Глава четырнадцатая
1
Обняв своего Томми, Наташа сидела на крыльце базы. Густо-серые, чуть отливающие синевой сумерки сжали мир. Он стал совсем маленьким: расплывчатые силуэты нескольких изб, неяркие светляки окон - вот и весь он. А вокруг черная стена урмана и мутная тьма неба.
Который вечер выходит она на крыльцо и сидит вот так, коченея от тоски!.. Ваня Волчков весь день хлопочет: настраивает рацию, ведет прием и передачу, топит печь, готовит пищу, моет посуду. А Наташу сковала тупая тоска, и часами она сидит молчаливо и неподвижно, пугливо вздрагивая при каждом взлае поселковых собак.
Вот и сейчас они залаяли, и Томми беспокойно завозился и уже не хочет сидеть, уткнувшись носом в пышный мех малицы. Наташа подняла голову, отвернула капюшон и прислушалась. Кто-то едет, уже близко: слышны легкий поскрип нарт и шумное дыхание оленей.
Наташа вскочила, и в то же время по светлому четырехугольнику одного из окон мелькнул силуэт оленьих рогов. Упряжка остановилась в трех метрах от девушки. С нарт шагнул приземистый старик.
- Здравствуй. Ты с базы человек? (Наташа кивнула, и манси подал ей сухую шершавую руку.) Здравствуй! Прибежал тебе сказать: прапесар и Вася Куриков у нас, в Охляпауле. Близко, тут. Из урмана прибежали. Людей в урман посылают ходить. Снова искать.
Он замолчал, с любопытством глядя на Наташу, ждал, что она ответит.
- Значит… не нашли? - спросила Наташа, как будто это не было и так ясно, и повернула голову, стараясь зачем-то заглянуть в глаза старику.
- Если нашли, зачем снова в урман ходить? - поймал он девушку на слове. - Не нашли. Искать будем. Найдем. Прапесар завтра к тебе прибежит. И Вася прибежит. Снова в урман пойдут. Все пойдем.
- Снова… - тихо сказала Наташа и долго покачивала головой.
Она не слышала, как манси попрощался с ней, и не заметила, что упряжка исчезла: старик завернул к кому-то из жителей поселка.
Наташа постояла, потом, не зная куда и зачем, пошла. Не она пошла - ноги. Когда она сообразила, что куда-то идет, огоньки поселка меж деревьев были видны еле-еле.
"Что же это я? Брожу… Надо что-то делать, людям рассказать. Радиограмму в город…"
- Томми!
Он лаял где-то в лесу. Какой-то странный, бесноватый лай. Напоролся на зверюгу?
- Томми!
Непослушный пес!.. Она пошла к нему.
А Томми лаял и прыгал возле Пушкарева. Пес сбил его с ног, и теперь Пушкарев пытался подняться и не мог. Юра тоже упал, хотел выругаться, но только хрипел…
2
Прикрытый меховым одеялом, Юра лежал в углу избы на широкой лавке. Сквозь густо смазанную жиром кожу, между корост проступали неровные красные пятна, губы покрылись мелкими белыми чешуйками, Юра дышал отрывисто. Пушкарев, сидя у него в ногах, курил трубку и растерянно поглаживал выбритое лицо; оно казалось ему чужим. Кузьминых часто поглядывал на них, но думал о чем-то другом.
- Да… Все-таки очень, очень непонятная история. - Наташа встала и принялась собирать со стола грязную посуду.
Пушкарев вскинул на нее глаза, нахмурился:
- Наташа, вы повторяете это уже в третий раз, и все таким тоном, словно хотите сказать, что мы бросили Николая, сбежали от него!
- Нет, этого сказать я не хочу. Но ведь речь, товарищи, идет о жизни человека! Неужели это непонятно? - И, боясь, что расплачется, нагнувшись над столом, она глухо добавила: - Видно, собственная дороже…
Борис Никифорович встал, губы его затряслись. Юра приподнялся, бросил на Наташу укоризненно-гневный взгляд, хотел, должно быть, сказать что-то очень резкое, но сдержался и, откинувшись на ложе и глядя в потолок, тихо выговорил:
- Это еще неизвестно, кому что дороже. Вот Николаю, я думаю… Он сбежал, я думаю.
