- А мне такие подробности мешают, - сказала она без запальчивости, будто признаваясь в чем-то сокровенном. - Я вижу перед собой живое существо и восторгаюсь им, а не тем, в каких муках оно родилось. И ты веришь, сейчас я была там, среди этой толпы фарисеев, окруженная ненавистью и злом…
Максим с тревогой посмотрел на нее, забыв о картине: да, конечно же Ярослава и сейчас живет уже там, за пределами родной страны, и даже это полотно напомнило о той потрясающей страшной и мрачной атмосфере, в какой ей придется работать.
"Пора уходить", - решил Максим и хотел было уже позвать Ярославу, сославшись на усталость Жеки, но его остановил бесцеремонно громкий голос иностранца:
- Умирающее искусство! - это было произнесено на чистом немецком языке.
Максим обернулся. В глаза бросились крупные черты лица говорившего и длинные, несоразмерно с коротким туловищем, ноги. Ярослава, вспыхнув, воскликнула:
- Какое заблуждение! Вы предлагаете разрушить дворец, чтобы на его развалинах построить убогую хижину?
Ярослава вдруг умолкла, задохнувшись от запальчивости. Максим знал эти внезапные, как извержение вулкана, вспышки обычно сдержанной, умеющей владеть собой Ярославы, и потому не удивился.
Немец, позволивший себе так оскорбительно отозваться о картине Поленова, услышав гневную отповедь Ярославы, не опешил и не растерялся. Казалось, слова Ярославы восхитили его. Лицо засияло ослепительной, не лишенной привлекательности улыбкой жизнерадостного, довольного собой и окружающим миром человека, и он, быстро шагнул прямыми, негнущимися ногами в сторону Ярославы, ловким, неуловимо изящным движением взял ее ладонь и прикоснулся к ней губами. Ярослава не успела ни воспротивиться этому жесту, ни тем более предугадать его. Целуя руку, немец смело и нагловато смотрел ей в лицо и, наверное, поэтому Ярослава запомнила его глаза - темные, настороженные, испытующие. Казалось, это были глаза другого человека, не того, который только что поцеловал ей руку и ласково улыбался, а того, кто ненавидел и ее, и эти картины, и Оку за окном…
- Вы знаете немецкий? - уже по-русски обрадованно спросил немец, отпуская наконец ее руку, и успокаивающе кивнул стоявшему в стороне спутнику. - И умеете говорить?
- Много ли нужно, чтобы понять смысл сказанных вами слов? - потупившись и испытывая презрение к себе за то, что не сдержалась и выпалила этому незнакомому немцу все, что думала, спросила Ярослава. - А говорить по-немецки, увы, не умею.
Максим с одобрением слушал ее, понимая, что в ней пробудилось профессиональное чувство осторожности.
- И все же я не имею возможности скрывать совой восторг! - горячо, искренне продолжал немец, в упор разглядывая Ярославу. - Люблю людей прямых и откровенных, не имеющих ничего общего с дипломатией. - Он говорил по-русски почти без акцента. - И готов с вами поспорить. Не кажется ли вам, что Христос в этой ситуации слишком бесстрастен?
- Здесь подчеркнута его мудрость, мечта о справедливости, - ответила Ярослава.
- Нам пора, Жека едва стоит на ногах, - напомнил Максим, стараясь выручить Ярославу.
- О, простите, - галантно наклонил стриженную под бобрик голову немец. - Это ваше столь прелестное дитя? - спросил он, кивая на Жеку, которая рассматривала его с пугливым любопытством.
- Наша дочь, - подтвердила Ярослава. - Извините, но мы вынуждены уйти.
- Два слова на прощанье, фрейлейн, - с нежностью в голосе произнес немец. - Меня зовут Густав Штудниц. Как турист, смею вас заверить, что ни прекрасная Ока, ни эти полотна не произвели бы на меня столь незабываемого впечатления, если бы не…
Ярослава, не дослушав его, взяла Жеку за руку и поспешила к выходу. Вслед за ними вышел и Максим. Не задерживаясь во дворе, они спустились к причалу.
До прихода катера оставалось сорок минут, и Максим предложил искупаться.
