вопрос Гельмута:
- Господин следователь… она приходила к вам?
- Ты снова с вопросами, шалун? Может, мы поменяемся местами? Ты с такой завистью глазеешь на мое кресло!
Пауза была настолько продолжительной, что Эмма заволновалась: неужто Гельмут и впрямь онемел? Но он снова заговорил, теперь уже с непривычной для него твердостью:
- Записывайте, господин следователь. Я, Гельмут Рунге, читал стенограмму Лейпцигского процесса. Один. И не знаю никакого Эриха. Больше мне нечего вам сообщить.
"Боже мой, он наговаривает на себя!" - ахнула Эмма.
- Такие клятвы, котик, мне приходится слышать каждый день, - устало сказал следователь. - Только уж положись на нас, пупсик. Гильотина для таких, как ты, - награда. Тебе приходилось видеть человека, превращенного в натуральный бифштекс?
Следователь приказал увести Гельмута, и Эмма облегченно вздохнула. Потом неслышно приоткрылась не замеченная ею дверь, и к ней вошел поразительно тощий, казалось, состоящий из одних костей, обтянутых кожей, гестаповец. Несмотря на свою страшную худобу, он был розовощек и жизнерадостен. "Следователь", - догадалась Эмма.
- Я могу уйти? - спросила она, так как следователь стоял молча, точно привидение.
- Конечно, - невозмутимо взглянув на нее, сказал следователь. - Благодарю вас за столь патриотический поступок. И позвольте дать вам добрый совет. Чтобы обезопасить себя от всяких неприятных неожиданностей, изобразите все, что вы здесь уже рассказывали, на бумаге. И в интересах собственной безопасности отрекитесь от своего мужа. Его ждет не очень "веселенькое" будущее. В самой ближайшей перспективе. Не думаю, что вы сможете гордиться столь близким родством с подрывным элементом.
- Как удивительно точно совпали наши мысли! - торопливо воскликнула Эмма. - Я только что сама хотела попросить вас предоставить мне такую возможность. Дайте мне, пожалуйста, бумагу, я тотчас же напишу…
- В этом деле поспешность не менее вредна, чем медлительность, - стараясь придать каждому своему слову значимость, возразил следователь. - Такого года документ должен быть составлен в сильных и точных, не допускающих ни малейшей двусмысленности или неясности, выражениях. Напишите его дома, а завтра в десять утра вручите мне.
- Хорошо, - обрадованно сказала Эмма. - Прошу только учесть, что Гельмут вовсе не красный, он наговаривает на себя. Но его хотел совратить этот Эрих. Вы просто припугните Гельмута - и с него как рукой снимет, уверяю вас.
- Мы разберемся, - пообещал следователь. - Хайль Гитлер!
Выйдя в коридор вслед за Эммой, он пытливо наблюдал за ее вихляющей походкой.
На первом этаже с Эммой чрезвычайно любезно заговорил уже знакомый ей дежурный офицер гестапо.
- Я восхищен вами, - сказал он, и Эмма сразу же поняла, что теперь он вцепится в нее, как репей. - Такими женщинами, как вы, Германия может гордиться.
- Вы слишком преувеличиваете мои заслуги. - Эмме при ее непомерном тщеславии не так-то легко было прикинуться скромницей. - Я выполнила свой долг, только и всего.
- И все же я буду докладывать о вас лично нашему шефу. Такое старание не может остаться без достойной награды. И разрешите мне без дипломатических преамбул просить позволения навестить вас в вашем гнездышке.
- Я подумаю. - В глазах Эммы заплясали бесноватые искорки. - У вас ведь записан мой адрес?
- О, благодарю заранее, фрейлейн! Близость с такой женщиной, как вы, - моя давняя мечта. И знаете - он продолжил негромко, почти шепотом, - я готов удовлетворить ваше женское любопытство. Вы спрашивали, что за ребенок плакал здесь? Дело в том, что его мать - коммунистка. Во время допроса мы заставляли ребенка плакать и кричать, проситься к матери. Она, естественно, прекрасно слышала его крики, и, если бы во имя ребенка во всем нам призналась, мы разрешили бы ей прижать малыша к своей груди. Хотя бы на несколько минут. Не правда ли, смелый и весьма эффектный эксперимент! Должен признаться, что в его разработке есть и доля моего участия.
Эмму удивила его откровенность, но она не показала виду и спросила:
- И что же, она созналась?
- Пока нет.
- Какая же она мать! - возмущенно воскликнула Эмма. - Только жестокие люди могут пренебречь священным чувством материнства!
- Вы абсолютно правы, - подтвердил офицер, широко растянув в мрачноватой улыбке тонкие, бескровные губы, и тут же счел целесообразным прервать обсуждение этой темы. - Позвольте уточнить, фрейлейн Эмма, какое время вы посчитаете наиболее удобным для моего визита?
- Разумеется, дома я бываю только вечерами, после работы. И вообще, - многообещающе улыбнулась Эмма, - ночь - мое самое любимое время суток.
- И мое тоже! - захохотав, подхватил он. - Какая синхронность вкусов! - Он бесцеремонно провел ладонью по ее талии. - Не могу понять, как это природа способна вылепить такую упоительную фигуру. Убежден, что без вмешательства всевышнего это невозможно!
Эмма распрощалась с гестаповцем и выскользнула за дверь. На улице было уже совсем темно. Фонари не горели - в городе соблюдали светомаскировку. Пахло сиренью. Эмма глубоко вдохнула свежий воздух, будто ей удалось выбраться из помещения, лишенного кислорода.
"Итак, все свершилось, - подумала она. - И почему-то очень просто, даже обыденно. Нет, я вовсе не предала Гельмута, я спасала его. Спасала! Его излечат от красной заразы, и он вернется обновленный, и не только простит меня, но по гроб жизни будет благодарен за спасение. Ничего, настоящий мужчина должен испытать и страдания и муки - это закалит его, освободит мозг от всего вредного, что мешает преданно служить фюреру. Хорошо, что я вовремя сделала это, иначе Гельмут мог окончательно угодить в пропасть. Вот только зря он наговаривает на себя, пусть бы свалил все на этого одутловатого Эриха, которому, видно, и жить-то осталось всего ничего… Теперь нужно хорошенько продумать текст заявления в гестапо, это так важно для моего будущего…"
Эмма ускорила шаг: вот-вот должен был появиться Альфред, а он бешено ревнует ее, если она посмеет где-то задержаться. Чудак этот Альфред, как и все мужчины.