- Ты любишь сенсации? У меня будет гость - никогда не догадаешься кто! Представляешь: немец. Интереснейший человек! Курт Ротенберг, антифашист.
Петя, видимо, еще долго продолжал бы говорить, если бы не его жена Катя. Она выскочила из дверей в фартучке - хрупкая, белокурая, вылитая десятиклассница, кинулась к Максиму, точно к своему избавителю:
- Ой, Максимчик, что мне делать? Приедет немец, а я его совсем не ждала. Это все Петя. Не Петя, а рассеянный профессор. Сказал в последний момент. Я же совсем не готова. Что они там едят, в своей Германии, понятия не имею. Хоть плачь! Ты-то хоть знаешь?
- Они едят там пушки вместо масла, - попробовал отшутиться Максим.
- Я тебя убью! Говори сейчас же! - потребовала Катя.
- А что у тебя на плите?
- Карп жареный. Перец нафаршировала. Грибки есть.
- Ты на верном пути. Больше того, представитель любой точки планеты, включая меня и твоего немца, подметет все это со стола так, что тебе не придется мыть тарелки.
Максим говорил, удивляясь, как это он способен сейчас шутить.
- Правда? - с надеждой в голосе спросила Катя. - Только чтобы истинная правда. Ты меня не успокаивай.
- Учителя говорят только правду! - наставительно изрек Петя. - Тем более историки.
Он вручил Жеке огромного рыжего медвежонка и, величественно обводя руками крохотный дачный участок, пророкотал:
- Царствуй, владычица! Считай, что ты прибыла в свое родовое поместье!
- А что такое поместье? - От Жеки не так-то просто было отделаться.
- О великий папа Максим! Ваша дочь не знает, что такое поместье! Оскудение нравов, забвение родословных, - шутливо затараторил Петя. - Короче говоря, - снова обратился он к Жеке, - здесь все твое: если остался крыжовник - лопай; если на грядке все еще скрывается от возмездия хитрый огурец - разыщи и придумай ему лютую казнь; если соседский шалопай Митька не успел сбить с яблоки последнее, самое вкусное яблоко - оно принадлежит тебе! Вот что такое поместье, княжна Евгения!
В комнате было прохладно и солнечно, в раскрытое настежь окно поддувало свежим воздухом. Занавеска трепыхалась, как живая. На полу, возле окна, тоже, как живые, шевелились залетевшие из сада тронутые желтизной листья яблони. "И все-таки уже осень", - мысленно отметил Максим, щурясь от солнца.
Петя ловко и красиво, лукаво косясь на дверь, ведущую в кухню, наполнил две рюмки водкой.
- Пока Екатерина Третья священнодействует - тяпнем, - объявил он, и Максим с завистью посмотрел в его счастливое, с плутоватыми искорками в глазах, доверчивое лицо. - Ку-ку, - весело прокуковал он перед тем, как опрокинуть рюмку. Припухлые, как у мальчишки, губы заалели. - И пусть колесо жизни вертится, ну и мы - с ним!
Максим выпил молча, хрустнул малосольным, пахнущим укропом огурцом.
- А что, если еще по одной? - спросил он и, не ожидая согласия Пети, потянулся к бутылке.
- Вы уже прикладываетесь, черти! - изумленно ахнула Катя, выглядывая из кухни и радуясь в душе, что сегодня они на даче не одни, у них гости, и день будет хотя и хлопотливый, но увлекательный.
- Хочешь с нами? - предложил Максим.
- Избавь бог, я сразу плясать начну. Или карпа пережарю, - засмеялась Катя.
- Мы и пережаренного слопаем! - заверил Петя. - И хозяйку заодно, ежели она все еще намерена испытывать наше и без того адское терпение.
Катя юркнула на кухню, а Максим и Петя, воспользовавшись моментом, пропустили по третьей. Максим со страхом чувствовал, что не хмелеет и потому не может осилить свою тоску.
