Тон у Галки бодрый, с этакой самоуверенностью удачливого рыбака, твердо рассчитывающего на то, что рыба от него не уйдет.
Охладим.
- Пасьянсы, Галочка, на весах Фемиды как доказательство идентичности Сахаров - Гетцке весят не больше, чем его манера закуривать, купаться и грызть ногти. А на его чаше весов - гиря. Весомая. Короче говоря, в Апрелевке под Москвой живет родная мать Сахарова.
Галка недоумевает.
- Почему в Апрелевке? Ты же сказал - в Одессе.
- В Одессе живет Волошина, а в Апрелевке - Сахарова.
Галка пугается.
- Мать настоящего?
- Мать настоящего.
- Неужели же она поверила и признала этого?
- Увы.
- Значит, мы ошиблись.
У Галки бледность сквозь загар - матово-серая. Холмс никогда не добивал Ватсона, и я рассказываю Галке о послевоенной биографии Сахарова, не скрывая своих сомнений. Ошиблись? Не убежден. Конечно, признание матери - беспроигрышный вариант, но…
- Что меня смущает, Галчонок? Личность матери. Какая мать - не пенсионерка, не инвалид, а работающая, с вполне приличным заработком, согласится получать от сына-студента, не имеющего ни специальности, ни штатной работы, нынешних двести, а тогда две тысячи рублей ежемесячно? Говорит, что сын хорошо подрабатывал переводами с немецкого языка. Оставим "язык" и вникнем в "переводы". Можно ли было зарабатывать в конце сороковых - в начале пятидесятых годов, не будучи специалистом-переводчиком, случайными переводами не менее трех тысяч в месяц? Две ведь он посылал матери, а самому что-то нужно было: квартира, питание, транспорт, кино, девушки - не монахом жил. И посуди, какая мать, даже простая полуграмотная женщина, не заподозрила бы чего-то нечистого в происхождении таких денег у рядового студента? А эта - учительница, интеллигентка - даже не задумалась и, хотя учителей в подмосковных школах совсем не избыток, тотчас же ушла на пенсию, как только закон позволил. Чтобы ничто не мешало клубничку возделывать да на рынок сплавлять. И как легко она, без огорчения, без обиды, отказалась от личных встреч, согласилась на подмену их реденькой даже не перепиской, а просто отпиской на пишущей машинке - и всё за те же двести рублей плюс вещички из комиссионного, на которые Сахаров не скупился. Мы-то понимаем почему. А она? Не задумывалась от жадности или не поняла, но не допытывалась из алчного безразличия к происхождению неожиданного золотого дождя, или поняла, но бездумно пошла на сделку и соучастие в преступлении, а может быть, и была принуждена к этому соучастию.
Галка безжалостно подытоживает мои экскурсы в психику Сахарова:
- Гадания на кофейной гуще. Мотивы существенны для судебного приговора, тебе же нужны доказательства соучастия в преступлении. А как ты его докажешь? - Она задумывается и молчит.
Я не прерываю, жду.
- Может быть, вызвать Волошину из Одессы? - вдруг спрашивает она. - Настоящая мать против псевдоматери.
- Волошиной сейчас дороже всего собственное спокойствие. Сына она фактически потеряла еще до войны, во время войны не вернула его, мысленно похоронила после взрыва партизанской гранаты и воскрешать сейчас едва ли захочет. Тем более для скамьи подсудимых. Вероятнее всего, повторит мать из притчи о суде Соломоновом.
- Откажется от признания?
- Убежден.
- А Сахарова так просто не откажется.
- Просто - да. А если усложнить? Если доказать опасность избранной ею позиции, убедить, что Сахаров-Гетцке все равно будет разоблачен и тогда она разделит с ним скамью подсудимых за укрывательство.
В ответе я не нуждался: на лице Галки было написано все, что она думает. Фактор времени! Разоблачить Волошина-Гетцке необходимо до его возвращения в Москву - иначе он оборвет все связи и затаится. Еще раньше поэтому должен состояться решающий разговор с матерью Сахарова - ведь Гетцке может предупредить ее письменно или по телеграфу. До нынешнего дня он этого не сделал: из Одессы не мог, в Ялте я не отходил от него ни на шаг, а телеграфировать с теплохода не отважится, понимая, что это будет прямой уликой. Значит, телеграмму он мог послать только из Сочи сегодня, после того как избавился от наблюдения Галки, вернувшейся на теплоход. Личного телефона у матери Сахарова в Апрелевке нет, поэтому междугородная телефонная связь исключается, но Гетцке мог позвонить и кому-либо из своих агентов, поручив ему предупредить или обезвредить Сахарову.
- Обедай одна, Галина. Я иду в город, - говорю я.
Галка ни о чем не спрашивает: все поняла. Только подсказывает:
- Смотри не столкнись. Сегодня они обедают, наверное, где-нибудь поблизости от пляжа. Я думаю - успеешь.
И я успел. К сожалению, старого друга моего, Николая Петровича, в управлении не оказалось: отдыхал где-то у себя на Полтавщине. Но заместитель его, вежливый и решительный майор, обещал сделать все, что требовалось: получить разрешение прокурора на арест местной корреспонденции Сахарова, задержать письма и телеграммы, отправленные им в подмосковный поселок Апрелевку, а также проследить все его телеграфные и телефонные переговоры с Москвой, имеющие хотя бы косвенное отношение к интересующей нас ситуации. Всю информацию я должен был получить завтра утром на теплоходе после его прибытия в Сухуми.
Тут же я связался с Москвой и Сухуми. В Сухуми потребовал задержать до проверки всю телеграфную корреспонденцию, адресованную Сахарову до востребования, а в Москве снова вызвал Корецкого.
- Что случилось? - удивился тот.
- Кое-что. Должно быть, Сахарову постараются предупредить или даже устранить - не исключена и такая возможность. Не прозевайте. Проконтролируй всю ее переписку, в особенности телеграммы на ее имя, которые могут прийти в эти дни. Вообще с ней требуется разговор по душам, откровенный и бесхитростный, - не сомневаюсь, что поймет. Только с таким разговором придется подождать - нет еще у нас данных для этого разговора.
- Между прочим, звонил Ермоленко. - Есть новости?
- Нашел кончик ниточки к однополчанину Сахарова. Подробности завтра к вечеру.
- Только учти: у нас в запасе четыре дня. А точнее - даже три. В воскресенье с трапа "Котляревского" на одесский причал должен сойти уже Пауль Гетцке, а не Михаил Сахаров. И сойти с полагающимся эскортом. Вот так.
На теплоход возвращаюсь раньше Сахаровых. Отлично. Не придется подыскивать объяснения своей внеплановой экскурсии в город.
Сухуми
"ПОШЕЛ КУПАТЬСЯ ВЕВЕРЛЕЙ"
Я просыпаюсь рано, часов в шесть или в семь, не знаю точно, - наручные часы на столе, и очень уж не хочется к ним тянуться. Сквозь зашторенные окна просвечивает мутное, дождливое небо с сизым оттенком воедино смешавшихся моря и туч. Галка спит, уткнувшись носом в подушку, должно быть, еще видит сон - их под утро всегда очень много, сплошная сонная толчея, и так трудно от нее оторваться, да и никак не способствует этому сумрачно-дождливая явь.
Подымаюсь, стараясь двигаться как можно тише, и босой протискиваюсь к окну. У нас в каюте не иллюминаторы, а окна, и море просматривается из них во всю доступную глазу ширь. Но дождливая сетка заштриховывает все, лишь на горизонте растушевка - смутный абрис города, его портовых сооружений, кранов, цистерн, причалов. Я только догадываюсь о них - не вижу: сплошная серая муть, как визитная карточка уже досягаемого, но еще не достигнутого Сухуми.