- Последний раз, - попытался весело и бодро сказать он и тут же осекся: слишком неуместным было сейчас это обычное слово "последний", в нем слышалось что-то неизбежное, роковое.
Раздевшись, они с удовольствием прыгнули в прохладную, все еще мутноватую после дождей воду.
Ярослава первая вышла из реки и, присев на прибрежный камень, задумалась. Максим сразу же заметил, что она чем-то сильно расстроена.
- Что с тобой? - обеспокоенно спросил он, выходя на берег и безуспешно стараясь привести в порядок волосы, которые трепал ветер.
Ярослава ответила не сразу. Она будто не слышала вопроса Максима. Подойдя вплотную, он увидел плачущие, без слез, глаза.
- Успокойся, родная…
- Какая-то сплошная цепь неудач, - после долгого молчания сдавленным голосом проговорила Ярослава. - И дожди, и история с Легостаевым, и вдобавок еще этот проклятый турист…
- Почему проклятый? - не понял Максим.
- Он же оттуда, понимаешь, оттуда, - Ярослава произнесла эти слова с отчаянием. - И я, несчастная дура, ввязалась с ним в разговор. Это так непростительно!
- Перестань фантазировать, - пытался утешить ее Максим. - Ну и что из того, что он оттуда? Мало ли к нам приезжает немцев? А может, он вовсе и не из Германии, может, он немец из Поволжья. Нет никаких оснований так истязать себя. И если ты приходишь в уныние и раскисаешь даже от предчувствия беды, то, может, и не надо было…
- Что ты хочешь этим сказать? - вскинулась на него Ярослава.
- Ты же все поняла. Вот пойду к твоему начальству и обо всем расскажу, - рассердился Максим. - Честное слово, пойду. И ты останешься со мной.
Ярослава вскочила с камня, прижалась к Максиму.
- Не обижайся, - все еще борясь с волнением и слезами, попросила она. - Где же мне еще и поплакать, как не здесь, у себя дома… А там, - она виновато посмотрела на него, стыдясь своей слабости, - там мне и поплакать нельзя будет, и пожаловаться некому, и душу открыть - некому…
Максим крепко поцеловал ее, едва сдерживая себя, чтобы не разрыдаться.
- Хорошо, все будет хорошо, - повторял он.
Ярослава, слушая Максима, засмотрелась на сосны. Особенно ей понравилась одна из них. Что-то веселое, вызывающе удалое было в ней. Она гордо взмахивала огромной зеленой космой и, как бы выйдя на берег, говорила: "Смотрите, вот я какая!"
"Веселая сосна, будь счастлива!" - мысленно попрощалась с ней Ярослава.
Когда наконец пришел катер, Ярослава с видимым безразличием оглядела пассажиров, длинной стайкой потянувшихся на дебаркадер. Больше всего ей хотелось, чтобы среди них не оказался этот внезапно появившийся в музее немец. И когда убрали трап, Ярослава успокоенно подумала: "Слава богу, остался на берегу".
И все же неприятное чувство от этой встречи преследовало ее до самой Москвы. А там захлестнули хлопоты, связанные с отъездом, и все постепенно забылось.
Теперь же, пока они плыли по Оке к Серпухову, и потом, в поезде, мчавшем их к Москве, Ярослава держала Жеку на коленях, крепко обняв руками, словно боялась ее потерять.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
После отъезда Ярославы Максима охватила такая тоска, какую ничто не могло побороть - ни надежда на то, что жена все же вернется, ни наивная вера в быстротечность времени. Дни бегут стремительно для тех, кому хочется их остановить, для тех же, кто ждет, время будто цепенеет.
В первые месяцы Максим искал забвения в работе - в школе он охотно замещал всех заболевших учителей, проводил дополнительные занятия, вел исторический кружок, радовался, когда допоздна затягивались прежде раздражавшие его длинные совещания. Ночами, когда засыпала Полина Васильевна - мать Ярославы, - пытался сочинять давно задуманную повесть о нашествии Наполеона на Россию. Он знал, что об этом периоде написано невероятно много, и все же, изучая в архиве исторические материалы, надеялся открыть еще неизвестные факты. Однако, перечитывая листки, исписанные судорожным, нервным почерком, убеждался, что ничего путного не выходит, да и не выйдет, пока не вернется Ярослава. Склонив голову над рукописью, он вдруг ловил себя на мысли, что думает не о Наполеоне и не о Кутузове, а о Ярославе, пытаясь предугадать ее судьбу.
Если бы не Жека, Максим не смог бы справиться с тоской. Вначале ему казалось, что дочь не скучает без матери, как не скучает ребенок, знающий, что та непременно вернется с работы. Целыми днями Жека гуляла с бабушкой на Чистых прудах, вечерами веселила Максима тем, что, едва заслышав звуки танцевальной мелодии, принималась подражать балерине. Можно было подумать, что ничто не затуманило ее детскую душу.
Но однажды Максим понял, что ошибается. Он неслышно вошел в комнату, где играла Жека. Девочка настолько увлеклась куклами, что не обернулась на его осторожные шаги. Максим хотел было окликнуть дочку, как вдруг услышал ее громкий шепот:
- Мамочка, ты меня слышишь? Ты нас совсем забыла? Мы тебе не нужны? Ты нас не любишь?
Это было произнесено с такой искренней непосредственностью, с какой могут говорить только дети. Максим увидел, что Жека держит в руках большую и самую любимую куклу и, спрашивая ее, с недетски серьезным выражением лица ждет ответа. Максим почувствовал, как предательски повлажнели его глаза, и окликнул Жеку.
- Папа! - Она бросилась к нему на шею, не выпуская куклы. - Мама уже никогда не вернется?
- Молчи! - исступленно прошептал Максим, будто Жека оказала то, что сбудется. - Никогда не говори такое!
Жека прижалась к нему головой и затряслась от слез. Трудно было понять, отчего она плачет: то ли оттого, что отец так непривычно резко оборвал ее, то ли потому, что не верила, как бы ни пытался убедить ее отец, в возвращение матери.
На работе Максим напрягал всю волю, чтобы открыто не показывать окружающим своей тоски. И все-таки даже те учителя, которые не были с ним в дружеских отношениях, заметили происшедшую перемену - веселый, задиристый человек потускнел, посерьезнел, разучился шутить. Что касается друзей, то они сразу же догадались, что с Максимом что-то неладно. Первым осторожно, боясь обидеть, обратился к нему молодой журналист Петя Клименко.
- Скажи, Максим, так бывает: человек смеется, - думаешь, счастье ему привалило, а в глаза заглянешь - они будто сроду солнца не видели. Бывает?
- Бывает, наверное, - нехотя ответил Максим, с тревогой ожидая новых вопросов. - В жизни все бывает.
- А чтоб вот так-то не было, давай-ка в выходной сажай свою Ярославу в машину и - ко мне в Немчиновку! Глаза солнцем будут полны - золотую осень тебе покажу. Настоящую! Ветру досыта хлебнешь. Лукошко грибов домой приволочешь. Какие боровички - истинные паразиты! Палкой ненароком заденешь - по всей роще колокольный звон идет!
- Спасибо, Петя! - Голос Максима дрогнул, и чувство стыда за то, что даже другу вынужден говорить неправду, окатило его горячей волной. - Я совсем забыл тебе сказать… Ярослава-то у меня… к матери в Хабаровск уехала. Видно, на всю зиму. Болеет мать, пока не поправится, будет с ней.
- Вот это сенсация! - разочарованно протянул Петя, растерянно моргая светлыми ресницами и накручивая на указательный палец прядь волос. - А я уже и Катерине своей директиву дал насчет сервировки стола. А без Ярославы какое веселье! Хотя нет, погоди, - обрадованно сказал он, найдя выход, - приезжай один, черт с тобой!
Максима зазнобило, внутри все обдало холодом: вспомнилось, как любил вместе с Ярославой мчаться по лесной дороге, мимо счастливых берез, васильковых полям, на дачу к Пете. На миг он представил себя на этой даче без Ярославы и заранее ужаснулся: там обычно звучит смех, вскипают веселые разговоры, там непременно схватываются в жарком споре о мировой политике. А его будут раздражать и угнетать и смех, и разговоры, и до смерти захочется помолчать. Да и вообще станет портить всем настроение своим унылым видом. И даже лес покажется тоскливым и одиноким, как покинутый человек. И самый отменный боровик не вызовет теперь такой радости, какую вызывал в те последние дни на Оке.
Но все-таки Максим решил поехать, спастись от одиночества. Жека, как всегда, увязалась с ним, да и Максим любил, когда она была рядом и отвлекала его от мрачных мыслей.
Они выехали рано утром. Полина Васильевна (если бы не внучка, ее и бабушкой-то рановато было бы называть) проводила их, сопровождая отъезд целым потоком советов, наставлений и предупреждений. Здесь было все: и как уберечь внучку от простуды, и как вести себя в лесу, чтобы она не заблудилась, и чем ее кормить, и какую воду можно пить, а какую нельзя, и как нужно переходить улицу - непременно сперва посмотреть налево, убедиться, что нет машин, потом направо и тоже убедиться… и так далее и тому подобное.
- Мама, - попытался остановить ее Максим, - можно подумать, что мы приехали из тундры.
- Не возражай, - без обиды ответила Полина Васильевна. - Береженый два века живет.
И она продолжала сыпать советами, как ягодами из лукошка.
- Если все это записать, - усмехнулся Максим, - получится Большая медицинская энциклопедия плюс учебник хорошего тона.
- А ты не зубоскаль, - рассердилась Полина Васильевна. - На тебя сейчас надежда плоха… - Она, как бы опомнившись, добавила мягче: - Сынок, ведь мыслями-то ты не здесь - далече. А когда человек в себя уходит - самый он что ни на есть беззащитный, как без кожи.
- Сынок! - засмеялась Жека. - Бабушка, разве мой папа - сынок?
- Да ему хоть сто лет стукнет - все равно сынок, - ответила Полина Васильевна, укладывая продуктовую сумку.
- Ладно, ладно, мама, - сказал Максим. - Давно из пеленок выбрался.
Полина Васильевна потрепала Максима за кудри, чмокнула в щеку внучку и проводила их на лестничную площадку. Лифт, скрипя, пополз вниз, и Полина Васильевна метнулась назад, в квартиру. Из окна кухни ей хорошо была видна трамвайная остановка, к которой шли сейчас Максим и Жека. Уже взошло солнце, а остановка была вся в тени, и Полина Васильевна озабоченно подумала о том, что если трамвая придется ждать, то внучка может озябнуть, а там и до простуды недалеко. И все эти восторженные вопли Максима и Ярославы, что Жека отменно чувствовала себя в палатке на Оке и что она даже насморка там не схватила - все это басни дедушки Крылова, рассчитанные на то, чтобы притупить бдительность. Тщетные уловки! Да и Максим оделся легковато - серый свитер, трикотажные брюки, спортсменки. А в лесу сейчас чуть не до полудня ночная, уже по-осеннему упрямая стужа и каждая росинка обжигает холодом.
Трамвай, громыхая на стыках, подошел на редкость быстро, он еще не был, как обычно, переполнен. Максим и Жека легко вошли с передней площадки, и Полина Васильевна успокоилась. Трамвай вырвался из тени, его, как пожаром, охватило солнце, и в эту минуту Полина Васильевна с грустью подумала: "Как им не хватает сейчас Ярославы! Везде и всюду они были втроем…"
Трамвай привез Максима и Жеку к Белорусскому вокзалу - здесь было легче поймать такси. И все-таки пришлось выстоять в длинной очереди, пока они смогли забраться в пахнущую бензином "эмку".
- Маршрут? - деловито осведомился веселый круглолицый шофер, подмигнув Жеке.
- В Немчиновку, - попросил Максим.
- Это, милый друг, за город, - присвистнул шофер. - Не пойдет!
- А что, у вашей машины колеса не крутятся? - осведомилась Жека.
- Колеса? - расхохотался шофер, не ожидавший такого вопроса. - Колеса крутятся, еще как крутятся! Хочешь посмотреть?
Он включил мотор, и машина помчалась.
- А я знаю, кто это, - Жека показала на обложку книги, лежавшую на сиденье.
- А вот и не знаешь, - подзадорил шофер.
