- Для тебя - нет. Даже больше: твоя работа в институте криминалистики, близость к одному нашему общему делу в прошлом, твой здравый смысл и умение отличать в поведении человека ложь от правды и фальшь от искренности позволяют включить тебя в оперативную группу.
- Ничего не понимаю. Какая группа?
- Ты и я. Нас поддерживают одновременно Москва и Одесса. Финал - суббота, день возвращения из рейса. Словом, отпуск кончился, как верно отметил упомянутый тобою Тимчук.
- А нельзя без загадок?
- Загадка только одна. Кто такой Сахаров?
- Откуда этот внезапный и непонятный для меня интерес?
Пришлось раскрутить перед Галкой ту же ленту воспоминаний. Галка слушала серьезно и взволнованно, отражая на лице всю смену эмоций - от тревоги до недоверчивости. К концу моего рассказа последняя явно пересилила.
- Пауль Гетцке - Сахаров? Бред. Его же убили в конце сорок третьего.
- По лицу убитого узнать не могли: оно было снесено взрывом гранаты. Личность убитого установлена только по документам.
- Но задание ликвидировать Гетцке было же согласовано с Седым.
- Несомненно. Но в кого бросил гранату Терентий Саблин, боевик из второй группы Седого, мы так и не узнали. Терентий был убит осколком той же гранаты.
- Значит, предполагаешь камуфляж?
- Не я один. Предполагал и Седой. Только у нас не было доказательств.
- А какие были основания для такого предположения?
- Вторая граната. Один из наших пареньков, страховавший Терентия, слышал два взрыва, один за другим. У Терентия была всего одна граната. Кто же бросил вторую? И зачем? Тогда и возникло предположение, что о подготовке покушения на Гетцке знали в гестапо и вместо Пауля подставили другого с его документами.
- Не могу понять, - вздыхает Галка.
- Чего?
- Смысл подстановки ясен. А вторая граната зачем?
- Чтобы нельзя было опознать убитого. Терентий бросал под ноги - удар мог пощадить лицо. Вторая граната не пощадила: бросили в голову.
- Не проще ли было Паулю тихо перевестись из Одессы, не прибегая к столь сложным и кровавым мистификациям?
Я уже не могу сидеть. Я хожу взад и вперед между койками каюты, размышляя вслух.
- Видишь ли, во-первых, Волошин-Гетцке игрок. В картах - блеф и риск, в шахматах - неожиданность и атака. Таков он и в жизни. "Проще" для него неинтересный тактический ход. Во-вторых, у берлинского начальства Пауля были, по-видимому, на него свои расчеты. Уже тогда гитлеровская разведка забрасывала к нам и в сопредельные славянские страны специально подобранных агентов для долговременной резидентуры. Посылали человека на случай, если понадобится в будущем. Жил бы законспирированный, незаметный до того, пока не потребуется. Гетцке был для этого идеальным кандидатом. Родной для него русский язык, знание правовых норм и моральных устоев советского общества, его эстетических вкусов и бытовых черт плюс преуспевающая деятельность на гестаповском поприще и наиболее ценимые качества империалистического разведчика - ум, хитрость, жестокость и неразборчивость в средствах. Все остальное уже было делом техники.
- А почему ты решил, что Сахаров - это Волошин?
- Узнал его. И не я один.
- Видела. На причале. - Тон Галки уже становился чуть ироничным. - Интересно, по каким признакам вы его узнали? Я, например, и сейчас не узнаю.
- Ты знала его мальчиком. В эсэсовском мундире не видела. В "Пассаже" он не жил, по улицам разъезжал в машине, а в гестапо, к счастью, тебя не допрашивал.
- Пусть так. Но за три десятка лет человек иногда меняется до неузнаваемости.
- Например, отращивает бороду.
- Давай без сарказма, - уже сердится Галка. - Я не знаю, потому и спрашиваю.
- А я и объясняю. Ты знала Павлика Волошина, но не встречалась с Паулем Гетцке. А мы с Тимчуком встречались. И неоднократно. Лицом к лицу, как говорится.
- И что же в лице Сахарова оказалось волошинским?
- Во-первых, глаза. Или, точнее, что-то общее в них, собирательное: холодное недоверие к собеседнику, колючий огонек, умение скрывать что-то свое подспудное, другим неизвестное. Я не могу сформулировать точнее эту общность глаз, но, заглянув в глаза Сахарова, внутренне содрогнулся - столь знакомыми они мне показались.
- Это не для прокуратуры.
- Конечно. Впечатление - не доказательство: показалось, приснилось, привиделось. Есть, правда, и другая общность портрета. Похожи лоб, высокий взлет бровей, ноздри хищника, маленькие уши. Увы, все это не "особые приметы" - найдешь у множества лиц в толпе. Но есть какие-то штрихи индивидуальности, неповторимые оттенки личности, характерные, присущие только одному человеку привычки. Один пробует языком когда-то беспокоивший его зуб, отчего лицо чуть-чуть кривится и морщится. Другой в минуту задумчивости теребит мочку уха, третий предпочитает чесать затылок, четвертый полуприкрывает рукою рот, когда удивляется. По таким привычкам часто безошибочно угадываешь сходство.
Галка напряженно молчит, думает. Глаза по-прежнему недоверчивы.
- У Павлика была своя манера входить в воду с пляжа, - вспоминает она, - нырял под волну на мелководье и плыл под водой, пока позволяло дыхание, затем выскакивал на волну, как дельфин, и уплывал далеко в море, почти не видный с берега. Впрочем, это тоже не "особая примета". Так купаются многие.
- В том числе и Сахаров. - Где это ты видел?
- На пляже в Ялте, когда вы уезжали на экскурсию.
- Смешно.
- Скорее, любопытно. Не "особая примета", согласен. Но есть и особая. У Павлика Волошина, когда он начал курить, появилась и своя манера закуривать: затянуться, вынуть сигарету изо рта двумя пальцами, отставив мизинец - этакий одесский лихаческий шик - и посмотреть на тлеющий огонек папиросы. Точь-в-точь так же закуривает и Сахаров. Привычка настолько слилась с его личностью, что он забыл о ней как об "особой примете". Мелкий просчет, но просчет.
- А ты рискнешь утверждать, что такая же мальчишеская привычка не сохранилась с детских лет и у некоего Сахарова?
- Не рискну, конечно. Приметы не убеждают, а настораживают.
- А шрам? - вдруг вспоминает Галка. - У Павлика его не было.
- У Пауля тоже не было.
- Вот видишь.
- Ничего не вижу. Сахаров сказал, что шрам у него с детства. Если у реально существовавшего Сахарова шрам был действительно с детства и гестапо об этом знало, то Пауль Гетцке вместе с документами Сахарова получил от начальства не только бороду, но и шрам.
- Косметически нанесенный?
- Хирургически, с гримировкой под возраст.
Галка слушает наклонив голову. Все еще сомневается. Педантическая придирчивость эксперта-криминалиста.
- Не подгоняешь ли ты доказательства к версии? Бывают такие следователи.
- Знаю, что бывают. Повторяю, я еще ни в чем не убежден, только настораживаюсь все больше и больше. Тут уже не только мистика интуиции и случайность "особых примет", настораживают и шероховатости в биографии Сахарова.
- Успел узнать?
- Он сам рассказал. Кстати, с полнейшим безразличием к теме, с каким-то подчеркнутым равнодушием интонации. Как нечто само собою разумеющееся. Воевал, был в плену, сидел в лагере для военнопленных, освобожден американцами, и, по-видимому, без всяких сложностей.
- Н-да… - задумывается Галка.
Искорки недоверия в ее глазах гаснут. Глаза уже не щурятся, они широко открыты, сосредоточенны и серьезны.
- Обычный в те годы способ заброски агента, - говорит она. - Придется проверять по двум каналам.
- Уже начал. Пока ты любовалась алупкинскими красотами, я уже говорил с Москвой и Одессой. Завтра получу первую информацию.
Разговор обрывается, мы приходим к одной мысли, которой будут теперь отданы все наши думы, дела и чувства. Если бы ситуация не столь настораживала, Галка обязательно бы съязвила: похоже, мол, на пасьянс. Снимаешь карту, открываешь другую и кладешь на третью. Может, сойдется, а может, и нет. Но Галка все понимает и молчит. Очень уж значительно это "сойдется".
- А все-таки жаль, - говорит она, - что отпуск кончился.
Сочи
Я РАЗГОВАРИВАЮ С ОДЕССОЙ
Завтракаем на подходе к Сочи. На палубе тридцать градусов в тени, а здесь, в ресторане, кондиционеры снижают жару до восемнадцати. Свежо и прохладно. Официантки в накрахмаленных фартучках разносят кофе по-варшавски с пастеризованным молоком.
Разговор не клеится. Сахаров, как и вчера, молчалив и сумрачен. Тамара злится - должно быть, поссорилась с мужем; вышла к завтраку с покрасневшими веками и разговаривает только с Галкой о предстоящей в Сочи автобусной экскурсии в Мацесту и Хосту.
Я молча дожевываю поджаренные сырники и вздыхаю:
- Предпочел бы хороший бифштекс по-деревенски. Это намек.
Когда-то у Волошиных их очень хорошо готовила домработница Васса. Я запомнил. Но помнит ли Пауль? Может быть, немецкое воспитание подавило и память детства или по роли Сахарова ему и не положено об этом помнить.
Я угадал: он спрашивает:
- Почему по-деревенски?
- С поджаренным луком, - поясняю я. - Так он когда-то именовался в ресторанных меню.
- Не знаю, - пожимает он плечами, подтверждая мою догадку, - до войны по ресторанам не хаживал. А сейчас они без названия. Просто бифштекс с луком. Лучше всего их готовят в Берлине.
- В Берлине? - недоумеваю я.
- Я имею в виду ресторан "Берлин", - снисходительно поясняет он.
- В Одессе в "Лондонской" готовят не хуже, - обижается за Одессу Галка.
- Где это в "Лондонской"? - теперь уже недоумевает Сахаров.
Я вмешиваюсь:
- Так называлась раньше гостиница "Одесса" на Приморском бульваре. По привычке старые одесситы ее и сейчас называют "Лондонской".
- С раскрашенным Нептуном в садике? - улыбается Сахаров. - В воскресенье с Тамарой обедали. Неплохо. А вы, значит, тоже одессит?
Спрашивает он, как обычно, лениво, без особой заинтересованности. Именно так спросил бы Сахаров. Если же это Пауль, то не узнать меня он не мог и вопрос, конечно, наигран. Кстати говоря, мастерски, по актерской терминологии - "в образе".
Ну, а мой "образ" позволяет не лгать.
- Конечно, одессит. Вместе с Галиной в одной школе учились.
- И воевали в Одессе?
- Оба. Вместе были в оккупации. В партизанском подполье.
- Страшно было?
- На войне везде страшно.
- Верно, - соглашается он. - В плену тоже было горше горького. А что сильнее - страх перед смертью в открытом бою или ежедневный поединок с гестапо?
Если Сахаров - это Пауль, то он допускает просчет. Подлинный сумрачный и неразговорчивый Сахаров не должен был интересоваться чужой и безразличной ему Одессой, да еще в далекие оккупационные годы. Тогда ему, Сахарову, как говорит он сейчас, самому было не сладко, и обмениваться воспоминаниями такой Сахаров едва ли бы стал. Тут Пауль из "образа" вышел.
И я с готовностью подымаю перчатку.
- Страх смерти на войне дело привычное. О нем забываешь, в подполье тем более. Нет ни бомбежек, ни артобстрела. Будни, работа. А провал твой зависит от тебя же, от твоей бдительности и осторожности. Поединок с гестапо, конечно, не игра в очко, но мы выигрывали и такие поединки. Да и не раз.
Я моргнул Галке - она порывалась что-то сказать: молчи, мол, хватит. И Сахаров перехватил этот взгляд. Он снова "в образе", задумчивый и незаинтересованный. Понял ли он свой актерский просчет, малюсенький, но все же просчет, или настолько убежден в своей неразоблачимости, что ничего и никого не боится? Это совсем в духе Пауля. Игрок всегда игрок - врожденное свойство характера не заслонишь никакой маской.
Похоже, что он играет наверняка. Узнал, но не боится, хорошо замаскирован и может поиграть со мной в кошки-мышки. Пока мои данные - воспоминания, ощущения, приметы, предположения - все это, как говорит Галка, не для прокуратуры. Акул не ловят на удочку - нужен гарпун.
Может быть, мне даст его Одесса или Москва?
Долго ждать не приходится. К столу подходит официантка и, нагнувшись ко мне, тихо спрашивает:
- Вы товарищ Гриднев Александр Романович?
- Так точно, девушка.
- Капитан вас просит подняться к нему на мостик.
- Интересно, зачем это вы ему понадобились? - неожиданно любопытствует Сахаров.
Я мгновенно импровизирую:
- Так ведь это наш старый одесский знакомый. С его помощью мы и получили эту каюту. Ведь билеты на круиз давно распроданы.
- Я знаю, - тянет Сахаров. - А как зовут вашего капитана?
- Невельский Борис Арсентьевич. Старинная родовая фамилия русских мореплавателей и землепроходцев.
Хорошо, что я предусмотрительно узнал имя и отчество капитана. Но с какой стати Сахаров спросил меня об этом? Проверить? Поймать на сымпровизированной выдумке? Пожалуй, когда я уйду, он с пристрастием допросит Галку. Ничего, она вывернется.
Я подымаюсь на капитанскую палубу, припоминая все сказанное за столом. Ничего утешительного. Мелочи, нюансы, психология. На весы моей убежденности в равенстве Гетцке-Сахаров он не положил ни одной гирьки. Демонстративное подчеркивание своего незнакомства с Одессой, может быть, только мне показалось демонстративным, а несвойственный заранее запрограммированному облику Сахарова его интерес к нашим переживаниям в одесском подполье, может быть, только мне показался несвойственным. Ладно, подождем.
Капитан выходит навстречу мне к верхнему трапу.
- Скорее в радиорубку, - торопит он. - Вас уже ждут.
Меня действительно ждет у радиотелефона в Одессе Евсей Руженко.
- Долго же ты добирался из ресторана. Минут десять жду, - ворчит он.
- Когда мне передали приглашение от капитана, я, сам понимаешь, не хотел показать Сахарову, что спешу к телефону. А он к тому же немедленно заинтересовался, почему и зачем, как зовут капитана и тому подобное.
- Кто это Сахаров?
- Личность, которая меня интересует.
- Воскресший Гетцке?
- Есть такая думка.
- Подтверждается думка. Донесением Тележникова секретарю подпольного райкома.
- Какого Тележникова?
- Ты же в его группе был. Седого не помнишь?
- Седого забыть нельзя. Забыл, что он Тележников. Старею. Так о чем донесение?
- О двух гранатах. Не наша граната срезала физиономию Гетцке.
- Я это знаю.
- Тележников уверен, что нам вместо Гетцке подсунули другого.
- Это я тоже знаю. Меня интересует его досье.
- Досье нет. Или его вообще не было, или его изъяли заранее, еще до отступления.
- Я так и предполагал. Что же удалось узнать?
- Мало. Нет ни его фото, ни образцов почерка. Ни одной его записки, ни одного документа, им подписанного. Со свидетелями его деятельности тоже не блеск. Никто из попавших к нему в лапы не уцелел. Хозяйка квартиры, где он жил, бесследно исчезла во время отступления последних немецких частей из Одессы. Осталась в живых лишь ее дочь, находившаяся в то время у. родственников в Лузановке. Ей было тогда десять лет, и многого она, естественно, не запомнила. Помнит красивого офицера, хорошо говорившего по-русски, нигде не сорившего и даже пепел от сигарет никогда не ронявшего на пол. Вот ее собственные слова: "Он курил только безмундштучные сигареты, курил медленно, любуясь столбиком пепла. Как-то подозвал меня и сказал: "Смотри, девочка, как умирает сигарета. Словно человек. Остается труп, прах, который рассыплется". Иногда он с мамой раскладывал пасьянсы и даже научил ее какому-то особенному, не помню названия. Кажется, по имени какого-то короля или Бисмарка".
- А еще? - нажимаю я. - Еще Тимчук.
- Тимчука оставь. Я уже говорил с ним в Одессе.
- Он добавляет одну деталь, о которой тебе не рассказывал. В минуты раздражения или недовольства чем-либо Гетцке кусал ногти. Точнее, один только ноготь. На мизинце левой руки он всегда был обкусан.
- Это все?
- Скажешь, мало за одни сутки! Но мы еще кое-что выловили. Мать Гетцке, Мария Сергеевна Волошина, до сих пор живет в Одессе. Говорит следующее, слушай: "Павлик и в детстве кусал мизинец, я корила его, даже по рукам била - не отучила. Осталась эта привычка у него и когда он вернулся сюда уже в роли немецкого офицера. Я уже не делала ему замечаний: он был совсем, совсем чужой, даже не русский. Друзей у него не было, девушек его я не знаю. Хотя, правда, он рассказывал мне об одной, дочери какого-то виноторговца в Берлине. Имя ее Герта Циммер, я запомнила точно: очень уж смешная фамилия. Павлик говорил, что даже хотел жениться на ней, но немецкая мачеха его, баронесса, не дала согласия на брак, пригрозив, что лишит наследства". Пока все.
- Как ты сказал - Герта Циммер?
- Точно.
- Спасибо. Это уже улов. Продолжай в том же духе, если удастся. Очень уж крупная рыба - как бы не сорвалась. Документацию перешли мне в Москву, здесь в дороге не понадобится. А связь поддерживай с "Котляревским" с ведома и разрешения капитана.
- Хороший мужик. Знаю.
- Очень уж элегантен.
- В загранрейсах требуется. А в своем деле и в отношениях с людьми безупречен. Можешь полагаться на него в любой ситуации.
Капитан встречает меня у входа в свою суперкаюту.
- Заходите, Александр Романович. Очень хочется полюбопытствовать.
- Что ж, полюбопытствуйте.
- Угощу вас настоящим ямайским ромом - остался от марсельского рейса.
- В другой раз с удовольствием. А сейчас, сами понимаете: разговаривал с Одессой, надо кое-что осмыслить и взвесить.
- Значит, дело подвигается?
- Плохо. Слишком много надо слагаемых, чтобы получить требуемую сумму.
- А как ведет себя неизвестный в заданном уравнении?
- С отменным спокойствием.
- Не обежит?
- Не думаю. Очень в себе уверен. Кстати, он был за столом в ресторане, когда официантка передала мне ваше приглашение, и крайне заинтересовался. Ну, я и сымпровизировал, сказав, что мы с вами знакомы еще по Одессе и даже каюту на теплоходе получили с вашей помощью. Не возражаете против версии? Тогда просьба: разрешите зайти к вам с женой, когда будете свободны. Версия закрепится, и я могу уже без подозрений навещать вас, когда это потребуется.
- Превосходно, - дружески улыбается капитан, - сегодня же вечером и приходите ужинать. Уверяю вас, что ужин будет не хуже, чем в ресторане.
- И с ямайским ромом? - спросил я.
- И с ямайским ромом.