До завтрака у меня добрых два с половиной часа, можно часок полежать, подумать. Есть о чем думать? Слава богу, мыслей не соберешь, словно броуновское движение молекул. Вот только дельных нет: длинный вчерашний вечер, а информации - кот наплакал. Сахаровых до ужина мы не видели; что они делали в городе, не знали, а у капитана, естественно, ничего обсуждать не могли. Ужин, правда, у него был банкетный, вспоминать о нем - дело зряшное: только слюнки потекут, а разговор за столом обычный: о том о сем - ни о чем, светский разговор достаточно образованных, присматривающихся друг к другу людей. Говорил больше капитан- умница, человек интересный, много на свете повидавший и умеющий рассказать о виденном, да и рассказать так, что заслушаешься. О том, что нас с ним связало, конечно, ни слова, будто и не было на свете никакого Сахарова и никаких переговоров моих в радиорубке не было, и словно знакомы мы с капитаном были не два дня, а лет двадцать. И только тогда уже, когда все было съедено и выпито и закурили мы с капитаном по настоящей гаванской сигаре, он как бы мимоходом напомнил мне о том, что на время ужина спряталось у меня в подсознании.
- А я вашего бородача знаю, - сказал он, подмигнув.
- Вы его за нашим столиком видели?
- Нет, с мостика. На шлюпочной палубе. Вы рядом стояли.
- А откуда же вы его знаете?
- Прошлой зимой в Ленинграде был. Обедал в "Астории", дня три-четыре подряд. Так он в компании немцев тоже обедал. Столы рядом, он ко мне боком сидел. Я его и запомнил - очень уж колоритная внешность.
- Вы сказали: в компании немцев. Каких немцев?
- Туристов из ФРГ. Он сидел между ними как свой. И говорил как немец. Даже с баварским акцентом. Я немецкий знаю, точно.
- Вы не ошиблись? Может быть, случайное сходство?
- Нет, не ошибся. На зрительную память не жалуюсь.
"Выяснить, был ли Сахаров прошлой зимой в Ленинграде", - мысленно отметил я и тут же подумал: а что, если он не подтвердит этого? Тратить время на запросы и розыск? И что это даст? Могла быть, конечно, запланированная встреча, а могла быть и просто встреча случайная. Познакомились в гостинице, и захотелось поболтать на языке, который он считал родным в годы своего гестаповского бытия. Ничем он при этом не рисковал и ничего не боялся: мало ли о чем можно разговаривать за ресторанным обедом. Кстати, я тут же поинтересовался, не слышал ли капитан, о чем они разговаривали.
- По-моему, они интересовались антиквариатом, не то фарфором, не то иконами.
Что ж, это вполне согласуется с новой ролью Пауля Гетцке, в которой он, по-видимому, весьма преуспел. Я сказал об этом Галке, когда мы возвращались от капитана, и она со мной согласилась. Встречи Сахарова, если они и планировались, происходили едва ли в столь многочисленной и шумной компании. Но одно было для меня несомненно: подлинный Сахаров, вырвавшийся живым из концлагеря, едва стал бы искать встречи с боннскими немцами, чтобы поговорить на их родном языке.
И мне ужасно захотелось сказать ему, не подлинному, конечно, а его двойнику, о том, что капитан запомнил и узнал его. Интересно, подумал я, сумеет ли он не вздрогнуть, не смутиться, сохранить свое каменное спокойствие и, должно быть, многократно отрепетированную, равнодушную усмешечку. Случай тотчас же представился. У лифта мы лицом к лицу столкнулись с Сахаровыми, подымавшимися с палубы салонов из кинозала. Я мгновенно сыграл слегка захмелевшего человека, шумно обрадовался и обнял обоих вместе, как старый друг. Сахаров осторожно отстранился, а Тамара спросила:
- Роскошный был ужин?
- Мировой. А какой ром! Блеск. Жидкое золото!
- Красиво изъясняетесь, - поморщился Сахаров. - Предпочитаю всяким ромам хороший армянский коньяк.
- Коньяк тоже был, - продолжал я, умышленно не замечая его насмешливой снисходительности, - а капитан вас знает, между прочим.
Сахаров не вздрогнул, даже не моргнул, только чуть-чуть насторожился.
- Странно, - сказал он, - я даже его в лицо не знаю. Никогда не встречались.
- Встречались. Вместе обедали зимой в ленинградской "Астории".
- Я не обедал зимой в ленинградской "Астории", - отрезал Сахаров. - Капитан ошибся. Мало ли бородатых людей на свете. Со мной часто кланяются незнакомые люди. Я отвечаю - из вежливости.
Тема ленинградского обеда была исчерпана, развивать ее не имело смысла, и мы, недовольные, разошлись по каютам. Он - недовольный тем, что, вероятно, действительно обедал в "Астории" с немцами и об этом стало известно, а я - тем, что мой выстрел прозвучал не громче хлопушки. Но он все-таки попал в цель: Сахаров уклонился от объяснений, предпочел умолчать о пустяковом, но, видимо, существенном для него событии.
- Не спишь? - спрашивает Галка, подымая с подушки голову.
- Не сплю.
- В Сухуми не выйдешь. Дрянь погода.
- Дрянь.
- Ты что так односложен? Все о вчерашнем думаешь?
- Думаю.
- И зря. Ерунда все это.
- То, что он скрыл свои контакты с западными немцами?
- А что подтверждает эти контакты? Свидетельство капитана? Но он действительно мог ошибиться: бородатых людей на свете вполне достаточно для такой ошибки. И вообще, ты только на меня не сердись, Сашка, но дело, как говорится, швах.
- Чье дело?
- Твое. Наше с тобой. Никаких фактических доказательств того, что он Гетцке, а не Сахаров, у тебя нет. На психологических штришках обвинения не выстроишь. Тем более, когда у него непробиваемый щит.
- Мать?
- Да. Я не верю в ее признания, Гриднев. Она не расколется.
- Мы постараемся доказать ей опасность такой позиции.
- На все твои доказательства она будет твердить одно: я мать. Кто лучше матери знает своего сына? Это мой сын - и все. Попробуй опровергни.
- А если доказательства будут неопровержимы?
- A y тебя есть эти доказательства?
- Пока нет.
- Вот я и говорю, что швах дело.
- Я не столь пессимистичен. К тому же у нас в запасе еще три дня. Кое-что выяснится сегодня в Сухуми.
- Пойдешь в город?
- Конечно.
- В такой ливень?
- Подумаешь, ливень. У меня плащ есть.
- А как ты объяснишь Сахаровым свое путешествие? Никто же не сойдет с теплохода.
- Никак не объясню. Дела. И пора уже открывать карты. Пусть настораживается…
В ресторане за утренним завтраком разговор только о дожде. Животрепещущая тема. Подошли к сухумскому причалу сквозь толщу низвергающейся с неба воды. В город входить нельзя.
Сахаровым я ничего не объясняю - объяснит Галка, когда я уже буду на берегу. А пока лениво тянем жвачку разговора, никого и ни к чему не обязывающего, как вдруг Сахаров проявляет неожиданный интерес к профессии Галки. Она охотно посвящает его в детали своих криминалистических экспертиз.
- Интересная у вас профессия, - говорит он, - не то что у вашего мужа.
- Почему? - сопротивляется Галка. - У Сашки тоже интересные дела попадаются.
- У адвокатов по нынешним временам не может быть особенно интересных дел. Интересные дела только у следователей с Дзержинской или Петровки, 38.
Я бы не спрашивал Гетцке о том, что он считает особенно интересным делом, но мне любопытно, что скажет он об этом в роли работника торговой сети.
Он отвечает охотно:
- Крупное преступление на любой полочке жизни. Загадочное или явное, с одним или многими неизвестными, но обязательно крупное по масштабам, по мотивам, по реакции общества, по нравственному уровню наконец, считая, понятно, его снижающуюся шкалу. Я где-то читал, что не может быть создано ни детективного романа, ни детективного фильма, скажем, о краже зонтика. Преступление должно быть масштабным, чтобы заинтересовать публику. И заметьте, что именно наиболее крупные преступления по большей части остаются нераскрытыми, а наиболее крупные участники их доживают свой век безнаказанно. И не только за границей, а, вероятно, и под социалистическим небом. Вам, как адвокату, знать лучше…
Неужели Пауль открывает карты, неужели это откровенный намек на то, что он сам и все им содеянное останется безнаказанным? Неужели это прямой вызов мне в схватке подлости и возмездия, беззакония и закона, преступления и правосудия? Трудно принять сейчас этот вызов. Лучше выждать.
- Мне, как адвокату, известны только дела о разводах и разделе имущества. Крупными их, пожалуй, не назовешь, но интересные были.
- Расскажите, - просит Тамара.
- Как-нибудь в другой раз, - вежливо улыбаюсь я и встаю. - В город не собираетесь? Не надумали?
- С ума сошли! Он же на весь день - типичный сухумский ливень. А мы думали в обезьяньем питомнике побывать - так разве тронешься? Хоть к причалу автобусы подавай - никто не поедет. - Тамара явно расстроена. - Даже в бассейн идти не хочется - солнца нет. Буду вязать что-нибудь, как примерная домохозяйка, или пасьянсы с Мишей раскладывать.
- А вы, оказывается, любитель пасьянсов? - стараясь не быть ироничным, говорю Сахарову.
Вот и подошел мой ход с пасьянсом Бисмарка, но Сахаров предупреждает его:
- В шахматы играете? Хотите партию?
Я с сожалением отказываюсь:
- Не сейчас. Может быть, после обеда или вечером в курительной. Я тут кое-какой материал из Москвы захватил - просмотреть надо. У меня ведь и сухумские клиенты есть, - загадочно говорю я и, не давая возможности Сахарову сделать ответный выпад, ретируюсь в свой коридор полулюксов.
В каюте мы с Галкой устраиваемся на диванчике у окна и молчим. В дождливом мареве сухумский порт выглядит прибалтийским, утратив все обаяние кавказской Ниццы. И пальмы, и портовые краны одинаково серы. Людей не видно. Лишь кое-где пробегают по асфальтовым пирсам портовики в длинных дождевиках с капюшонами.
- Сейчас пойдешь или подождешь, когда дождь кончится? - спрашивает Галка.
Дождя я не боюсь, а подождать подожду. Может, Одесса или Москва вызовут в рубку. Да и Корецкому надо еще подытожить собранные вчера материалы. Часок посижу, подумаю.
- Думай не думай, а его не поймешь, - вздыхает Галка. - Ну с какой стати он о преступлениях заговорил? Зачем? "Крупные преступления по большей части остаются безнаказанными". Что это - блеф или глупость?
- Игра, Галинка, игра. Павлик Волошин всегда любил играть крупно.
- В любой игре нужен расчет. Безрасчетно играют только глупцы. А какой у него расчет?
- Один расчет- выиграть. Но при этом азарт допускает риск. Подразнить противника, ошеломить его неожиданным ходом, смутить, спутать карты. Блеф - тоже прием в игре и порой действует безотказно. Только мы называем все это по-разному: он - игрой, мы - борьбой. Он то осторожничает, то рискует, мы хладнокровно и расчетливо накапливаем шансы. Я почти догадываюсь, зачем он пригласил меня играть в шахматы.
- Зачем?
- Скажу после партии. Хочу проверить свою версию.
- О чем?
- О терпении. Сколько можно безмолвно ждать и тасовать карты… Можно блефовать и сдаваться с закрытыми картами, но игра на выигрыш требует их открыть.
- Темно что-то.
- Подожди вечера - высветлю.
Час проходит, а дождь не кончается и Москва молчит. Вздохнув, преображаюсь в морского волка во время шторма - только капюшон от дождя заменен видавшей виды кепкой - и резюмирую:
- "Пошел купаться Веверлей, осталась дома Доротея". Придумай какое-либо объяснение, Доротея, если спросят о моем внезапном исчезновении. Не зря же я намекнул о мифических сухумских клиентах.
И я окунаюсь в дождь.