- Горький! Максим Горький! - громко выкрикнула Жека. - Мой папа тоже Максим!
- Ну и дети пошли, - не то удивляясь, не то с сожалением произнес шофер. - В люльке лежит, а уже книгу требует. И наушники - без радио ему, видишь ли, в люльке одна тоска. Я вот лично про Горького, про Максима, впервой узнал, когда, считай, здоровенный из меня оболтус вымахал.
Максим отмалчивался, и шофер всю дорогу разговаривал с Жекой, которая не упустила случая, чтобы уточнить, что это такое - оболтус.
Машина выехала за город, и Максим приник к окну. Казалось, издалека долетали до него слова шофера и Жеки, но он не понимал их, будто они говорили на незнакомом ему языке.
Подмосковные рощи! Максим любил их самозабвенно. И сейчас у него было такое состояние, словно ехал на встречу с Ярославой. Еще миг, и вот там, возле выскочившей к самой дороге березки, или у багровой россыпи кленовых листьев, или у печальной тонконогой осины увидит ее, Ярославу, - бывают же чудеса на земле!
Стояла ранняя осень. Природа еще не верила в наступление холодов и продолжала жить так, как жила в беззаботную летнюю пору. Как и прежде, деревья ждали от ливней влаги и тепла, от предрассветных туманов - тихой ласки, от солнца - горячих лучей, от звезд - голубых снов.
Максим смотрел на лес по обе стороны знакомого Минского шоссе. Он стоял солнечный, синеватый - от ясной синевы неба и все же такой, точно его понуждали быть счастливым. Казалось, даже солнце несло к нему неуловимые приметы прощания. Сиротливо грелись на солнце поляны, сиротливо пряталась под косматой сосной березка-подросток, сиротливо выглядывали из густой травы запоздалые ромашки. "Ты что, похоронил ее? - одернул себя Максим, пытаясь освободиться от тоски. - Мы еще побываем с ней здесь! И березка перестанет быть сиротой, и ромашки будут смеяться!" Но тоска уже вцепилась намертво и не хотела отпускать. Максим пытался представить себе, где сейчас Ярослава, что делает, все ли у нее хорошо, или уже, как коршун, кружит над ней опасность? Может, и она вот так же едет сейчас по лесной дороге и принуждена смеяться, какие бы горькие думы не одолевали ее. "Тебе же легче, черт побери, тебе несравнимо легче, и не прощайся ты с ней заранее, не каркай!" - вдруг обозлился он на себя.
Только сейчас он услышал раскатистый смех шофера - его чем-то до слез рассмешила Жека.
Прежде чем въехать в Немчиновку, они долго стояли у железнодорожного переезда. Стрелочница по-хозяйски степенно оперлась спиной о шлагбаум и не торопилась его поднимать. Наконец мимо прогрохотал длинный товарняк, и машина покатила по улице дачного поселка. Дорога огибала большой пруд, от плотины которого брала свое начало тихая узкая улочка. Здесь и стояла дача Пети Клименко - небольшой одноэтажный, словно игрушечный, домик с несоразмерно просторной верандой.
Машина остановилась у калитки, укрывшись облаком пыли, и шофер, получая от Максима деньги, сказал:
- Ну, уморила твоя дочка! Кабы не она, не поехал бы в эту богом забытую Немчиновку, разрази меня гром. А с такой - хоть в Антарктиду!
Едва Максим вошел в калитку, пригибаясь под низко нависшими ветками рябины, как по ступенькам навстречу уже сбегал свежий, бодрый и ликующий Петя.
- Ну молодчага, ну какой же молодчага! - Петя распахнул для объятий длинные тонкие руки. - А пунктуальность! Весьма похвально: точность - вежливость королей!
Петя говорил и говорил, а сам, успев обняться с Максимом, схватил на руки Жеку, посадил ее верхом на плечи и понес на крыльцо, повторяя:
- Дочка у тебя, Максимушка, - прелесть, ну просто чудо! Значит, Ярослава не взяла ее с собой?
"Ох уж эти вопросы! - помрачнел Максим. - Видит же, что не взяла".
Перед тем как взойти на крыльцо, Петя склонился к Максиму, перегнув гибкое, тонкое туловище, и зашептал: