"И, кроме того, - внушала себе Эмма, - я точно выполнила инструкцию тридцать четвертого года, в которой сказано: "Я незаметно и как можно скорее сообщаю о своих подозрениях в шпионаже или саботаже в гестапо, не говоря ни с кем об этом. Я знаю, что эта моя обязанность донести распространяется на всех, то есть и на товарищей и даже на членов моей семьи". А разве не прекрасно сказал Рудольф Гесс: "Каждый может быть шпионом. Каждый должен быть шпионом. Нет тайны, которую нельзя узнать. Любое деяние может быть оправдано интересами фатерланда".
Как-то один из сослуживцев, рассказывая Эмме о гестапо, восхвалял его организатора Германа Геринга, который взял за образец тайную инквизицию "Святого ордена иезуитов". Он тщательно изучил все ее приемы и методы, прежде чем пойти к Гитлеру со своим предложением о создании германской тайной полиции.
Эмма хорошо знала, что, если она сама не донесет на Гельмута, это сделает кто-нибудь из соседей. Гестапо вездесуще, оно проникло в каждый дом, в каждую семью и умело выведывает мысли и настроения людей. На каждого домовладельца в гестапо заведена специальная карточка, в которой скрупулезно отмечаются интересующие гестапо сведения, а именно: слушание иностранных передач по радио, неодобрение, отразившееся на лице при сообщении о том или ином мероприятии нацистов, слова, произнесенные на исповеди у священника, критическое замечание по адресу властей, неосторожно вырвавшееся из уст, и так далее, и тому подобное. Так разве может Эмма умолчать о том, свидетельницей чему она только что была? Тем более что она так ненавидит этих красных, врагов рейха!
"А этот дежурный, кажется, стоящий парень, - испытывая никогда не утоляемое чувство интереса к мужчинам, подумала Эмма. - И что это он вздумал делиться со мной секретами гестапо? Ничего себе, хороша эта красная - даже мольба ребенка не вынудила ее отвечать на вопросы следователя. Кто же она? Женщина, у которой вместо сердца - железо? Или камень? И разве я могла бы поступить так бессердечно, если бы услышала голосок своего родного дитя? - Эмма всплакнула, едва только подумала о такой возможности, и стыдливо вытерла слезы. - Несомненно, жестокости этой женщины нет и не может быть оправдания!"
Раздумывая, она легко и проворно, успевая любоваться своими стройными, словно выточенными, ногами, обутыми в модные замшевые туфли, взбежала на площадку второго этажа.
У самой двери ее ожидала Ярослава.
- О, Софи, дорогая, сегодня у меня не вечер, а приключенческий фильм! - запыхавшись, выпалила Эмма. - Как хорошо, что ты пришла! Сейчас мне особенно необходима твоя моральная поддержка. Альфред еще не появлялся?
- Как видишь, - коротко ответила Ярослава.
- Ты сегодня не в духе, милая?
- Прости, я устала, - пожаловалась Ярослава. - Никогда еще не было так много работы. Одна надежда - отдохнуть у тебя.
Эмма усадила Ярославу в гостиной и, быстро сварив кофе, принесла на подносе дымящийся ароматный напиток в маленьких керамических чашках.
- В мой дом пришла беда, - помрачнела Эмма. - Ты даже не догадываешься какая. На мою голову пала ужасная тень подозрения. И следовательно, на тех людей, которые со мной дружат.
- Что случилось? - насторожилась Ярослава.
- Я только что из гестапо. Арестован Гельмут. Гестапо обвиняет его в том, будто он был связан с красными. Ты можешь в это поверить?
- Гельмут? - с удивлением переспросила Ярослава. - Какая нелепость!
- Разумеется, нелепость! - Пухлые щеки ее заколыхались, она стала отчаянно жестикулировать. Это бывало всегда, когда Эмма пыталась скрыть правду. - Это мой-то Гельмут - подпольщик! Ты же сама видела, как я, бывало, прикрикну на него - и он готов заползти под кровать. Но - удивляйся или нет - он арестован. И теперь гестапо может заподозрить всех - и тебя, и Альфреда…
- Меня это не пугает, - заверила ее Ярослава. - Я всегда остаюсь верной своим привязанностям. И с какой стати из-за Гельмута должны страдать честные люди?
Эмма отставила недопитую чашку кофе, прошлась по комнате. Ярославу всегда раздражало, что во время ходьбы коленки у Эммы трутся друг о друга и чулки издают при этом неприятный чиркающий звук. "Обдумывает, как себя вести дальше", - предположила Ярослава.
Наконец Эмма присела рядом с ней на тахту, порывисто обняла горячими руками.
- Спасибо тебе, милочка! - проникновенно сказала она. - А я, честно говоря, боялась, что ты от меня отвернешься.
И Эмма тут же сочинила легенду о том, как она, вернувшись с работы, застала в квартире гестаповцев, как они пытались обнаружить какие-то листовки и затем увезли Гельмута с собой.
- Меня отпустили под честное слово, у них же не оказалось никаких улик. А Гельмуту, видимо, несдобровать, он признался, что с неким Эрихом читал стенограмму Лейпцигского процесса.
- Если это подтвердится, то его ждет суровая кара, - согласилась Ярослава.
- О, Софи! - Глаза Эммы изображали ужас. - Что я там слышала! Скажи, ты можешь назвать такую женщину матерью?
Эмма рассказала о том, как кричал ребенок, просившийся к матери, и как та отвергла его мольбу. Слушая ее, Ярослава вдруг ощутила себя той женщиной, которую пытали в гестапо, и будто наяву услышала пронзительный крик Жеки.
- Что с тобой? Ты так побледнела! - стала допытываться Эмма.
Ярослава и сама почувствовала, как похолодели ее лоб и щеки, и все же заставила себя без дрожи в голосе сказать:
- Я всегда бледнею, когда во мне кипит гнев. Ты права, Эмма, такая женщина не заслуживает того, чтобы называться матерью.
А про себя подумала: "Вот он, пример святой материнской любви. Она, эта женщина, не просто мать своего сына, она мать многих сыновей, за счастье которых готова идти на плаху. И разве ты на ее месте не поступила бы точно так же?"
Их разговор прервал Альфред. Он открыл дверь своим ключом и долго возился в прихожей, прежде чем войти в гостиную.
- Сегодня я заслужил особое право повеселиться, - объявил он, переступив наконец порог. - Я испытывал новую модель "мессершмитта". Это будет король воздуха! Я поднялся в нем на пока никем не достигнутую еще высоту. А скорость! Вы можете угадать, какая у него скорость?
- Я не советовала бы вам, Альфред, называть эти цифры, - жестко, почти приказным тоном прервала его Ярослава. - И вообще говорить о том, что входит в круг ваших служебных обязанностей.
Альфред не ожидал такой реакции на свою восторженную новость. Он медленно подошел к Ярославе, и, испытующе посмотрев ей в лицо, почти торжественно пожал руку.
- Благодарю, - сказал он, склонив голову в изысканном поклоне. - Радость настолько переполнила меня, что я совсем забыл об осторожности. Впрочем, я настолько доверяю Эмме и, разумеется, вам…
- Однако на тех данных, которые вы сейчас едва не выпалили, наверняка стоит гриф "Совершенно секретно", - напомнила Ярослава.
Альфред, ничего не сказав в ответ, снова пожал ей руку и, обняв Эмму, увлек ее в соседнюю комнату.
"Какой же неверный шаг я сделала? Он хотел, чтобы я "клюнула" на его информацию? Но почему он вдруг стал подозревать меня? - Ярослава забросала себя вопросами, пытаясь остановить вскипавшее в душе волнение. - Нет, я просто не могу совладать со своими взвинченными нервами. Мне уже чудится бог знает что. Разумно ли было обрывать его, когда ценнейшая информация, можно сказать, сама плыла в руки?"
В этот вечер Альфред был настроен философски и упрямо не слезал со своего любимого конька.
- Я с величайшим удовольствием показал бы наш новый "мессершмитт" русским. А что? Это бы их отрезвило. Незадолго до войны с Францией к нам приезжал с официальным визитом видный французский генерал. Представьте, мы разрешила ему осмотреть один авиазавод, выпускавший сто моторов в дель. Он посетил также различные центры летного обучения. Взглянули бы вы на физиономию этого французишки! Уверяю вас, по возвращении домой он сказал своим летчикам: "Будьте паиньками, и с вами ничего не случится". Кто только не приезжал к нам тогда из Франции: депутаты парламента, имеющие слабость болтать без умолку; писатели, сочиняющие дрянные пацифистские книжонки; промышленники, алчно жаждущие прибылей. Наконец, даже виноградари, коневоды и кролиководы, шахматисты, биллиардисты и футболисты, рыболовы и охотники, туристы, бойскауты, филателисты… Хитро было задумано! Они своими глазами видели мощь Германия. И еще не началась война, а у них уже тряслись коленки. Конечно, с Россией этот метод непригоден. Здесь только меч, только огонь, только бомбы.
- Какой точный анализ! - поддержала его Ярослава: она давно заметила, что Альфред падок на похвалу и особенно ценит комплимент, который открывает в нем то качество, которого он в себе вовсе и не подозревал.
Похвала достигла цели, Ярослава уловила это по глазам Альфреда - их стальной взгляд стал еще более высокомерным и деспотичным.
- Когда мы включили в империю территорию Мемеля, - продолжал Альфред, - то нашим самым северным пунктом стала маленькая деревушка с прекрасным и символическим названием Пиммерзатт.
"Пиммерзатт" в переводе на русский означает "ненасытный", - мысленно перевела Ярослава. - Ненасытный! Одно слово, а в нем - целая программа нацистов!"
Она вспомнила карикатуру во французской газете. Художник изобразил Германию голой, в стиле античной фрески, но в каске и сапогах, с мечом в руках - в погоне за любовью. Подпись под карикатурой гласила:
"Мы знаем, что мир не любит нас, но как мы сумели заставить его уважать нас, так мы сумеем заставить и полюбить".
- Да, мы будем ненасытными! - все более воодушевлялся Альфред. - Наши воздушные силы нанесут всему миру глубокие кровавые раны. Они проложат дороги смерти, какое бы сопротивление ни оказывалось на их пути. Когда фюрер решил запечатлеть себя в Париже на фоне Эйфелевой башни, он оказал своему фотографу: "Фотографируй, Гофман, затем ты увидишь меня в Кремле, в Букингэмском дворце, а потом и у нью-йоркских небоскребов!"
- Ты прокатишь меня в Москву на своем самолете? - томно спросила Эмма. - А оттуда - без посадки в Нью-Йорк!
- Непременно! Для наших птичек это не расстояние!
В таком духе Альфред проговорил весь вечер. Ярослава устала от его назойливой демагогии и решила уйти. Эмма не стала упрашивать ее остаться - ей не терпелось побыть с Альфредом наедине.
Ярослава вышла в прихожую, надела плащ и стала прощаться. В ее кармане что-то зашелестело. Сунув туда руку, она обнаружила несколько листков папиросной бумаги с текстом, отпечатанным на машинке.
- Что это? - недоуменно спросила она, взглянув на Альфреда, изобразившего на своем лице крайнее удивление.
Быстро развернув один из листков, она бегло скользнула по нему взглядом и сразу же поняла, что это были тактико-технические данные "мессершмитта" устаревшей конструкции, которые ей удалось добыть еще год назад.
"Предчувствие не обмануло меня, - мысль Ярославы заработала стремительно и четко, - он следит за мной. Значит, где-то из цепочки выпало звено. Значит, в чем-то я навлекла на себя подозрение. Как поступить? Швырнуть листки в наглую морду этого провокатора? Назвать его негодяем? Так хочется сделать именно это!"
И тут же Ярослава спокойно и равнодушно протянула листки Альфреду.
- Рассеянность вам не к лицу. - Ярослава заставила себя улыбнуться. - Мой плащ все-таки отличается от вашего. Зачем же путать карманы?
- Спасительница! - изобразив растроганность, воскликнул Альфред и принялся целовать ее руку. - Если бы вы ушли с этими бумагами, я угодил бы под трибунал!
- Очень жалею, что лишила вас этой возможности, - пошутила Ярослава. - И вообще, что за дурная привычка носить с собой бумаги, которым место в сейфе?
Альфред пристально посмотрел на нее, изо всех сил стараясь заглушить в себе кипевшую злость.
- Была бы моя воля, - сказал он, - я бы назначил вас хранителем всех наших государственных секретов.
- Благодарю, - с достоинством ответила Ярослава.
- Я провожу тебя, милая, - засуетилась Эмма.
Она выскочила на лестничную площадку вслед за Ярославой.
- Какая ты прелесть! - начала сыпать комплиментами Эмма. - Молодец, ты спасла его! А он, чудак, так втрескался в меня, что забывает обо всем на свете, кроме поцелуев.
"Он не летчик, - убежденно решила Ярослава. - И я в ловушке. Только бы не натворить глупостей".
- Сегодня ты так рано уходишь, - обнимая ее за плечи, не переставала говорить Эмма. - Я ничем тебя не расстроила? Наверное, я зря рассказала о том, как плакал этот ребенок. А его мать - ну просто чудовище!
"А вдруг это Гертруда! - от этой страшной догадки Ярослава похолодела. - Неужели она? Нет, нет, спокойно… Если все же она, тогда что? Гертруда в гестапо, букинист Отто в больнице… Значит, остается только Курт?.."
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Ким Макухин, служивший в гаубичном артиллерийском полку, осенью должен был закончить полковую школу и получить звание сержанта, стать командиром орудия. Тихий мечтательный юноша, признававший в школе одну математику, он и здесь самозабвенно увлекся артиллерией с чисто математической стороны, особенно теорией стрельбы, далеко раздвинув рамки положенного по программе младшего комсостава. Уже на второй месяц учебы младший лейтенант, командир взвода, сухощавый и длинный, с вполне соответствующей его фигуре фамилией - Жердев, ненароком заглянул в тетрадку своего воспитанника, был поражен обилием формул и математических выкладок, которые даже в артиллерийском училище изучались перед самым выпуском. Поначалу это взбесило Жердева, хорошо знавшего, что курсант Макухин безнадежно плетется в хвосте по физо, огневой и строевой подготовке и, вместо того чтобы подналечь на них, убивает время на теорию артиллерии, которая ему, будущему командиру орудия, понадобится, как зайцу курево.
- Здесь не Академия Генштаба, - сердито проворчал Жердев, небрежно переворачивая шелестевшие странички общей тетради и не глядя на стоявшего перед ним растерянного Кима.
Ким молчал, и это еще сильнее раздражало младшего лейтенанта. Но Жердев любил подражать своему бывшему командиру в училище, который считал, что лучший способ воздействия на подчиненных - контрасты в поступках, настроении и в словах. Ровное, однотонное отношение к людям надоедает, как осенний дождь, вызывает ответное равнодушие. Только контрасты способны вызывать у подчиненных и удивление, и восторг, помогают им по достоинству оценить оригинальный ум, необычность и притягательную силу своего командира.
И потому, выждав, когда Макухин совсем упадет духом и будет ждать, что он, Жердев, высечет его безжалостными словами перед всеми курсантами, с нескрываемым любопытством прислушивавшимися к разговору, он вдруг, озорно блеснув карими миндалевидными глазами и лихо сдвинув на затылок пилотку, воскликнул тоном человека, которого внезапно озарила блестящая мысль:
- Впрочем, продолжайте, курсант Макухин! Продолжайте, черт побери! Кто знает, может, я снимаю стружку со второго Циолковского? И ваши будущие биографы заклеймят меня вечным позором?
Взвод содрогнулся от хохота. Ким и вовсе растерялся, но младший лейтенант оказал теперь уже серьезно:
- Продолжайте, курсант Макухин. А после ужина прошу в мою палатку. Я прихватил с собой из дому две любопытнейшие книги по теории стрельбы. Убежден, вы проглотите их с пользой для себя.
Ким несмело поднял голову, все еще не веря в то, что командир взвода говорит правду, а не разыгрывает его. Жердев, заметив, как просияло лицо Кима, поспешил добавить, возвращая тетрадь:
- Однако это не восполнит вашего отставания по строевым дисциплинам. Тренироваться и еще раз тренироваться!
- Есть тренироваться! - радостно ответил Ким, мысленно поклявшись себе не слезать с турника и брусьев, пока не одолеет их хотя бы на тройку.
Он и сам хорошо понимал, что в средней школе слабо готовил себя к службе в армии. В десятом классе его и за глаза и открыто называли "профессором". Он не обижался, отвечал на кличку тихой, мечтательной, всепрощающей улыбкой, и это обезоруживало самых заядлых любителей розыгрыша. В отличие от своих сверстников, он не дружил с девчатами, и те относились к нему дружелюбно, с особым доверием, окружали на переменках, поражаясь его умению молниеносно решать самые сложные уравнения из школьного задачника, поверяли свои тайны.
Все знали, что Ким слабоват здоровьем, тщедушен, и были несказанно удивлены, когда его все-таки призвали в армию. В военкомате Кима зачислили в роту писарей, он был морально подавлен, скрывал это от своих друзей и, когда надел красноармейскую форму, поистине превратился в писаря: написал четыре рапорта с просьбой отправить в любой род войск и избавить от необходимости переводить бумагу и чернила. Одним из сильнейших аргументов Кима было то, что гораздо легче разобрать древние письмена, чем его почерк, на что командир отделения, маленький солдафонистый татарин, резонно заметил:
- Плохой рапорт. Никуда не годится. Плохой почерк? Был плохой - в армии станет хороший. У нас - нет плохо, есть хорошо. И точка!
И все же настырность тихого Кима возымела действие. Впрочем, не столько настырность, сколько математические способности. Его перевели в артиллерийский полк.
В летних лагерях Ким почти не замечал ни весенних, нарядных и счастливых берез, ни ландышей, живыми ароматными колокольчиками населявших лес, ни полевых дорог, катившихся с холма на равнину, где в открытом артпарке, молча, задрав к солнцу зачехленные стволы, стояли гаубицы. Он уже всей душой сроднился с формулами грозной стрельбы, в которых с дотошной тщательностью учитывались и вес заряда, и малейшее дуновение ветерка, и едва уловимые колебания температуры, и характер цели, по которой ведется огонь. И не только сроднился - в голове уже возникали замыслы новых формул, еще более точных и простых.
У Кима не оставалось времени на письма, да он и не любил писать их, и потому, взволнованный его молчанием, отец заказал разговор по междугородному телефону. При этом он учел, что в летних лагерях, естественно, нет переговорного пункта и что для разговора нужно обязательно ехать в город.
Получив извещение, Ким растерялся. За семь месяцев службы он ни разу не делал даже попытки отпроситься в увольнение и с удивлением смотрел на тех курсантов, которые прямо-таки рвались за пределы военного городка. Ким настолько ценил время, что сама мысль о возможности поехать в город пугала его своей бессмысленностью и бесплодностью. И теперь, глядя на бланк извещения, он недоумевал, почему отцу вздумалось тревожить его, отнимать целый вечер из его самостоятельной работы над теорией артиллерии. Вначале он решил было не придавать этому извещению ровно никакого значения, но его вдруг обожгла мысль: а что, если что-то случилось дома, ведь не стал бы отец ни с того ни с сего заказывать телефонный разговор. Может, заболела мама? Нет, он не может томиться в неизвестности, все равно книги теперь не полезут в голову, пока не узнает, в чем дело. И Ким отправился к командиру взвода.