- Приказ: голов не вешать и смотреть вперед! - Петя весь сиял от полноты счастья. - Слава тому, кто первый придумал выходной! Всю неделю ты, как ишак, тащишь на своих костлявых плечах груз забот и тревог, всю неделю скрипишь пером до того, что чернила и бумага вызывают у тебя ярость, всю неделю - до тошноты зачитанные гранки, брюзжащие и вечно недовольные авторы, душеспасительные назидания редактора, и вот - ты на свободе! Солнце - твое, воздух - твой, природа до самого последнего листочка - твоя! Авторы зеленеют от злости: они не могут взобраться на тебя верхом, редактор бессилен тебя навьючить - я им, чертям, даже не признаюсь, что у меня на даче есть телефон, - ну не блаженство ли это, не верх ли мечтаний! И знаешь, в такой день безудержно тянет говорить только стихами. Проза сушит мозги, а стихи - как отпущение грехов!
- Тебя бумага и чернила в ярость приводят, - с усмешкой напомнил Максим, чувствуя, что Петя вот-вот начнет читать стихи.
- Катя - спасительница! Я диктую, она записывает. Мой личный секретарь. Хочешь пару строк?
- Давай, - мрачновато согласился Максим, зная, что Петя не отвяжется.
- Пару строк, и точка! - заверил Петя, уловив настроение Максима.
Он выхватил с этажерки папку, стремительно дернул за тесемки, рассыпав листки рукописи по тахте.
- В глазах твоих я вижу море! - начал он вдохновенно и, как артист на эстраде, встал у окна.
Коричневая вельветовая куртка на нем была распахнута, грудь плотно обтягивала тельняшка, от всего его вида так и веяло здоровьем, красотой, молодостью. И чем больше любовался им Максим, тем все сильнее мрачнел, чувствуя, что не выдержит и сотворит что-нибудь такое, о чем после будет жалеть.
- Повсюду в мире счастлив я с тобой!.. - Петя читал стихи нараспев, упиваясь каждой строкой.
- Ты вот что, Петька, - внезапно прервал его Максим. - Слушай меня внимательно: запиши эти, как ты их окрестил, стихи в свой тайный альбом и никому, слышишь, никому не показывай.
- Ты шутишь? - вскинул на него красивые миндалевидные глаза Петя. Он все так же искрился весельем, и это бесило Максима. - Это же лирика. Значит, долой "Я помню чудное мгновенье…"?
- Я же просил тебя, Петя: никому не показывай! "Я помню чудное мгновенье…" Да это боец в окопе будет шептать перед атакой - понял ты, величайший из поэтов? А ты: "В твоих глазах я вижу море…" Ты что, Петечка, милый ты мой, оглох на оба уха? Медведь лапой наступил? Не чуешь, как гремят по мостовым кованые сапоги? Как в Европе танки лязгают? Или глаза тебе запорошило? Подыми очи-то кверху - там не пичужки - самолеты летают. И между прочим, с бомбами. И думаешь, везде такая же тишь и благодать, как сейчас в твоем саду? "Царствуй!" - передразнил он Петю. - Да ты знаешь, сколько уже таких, как моя Жека, под развалинами домов навеки лежать остались? А ты ноздрями, ноздрями своими благородными воздух поглубже втяни - ты пыль почуешь, ту, что танками взвихрена, запах крови почуешь. Или ты только благоухающие розы нюхать приучен?
- Максим! - оторопело воскликнул Петя, не ожидавший такого потока горячих, стремительных слов от своего обычно малоразговорчивого и доброжелательного друга. Он все еще смеялся, будто был абсолютно убежден, что Максим шутит. Ведь не могли же привести его в такое бешенство немудреные, но из души вылившиеся строки!
- Что - Максим? - как судья, уставился Максим на Петю, не давая ему читать. - Да если мы твоими стихами будем жить - каюк нам!
- Ну и петух! - ласково обнял его за плечи Петя. - Ну и загнул! Ну чего раскукарекался? Хотел я тебя на лирику настроить, для тебя же сейчас лирика - мировейшее лекарство. Скучаешь же без Ярославы? Ну, говори, скучаешь?
- Ярославу оставь в покое, - тихо ответил Максим. - Я о другом говорю. Маяковского вспомни: "Кто стихами льет из лейки, кто кропит, набравши в рот…"
- Понимаю, - Петя улыбался по-прежнему радостно, искренне и открыто, словно Максим не ругал, а хвалил его. - Но я же не требую поместить мои стихи в хрестоматию и приказом Наркома просвещения обязать заучивать их наизусть во всех школах. И на радио их не собираюсь отдавать. И даже в стенгазету. А ты взялся меня долбать, как Робеспьер жирондистов. Думаешь, испортишь мне настроение? Ни черта не испортишь!
И действительно, Петя ничуть не обиделся на критику Максима, казалось, его ничто не может вывести из равновесия. Вероятно, Максима быстро бы утихомирило его нежелание ершиться и давать сдачи, но он недооценил то, что друг говорит не в шутку, а всерьез.
- Дело вовсе не в тебе, - уже спокойнее продолжал Максим. - Плохо, что такие вот стишата печатают в журналах, перекладывают на музыку и с эстрады поют: "Что-то я тебя, корова, толком не пойму", "Утомленное солнце нежно с морем прощалось…". Да если бы мы после гражданской такие песни пели, черта бы лешего мы социализм построили!
- Эх, чудо-человек, песен о походах и трубачах столько - вовек не перепеть! Но какой поход без привала? А на привале, глядишь, мою песню за милую душу споют.
- Черта с два!
- Как сказать… А ты не задумывался, - Петя посмотрел на Максима затуманенным, мечтательно-таинственным взглядом, - хорошо ли, разумно ли, когда с газетного листа, из каждого репродуктора "Если завтра война…"?
- Не кощунствуй, Петька! - резко оборвал его Максим. - Война стучится в твой дом, а ты сидишь в трусиках на даче и слышишь не орудийный гром, а журчанье самовара.
- Ну ты меня раздел! Ну и даешь! - восхищенно завопил Петя. - Вот нахал: сидит, сосет мое горючее, купленное, между прочим, на гонорар от стихов, и в паузах между рюмками успевает угостить меня оплеухой. Тоже мне великий Моурави! А разумно ли, гений с Чистых прудов, во всех песнях твердить: разобьем, раздолбаем с первого удара? Как ты считаешь?
- А что, по-твоему, петь? Спасите наши души?
- Э, милочка, зачем же передергивать? Ни "Спасите наши души", ни "Баюшки-баю" - ни того ни другого!
- Самая удобненькая позиция - посередочке! - съязвил Максим.
Максим знал: если у Пети вырвалось слово "милочка", значит, терпение кончается, он выходит из равновесия - верный признак. "Вот сейчас-то мы и поговорим по душам", - с упрямой радостью подумал он, поймав себя на мысли о том, что, если бы не встреча с Легостаевым на Оке, вряд ли бы он так убежденно доказывал сейчас Пете свою правоту.
- Да, и не "Баюшки-баю"! - взвился Петя и, отчаянно жестикулируя правой рукой, заговорил запальчиво, страстно, будто с трибуны бросал в толпу людей горячие слова. - Но наша дискуссия, милочка, лишена смысла. Смею тебя заверить - войны не будет. Да, да, не смотри на меня такими сумасшедшими глазами. Гитлер просто не рискнет напасть на нас. Неужто в его воспаленной башке не возникнет до дикости простая мысль о судьбе Наполеона? Да ты не стреляй в меня таким уничтожающим взглядом. И не думай, что я противоречу сам себе. Осведомленность - вот что делает самого жалкого, заурядного журналиста королем, факиром, пусть на час, но факиром! Разве ты не чувствуешь, что наши военные переговоры с Францией и Англией зашли в тупик?
- Отчего же не чувствую? Но какое это имеет отношение к вопросу о войне?
- Прямое! Вчера вечером один из моих самых осведомленных друзей намекнул, что в Москву со дня на день должен прилететь… Ну кто бы ты думал?
- Мало ли кто… - Максим начал терять интерес к легкомысленной, как ему казалось, болтовне Пети. - Чарли Чаплин?
- Максим!.. - укорил Петя. - Я говорю серьезно. Смотри на календарь - видишь, сегодня двадцать четвертое августа. И вполне возможно, он уже прилетел…
- Не вполне возможно, а прилетел! - неожиданно раздался громкий голос с веранды. - Есть такая русская пословица: "Много гостей - жди новостей".
- Курт! - восхищенно воскликнул Петя, срываясь со своего места, и, как всегда, торжественно и изящно протянул руку вошедшему гостю.
Максим встал, удивленно всматриваясь в Курта. Прежде ему не приходилось общаться с немцами, и потому он представлял их совершенно другими: сухими, властными, неулыбчивыми и даже чопорными. Курт же, на первый взгляд, ничем не отличался от русского, его выдавал лишь едва уловимый приятный акцент. Обаятельное, с правильными чертами худощавое лицо, живописная шевелюра над крутым лбом, смеющиеся, слишком уж русские глаза. Одет он был в светлый спортивный костюм и ладной крепкой фигурой походил на физкультурника. Даже стройный Петя в сопоставлении с ним казался чуточку мешковатым.
Курт сделал шаг навстречу Максиму, его гордо посаженная голова попала в полосу яркого солнечного света, и глаза засияли небесной синевой. "Может, Петька, по привычке, разыгрывает меня?" - подумал Максим.
В комнату влетела Катя, всплеснула руками, изумленно ахнула:
- Вы - как с луны! И это я - глазастая - проглядела! Здравствуйте, я - Катя.
- Здравствуйте, - галантно поцеловал ей руку Курт. - И вы не ошиблись, я действительно с Луны. Сейчас поверите.
Катя успела уже сбросить цветастый фартук и теперь, в невесомом, как паутинка, крепдешиновом платье, казалась совсем воздушной, способной взлететь.
Максим перевел быстрый немигающий взгляд с нее на Курта, и горькая усмешка застыла на его побледневшем, будто неживом, лице. "Вроде специально подстроено, чтобы все напоминало мне о Ярославе, о Германии, Как испытание, как напасть, как беда неминучая", - горестно подумал он.
- Здравствуйте, друзья! - широко улыбнулся Курт, и его металлические зубы словно воспламенились на солнце. Тут же улыбка погасла, он взмахнул рукой, в которой была зажата газета. - Ты угадал, Петр! Он прилетел!
- Кто? - спросила Катя.
- Господин Риббентроп!
И он шумно развернул газету, положив ее поверх поставленных на столе закусок. Все приникли к газете. С первой страницы в глаза бросился крупный заголовок: "Договор о ненападении между Советским Союзом и Германией". И фотография - Риббентроп, а рядом Сталин и Молотов.
- Во всем мире, - серьезно сказал Курт, - это произведет эффект разорвавшейся бомбы.
- Вот тебе и Чарли Чаплин, - назидательно произнес Петя, обращаясь к Максиму. - Но ты-то, Курт, как ты меня мог опередить? Ведь этой самой сенсацией я перед твоим появлением хотел огорошить Фому неверующего - Максима! Чтобы он ахнул!
- А я и так ахну, чтобы ты насладился.
- Я всегда верил в твою порядочность, Максик.
- Перестаньте, петухи, - по-детски протяжно и жалобно попросила Катя. - И вот что, соловья баснями не кормят. Прошу всех за стол, выпьем, закусим, а уж потом поговорим. И не о политике, а о любви, хорошо? И споем, правда, ребята?
- Я сегодня начал петь рано утром, - оказал Курт, присаживаясь к столу. - Такое утро! Солнце, золотая осень. Но почтальон принес газету. Спросил: "Слыхали? Нет?! Вот почитайте. К примеру, вы мой враг, фашист, извините. А я вам: "Мое почтение, битте-дритте!". Как это? Непонятная ситуация получается…"
Максим, прочитав сообщение о договоре, мысленно перенесся к Ярославе: "Может, теперь ей там и быть ни к чему? А вдруг да и отзовут? Вот было бы здорово!" Но тут же одернул себя, поняв, что рассуждает наивно.
- Так вот, друзья, - Петя картинно поднял рюмку, - мне представился удивительно подходящий момент, чтобы продолжить свою мысль о войне и мире, Теперь-то уж ясно: войны не будет. По крайней мере, в ближайшие десять лет Так выпьем же за мир!
Они дружно чокнулись. Катя, снова всплеснув руками, побежала в сад: она забыла покормить Жеку.
- Я выпил, Петя, - оказал Курт, показывая пустую рюмку. - Хороший тост. Но… война все-таки будет. Мировая война! Гитлер начнет с Польши. И сколько бы мы ни пили за мир - скоро, очень скоро придется воевать.
- А вот в этом, дорогой мой камрад, позволь с тобой не согласиться. Договор заключен - и точка. Ты посмотри на фото - кто тут стоит! И никаких сомнений!
- Есть русская пословица: "Твоими бы устами да мед пить", - нахмурился Курт, и все за столом умолкли, приготовившись слушать. - Ты поднял тост за мир. А что сказал Гитлер? Он сказал: "Человечество погибнет при существовании вечного мира". И еще: "Идеи гуманизма и пацифизма действительно, может, будут вполне уместны тогда, когда вышестоящая раса предварительно завоюет весь мир". Ничего себе программка? Фашизм - это война. Вот в этом, безусловно, нет никаких сомнений.
- Верно! Но пакт о ненападении заключен, и, по крайней мере, на этот срок над нами будет мирное небо. Как сегодня. Взгляни, Курт! - И Петя красивым жестом еще шире распахнул окно. Казалось, синее, уже посвежевшее небо заглянуло в комнату. - Человечество потрясающе цепко приспособилось к жизни потому, что доверяется надеждам. Оно адски терпеливо, умеет прощать и забывать. И почему бы нам не потешить себя надеждой?
- Мудрец ты… - медленно, будто нехотя, сказал Максим. Он помолчал, ожидая, что Петя начнет оправдываться и опровергать, но не дождался. - Все могу понять. А вот этого не могу. Фашизм мне с пионерского галстука, с октябрятской звездочки - смертный враг. И вот - убейте меня - не моту себе представить Риббентропа в Кремле. Не могу!
- Это не можете представить не только вы, - понимающе произнес Курт. - Многие годы советские газеты, радио, кино вели непримиримую борьбу с фашизмом. Когда под пятой Гитлера оказались Австрия, Абиссиния, Испания, Чехословакия, вы были на их стороне. А как же теперь?
- Нас должны понять: изменение тактики в интересах стратегии всегда оправданно, - отозвался Петя.
- Мы были и остались антифашистами! - убежденно воскликнул Максим.
- Англичане говорят: "Тому, кто обедает с дьяволом, нужна большая ложка", - горько усмехнулся Курт. - В Москве у меня есть друг, француз. Я звонил ему утром. Он вне себя от ярости: "Россия нас предала. Никто этого не поймет. Они испугались Гитлера. Сталин заключил с ним союз". Я оказал ему: "Не кипятись, надо разобраться. Пока что ясно одно: Сталин не заключал союза с Гитлером. Нужна точность; СССР подписал с Германией договор о ненападении. Разве это одно и то же? Две страны отказались нападать друг на друга. Плохо это или хорошо?" "Не упрощай, - ответил мне друг, - все сложнее, чем тебе хочется это представить. Что сейчас скажут антифашисты? У меня такое состояние, как будто в меня выстрелили". Невеселый был разговор…
- И год невеселый, - как бы продолжил его мысль Максим. - Что за тридцать девятый, что за напасть! Февраль - пал Мадрид. Март - Гитлер заграбастал Прагу. Апрель - Муссолини проглотил Абиссинию. И знаете, - он обратился к Курту, - одного я никак не могу уяснить, хотя и преподаю в школе историю: двадцать лет назад Германия была беременна революцией. Восстание в Киле, восстание в Гамбурге. Баварская советская республика… Немцы - высокоразвитый народ. Они дали миру многих мыслителей и поэтов. Почему же они идут за Гитлером?
- Ого, здесь нужна целая лекция! - как-то по-новому всматриваясь в Максима, сказал Курт. - Но какой из меня лектор? Могу лишь привести факты. То, что видел своими глазами, слышал своими ушами. Не более. Будет ли это интересно и смогу ли я, вас убедить?
- История - это факты, - несколько патетически произнес Максим.