Наташа круто повернулась к нему:
- Ох, как это тебе, оказывается, легко - обвинить человека в таком!.. Но скажи: если Николай Сергеевич сбежал, так почему вы здесь, а его нет? Ведь нет его!..
Лицо Пушкарева потемнело. Ладонь Алексея Архиповича, поглаживавшая стол, начала похлопывать по нему. Профессор решил вмешаться в разговор:
- Вот что. Вы, Наташа… это… полегче. - Ладонь хлопнула по столу сильно и замерла. - Опять, я полагаю, ошибаетесь. Вам иногда это свойственно. Факты покажут. Факты.
- Но поймите меня, Алексей Архипович… Борис Никифорович, я очень уважаю вас, но поймите…
- Я все очень хорошо понимаю, - глухо прервал Пушкарев. - И… отложим этот разговор. Вот найдем Плетнева… - Пушкарев умолк и начал набивать трубку; табак рассыпался.
Ваня Волчков с испугом и растерянностью поглядывал на всех. Наташа тряхнула головой, бросила в горку грязных мисок последнюю и молча быстро отошла от стола.
Кузьминых взглянул на нее неодобрительно, но, успокаивая других и главным образом, наверное, себя, продолжил свою мысль:
- Я говорю, факты… Вот старик Куриков… Очень жаль, что мы до сих пор не догадались послать кого-нибудь к нему. Да ведь кто же знал? Неизвестно было, что он ушел, что потом Плетнев… исчез. Поездка к Курикову, я полагаю, поможет что-нибудь выяснить… Ну ладно. - Профессор, бодрясь, поднялся. - Давайте-ка, пока там Василий готовит оленей, все-таки посмотрим вангурские образцы…
Он начал выкладывать из рюкзака Пушкарева на стол мешочки со шлихами и горделиво и радостно воскликнул:
- Вот ведь человечищи - что тащили с собой!
А "человечищам" было совсем не до гордости и не до радости. Пушкарев, уныло и зябко сгорбившись, сосал свою трубку, с беспокойством посматривая на Юру. Юру корежили боль и жар, ему хотелось кричать и метаться, но он только мотал из стороны в сторону головой. Кузьминых понял, что даже титаном ему сейчас не развлечь свою "молодую гвардию", не отвлечь от дум и боли. Он тихо опустил рюкзак на стол и начал прохаживаться по комнате. Что-то насторожило его, он остановился, прислушиваясь, и вдруг рванулся к двери.
- Вертолет!
Через распахнутую дверь все услышали необычный для тайги гул.
Вертолет вызвали, чтобы вывезти Юру. Утром, осмотрев его разбухшую, посиневшую ногу, Кузьминых тихонько позвал Пушкарева на улицу.
- Боюсь, гангрена. Это вещь, знаете, такая… Впрочем, я не медик, судить не берусь.
Радиограмму, когда Волчков передавал ее, Юра, конечно, слышал. Страшное слово в ней не упоминалось, но многое можно было понять. Однако парень крепился и пытался разговаривать в своем шутливом тоне.
- Вот отхватят у меня эту дубину, - сказал он, - всю жизнь буду на каком-нибудь самокате ездить.
- Кто это тебе сказал, что отхватят? - рассердился Кузьминых. - Ишь, какой быстрый!
- Я ж, Алексей Архипович, не утверждаю. Я предполагаю, научно, на основании фактов…
Сел вертолет прямо в поселке. Невиданную металлическую стрекозу окружили манси. Самолеты они знали, а вот как и почему летает эта бескрылая штука, было непонятно.
К машине Юру принесли. Экипаж вертолета и врач торопились. Они отказались даже от чая. Врач, желтоусый сухопарый старичок, на вопрос Кузьминых ответил, что у больного гангрена.
Наташа, услышав это, охнула и, отвернувшись, тихо заплакала…
Пушкарев влез в кабину вертолета и опустился на пол у носилок, на которых, укутанный в меховые одеяла, лежал больной. Глаза Юры лихорадочно блестели, на щеках горел румянец, но все же он попытался подмигнуть и хрипловато сказал:
- Вот. На вертолете прокачусь. А вам всем по земле придется топать. Завидно?
"Что же ты передо мной-то еще храбришься?" - хотел сказать Пушкарев, но не сказал, а только взял его руку, стиснул и долго вглядывался в лицо - пухлые губы, крупный широкий нос, мягкая линия подбородка, - простые, не очень красиво вылепленные черты, ставшие для Пушкарева родными.
Юра не выдержал, у него дернулась нижняя губа, он отвернул лицо и опустил веки, будто очень устал. Пушкарев припал ему на грудь, крепко поцеловал и сразу же поднялся и шагнул к выходу…
Мощно взревел мотор, лопасти ротора от вращения стало не видно, машина мелко задрожала и поднялась. Взмыв над лесом, она чуть наклонилась и, продолжая набирать высоту, быстро двинулась к югу…
Когда Василий сообщил, что олени для поездки к его отцу готовы, профессор обрадовался: слишком уж гнетущим было бездействие после отправки Юры.
- Ну вот! Вот и хорошо! Будем двигаться. - Профессор потянул с гвоздя малицу.
Пушкарев остановил его:
- Нет, Алексей Архипович, поеду я…
Кузьминых взглянул на его худющее, в царапинах, с большой коростой на щеке лицо, в скорбно-решительные глаза и понял, что речь идет о долге и чести. Он склонил голову и сказал:
- Пожалуй.
А Наташа уже натягивала на себя малицу, торопливо засовывала в рюкзак походную аптечку. Томми беспокойно поглядывал на нее.
- Лексей Архипыч… - Василий сказал это очень тихо, но профессор услышал и обернулся. - Я, Лексей Архипыч, к отцу не поеду.
- Это почему же?
- Как на отца смотреть? Почему людей в урмане бросил? Стыдно, ой!.. Здесь останусь.
Профессор задумался. Собственно, из состояния задумчивости, тяжелой и тревожной, он не выходил все эти дни. Сейчас он подвигал косматыми бровями, глянул на манси сочувственно, но возразил:
- Нет, Василий, поезжай. Все-таки отец. Он, конечно, худо сделал, но ведь ты понимаешь, старый он человек, темный… Поезжай. И вот им помочь надо. - Кузьминых кивнул на молодых геологов. - Поезжай.
Василий внимательно посмотрел в глаза профессору, будто сверяя сказанное с невысказанным.
- Ладно, Лексей Архипыч. Ты хороший человек, светлый. Сака ёмас… Поеду.
Профессор стоял около базы до тех пор, пока упряжки не скрылись в тайге. Они скрылись, и Алексей Архипович, склонив тяжелую голову вперед и чуть набок, будто вглядываясь в следы на снегу и прислушиваясь к чему-то, побрел к дому. Только сейчас он разрешил себе полностью ощутить, как устало его большое тело и как густой, стареющей кровью наливается затылок. Очень захотелось лечь и ни о чем не думать - отдохнуть.
Он вошел в комнату и уже начал примеряться к лавке, на которой недавно лежал Юра, но почему-то оглянулся на радиста. Тот смотрел на него, и в ясных, чистых глазах паренька перемешались удивление, страх и растерянность. Глаза его стали такими, когда вернулись Пушкарев и Юра. Глаза эти спрашивали о чем-то большом и очень важном.
- Что, Волчков?
- Да ничего… Так…
Кузьминых сел, широко расставив колени и положив ладони на них. В висках сильно токало. Радист продолжал смотреть на него все тем же вопросительным и просящим взглядом.
- Ничего, - устало сказал профессор, - разберемся… Разберемся, Волчков! - повторил он уже другим гоном.
И, хотя Ваня не совсем понял профессора, что-то в интонации его голоса, в косом, из-под косматых бровей взгляде, хитроватом и по-стариковски мудром, должно быть, утешило паренька и подбодрило.
- Алексей Архипович, подушку надо? - встрепенулся он. - У меня есть, я дам.
- Подушку?.. Эх, была не была… займусь-ка я вангурским песочком. - Опираясь ладонями в колени, Кузьминых встал и шагнул к столу. - Давай садись сюда, помощником будешь.
Глава пятнадцатая
1
Оконце в избе Михаила Курикова пропускало мало света, и в углах таился густой сумрак. Было душно, и пахло кислым. Сидя на лежанке, застланной оленьей шкурой, хозяин юрты и Николай Плетнев ели вареную оленину. Они брали мясо прямо руками. На заросшем лице Николая тускло лоснился жир. Волосы на голове свалялись в жесткий и грязный войлок.
Николай взял флягу и опрокинул в кружку:
- Ну, Куриков, по последней… Спасибо тебе, хорошо меня принял. Пей.
Оба захмелели. Хотя половину фляги они распили еще при встрече, оставшегося спирта хватило, чтобы вновь затуманить, закружить хмелем головы.
- Возьми фляжку. - Николай подвинул ее старику. - На память. Дарю. Хорошая фляжка.
- Хорошая, - одобрил старик. - Возьму, спасибо.
- И помни наш уговор: я сюда пришел не сразу за тобой, а позднее. Через много дней пришел. Заблудился, случайно наткнулся на юрту.
Куриков согласно покивал:
- Хорошо, хорошо… Только как говорить будешь? Моя юрта - на восход, ученая база - на закат. Почему ходил на восход, не ходил на закат?
- Компас потерял. Без компаса нашему брату заблудиться недолго. Понял?
- Понял, понял. Я все понял. Не мое сердце будет мало-мало больно - твое сердце. Не я убежал. Я начальнику говорил - ты не говорил.
Николай разозлился:
- Разболтался, старый!.. Я, брат, тоже говорил. И не раз. Что я, не видел, что ли, чем это может кончиться? Мне пока жизнь дорога… Да… А диссертацию я и без того сделаю. Так?
- Так, так.
- "Так, так"! Что ты, темная душа, понимаешь?.. Ну ладно, не обижайся, не сердись. Лыжи дашь?
- Лыжи можно. И олени можно. Проводить можно.
- Нет, нет, я один. На лыжах. Хотя… ведь компаса-то у меня нет… Немножко надо проводить.
- Можно… Бабы нет, сына нет… Хорошая фляжка… Пойдем - песни тебе буду петь… хорошие песни. Можно…
Бормоча, старик прислонил свою маленькую темную голову с растрепанными косицами к столу и заснул.
"Как бы во хмелю когда-нибудь не проболтался, - с тревогой подумал Николай. - Хотя кому он проболтается? Своему брату манси? И когда? Когда отряд будет уже далеко отсюда".
А вое же на душе было очень неспокойно. Николай болтнул флягу над ухом, вылил остатки спирта в кружку и выпил.
Не забыть бы выбросить компас. И патроны. Отдать старику, и все будет хорошо. Все будет хорошо.
Но как же скребет душу это чертово беспокойство о себе, о будущем… и о товарищах! Вышли они из урмана? Едва ли. Но надо быть готовым и к этому. Не вышли? Жаль ребят, но, собственно, в этом виноват не он. Что он мог сделать?.. Кузьминых, конечно, организовал поиски. Надо побыстрее двигаться. И так уже больше чем надо задержала здесь его трусость. Трусость, Николай, трусость! Себе-то ты можешь признаться… Ведь когда-то все равно надо же держать ответ. Раньше ли, позже ли - надо. И не откладывай его. Этому нужно идти навстречу.
Николай встал и потряс Курикова:
- Вставай. Идти надо.
Старик вскочил, ошалело поморгал, торопливо пригладил волосы.
- Мало-мало поспал. Крепкая водка.
Николай усмехнулся:
- Я тебе из Ивделя еще пришлю. Только уговор помни. Понял? Вот патронов еще оставлю.
Николай взял рюкзак и начал доставать патроны, но старик вдруг замахал руками:
- Тихо. Слушать надо… Люди сюда бегут.
Николай сначала не сообразил, а потом, догадавшись, в чем дело, заметался по избе. Неужели за ним? Так скоро? Кто приехал? Кузьминых? Василий? Степан?.. Кто бы там ни был, спокойнее! Спокойнее, спокойнее, спокойнее. Может, просто какой-нибудь манси-охотник.
Скрипнули доски крыльца, дверь открылась, и в дверном проеме встала Наташа. Рюкзак выпал из рук Плетнева.
- Николай!
- Наташа?!
Нет… это послышалось: они замерли молча.
Неуверенно, робко, даже испуганно перенесла Наташа ногу через порог. Николай шагнул к ней, протянул руку:
- Здравствуйте, Наташенька!
Она машинально подала ему руки, спросила:
- Но как же это… как вы сюда попали?
- О, длинная история… и страшная.
Николай взглянул на ее запорошенное снегом, такое милое лицо, и вдруг ему захотелось упасть перед ней на колени, заплакать и рассказать правду. Это продолжалось лишь мгновение, как будто он взлетел в высокое чистое небо… но тут же увидел перед собой жуткую пропасть. Как! Ей… рассказать? Чтобы она вот тут же назвала его подлецом? Ударила? Растоптала?.. Николай с трудом перевел дыхание.
- Проходите, Наташа, садитесь вот сюда… Пушкарев и Петрищев… они вернулись?
- Пушкарев… - Наташа хотела обернуться к двери, но что-то остановило ее. Совсем не думая о том, что идет на хитрость, она сказала: - Они… Я у вас собиралась спросить…
Значит, не вернулись. Николай лихорадочно соображал. Вот он, момент, когда настала пора ответить, выкрутиться, оправдаться. Трудно лгать первый раз. Потом будет легче. И нельзя тянуть. Эти милые, эти чудные глаза смотрят требовательно и настороженно. Впрочем, его заминка выглядит, наверное, вполне закономерно: он поражен тем, что сообщила Наташа, и огорчен.
- Вот… Эх! Жалко ребят… Понимаете, я пошел поохотиться. Неважно было с едой. Возвращаюсь на стоянку - нет стоянки… Что такое? Заблудился!..
Начал Николай медленно, осторожно, прислушиваясь к собственному голосу, но скоро фразы стали легко низаться одна к другой, Николай увлекся.
Наташа слушала, не глядя на него. Взглянуть она боялась. Чего? Она сама не знала. Но уже чувствовала, ощущала почти физически, что ей лгут. И этот водочный запах… А Николай торопился:
- …В общем, плутал я долго. Еле выбрался. Забрел бог знает куда. Тонул… А потом наткнулся на юрту Курикова. Он раньше от нас ушел… Думал уже: конец, погиб. Вдруг юрта. И - такое совпадение! - юрта Курикова. Отогрелся у него, немного пришел в себя. Сегодня собирался на базу. Вот сейчас думал выходить… Да что ж, придется их искать. Обязательно надо искать…
Николай почувствовал, что где-то, в каких-то фразах фальшивит, и вновь стал вслушиваться в свой голос. Вдруг звуки голоса исчезли: их отбросили другие - негромкие, едва слышные. Кто-то подходил к двери. Наташа опустила голову ниже. И, хотя Николай уже знал, что дверь сейчас снова откроется, - она распахнулась неожиданно, и Николай вздрогнул и подался назад: перед ним стоял Пушкарев. Следом входил Василий.
Сквозь обмякшие губы Николай невнятно вытолкнул:
- Борис Никифорович?.. Дорогой… Значит…
Пушкарев смотрел на него внимательно и как будто спокойно. Так же внимательно и спокойно он обвел глазами комнату и остановил взгляд на раскрытом рюкзаке Николая, на патронах. Нижнее веко левого глаза начало подергиваться.
С силой нажимая скрюченными, словно закостеневшими пальцами, Пушкарев провел рукой по глазам. Веко продолжало дергаться. Губы Пушкарева скривились; вскинув голову, он шагнул вперед - к предателю, подлецу - грудью. Николай отшатнулся, инстинктивно протягивая руку к Наташе, будто ища опоры, Наташа отстранилась, и он спиной прижался к стене.
Пушкарев постоял секунду-две, круто повернулся и, так и не произнеся ни звука, вышел, с силой, со стуком прижав дверь снаружи.
У Николая кружилась голова. И все кружилось, летело, низвергалось куда-то. Николай ухватился за стену.
Теперь Наташа не сводила с него глаз. Она смотрела на него с брезгливым испугом, но где-то в глубине взгляда теплилась маленькая боязливая надежда. Наташа ждала: может быть, Николай объяснится и ее подозрения, такие страшные, почти нелепые подозрения, окажутся ошибочными? Почему Пушкарев ничего не сказал? Что тут вот сейчас произошло? Что произошло там, на Вангуре? Может быть, Николай все объяснит?..
Старый Куриков медленно, бочком обходя геологов, приближался к сыну. Он подошел к нему и сказал тихо и ласково:
- Паче, рума! Здравствуй, Вася. Сака ёмас, светлый человек, сын мой.
Василий смотрел на него отчужденно и строго, как старший. Потом покачал головой: