- А зачем? У нас дуэль без оружия. Состязание умов. И партию мы сыграем этюдную, с жертвами только на доске. Но аллегорическую. Гамбит Гриднева. - Мне почему-то смешно, хотя Галка даже не улыбается.
В баре пусто и прохладно, даже холодно после палубной сухумской жары: кондиционеры отпускают явный излишек прохлады. Поэтому вместо коктейля с ледяными кубиками в бокале беру кофе по-турецки с коньяком. За шахматами устраиваюсь в уголке с настольной лампой - идеальная обстановка для турнирных раздумий.
Партнера еще нет. Машинально делаю ход королевской пешкой и вспоминаю… А не сыграть ли мне ту же партию, какую играл с Паулем в его бывшей светелке на Маразлиевской? Памятная партия, красавица… Восстанавливаю в памяти ход за ходом - получается. Вот он, остроумнейший прорыв в королевскую ставку противника и не менее остроумная ее защита. Но будет ли Пауль сегодня играть именно так? Может, он давно забыл эту партию? Да и зачем мне дразнящий экскурс в прошлое? Чтобы еще раз поймать его на подброшенную наживку? Но Пауль не глуп и насторожен. Он будет рассуждать примерно так: "Гриднев повторяет хорошо знакомую ему и мне позицию. По инерции шахматной мысли? Нет, конечно. Просто хочет лишний раз удостовериться, что я - это я. Значит, я должен сыграть иначе, как сыграл бы Сахаров, а не Гетцке. Обязательно иначе, даже проиграть, может быть. Расслабить Гриднева, заставить его усомниться в каких-то выводах, ведь доказательств у него нет - одна интуиция". Именно так и будет рассуждать Пауль и опять просчитается. Не на повторе партии хочу я поймать его, а именно на том, что он от повтора откажется. Значит, нервничает, трусит, теряет уверенность в безопасности, психологически разоружается.
- Сами с собой играете? - выводит меня из раздумий знакомый насмешливый голос.
Я смахиваю шахматы с доски и парирую:
- Нет, просто разбираю партию Спасский-Фишер.
- Конечно, выигрышную для Спасского?
- Конечно. Меня интересуют находки Спасского, а не его просчеты.
- Что верно, то верно, - говорит он, глядя куда-то мимо, - надо уметь рассчитать все возможные варианты.
- Этого даже ЭВМ не может.
- Я не о шахматах, - отмахивается он и садится в кресло против меня. - Давайте начнем с середины партии, которую вы только что разобрали.
- Зачем? - недоумеваю я.
Но он быстро и уверенно расставляет фигуры в той самой позиции, которая только что была на доске. Не в партии Спасский-Фишер, а в партии, сыгранной мною с Волошиным-Гетцке тридцать лет назад в оккупированной Одессе.
Я не могу скрыть своей растерянности - настолько это для меня непонятно и неожиданно. Что он затеял? Маневр? Ход в игре? С какой целью? Во имя чего?
А он улыбается:
- Не ожидал? Я все еще молчу.
- Твой ход, маркиз. Не пугайся. "Дорогу, дорогу гасконцам, мы с солнцем в крови рождены!" - Теперь он уже откровенно смеется - никакой бравады, продиктованной страхом или тревогой.
- Снял, значит, маску, - говорю я. - Пора.
- Между нами двоими - снял.
- Что означает "между нами двоими"?
- То и означает. Жен своих мы в этот предбанник не пустим. Для них я - Сахаров. И для моей и для твоей. Или ты уже рассказал по дурости?
- Пока еще нет, - маневрирую я.
- Я так и думал, если не врешь. Да нет, пожалуй, не врешь. Ты ведь службист. И не просто, а из КГБ. Данные розыска посторонним не разглашаются. Небось думал, что я в твою адвокатуру поверю? Ты такой же юрист, как я депутат бундестага.
- Между прочим, я все-таки юрист.
- Не думаю, что тебя это очень вооружило… Что пьешь? Кофе? Подожди, я у бармена коньяк возьму. Разговор будет долгий.
Мгновенно ориентируюсь: Пауль начинает игру. Смысл ее мне неясен, но я уже внутренне мобилизован, - тренер, которому неизвестны расчеты противника. Как построить игру - в обороне или в атаке?
- Пришел в себя, друг мой ситный? - смеется Пауль. - Ну хоть честно признайся, не ожидал такого хода?
- Не ожидал.
- Небось смертельно хочется узнать, почему это Пауль фон Гетцке вдруг начинает затяжной прыжок с парашютом?
- Без парашюта, - поправляю я.
- Ты в каком звании? - вдруг спрашивает он. - Генерал? Едва ли. Для генерала у тебя даже, за тридцать лет беспорочной службы талантишка маловато. Полковник, наверное. Самый подходящий для тебя чин. Так вот, твердокаменному полковнику, сменившему тридцать пар штанов на страже государственной безопасности, по штату положена этакая служебная самонадеянность. "Все мое, - сказал булат". Ан нет, не все.
- Все, - решительно подтверждаю я. Теперь уже знаю, что говорить, и всю его игру на пять ходов вперед вижу - пустое это занятие, вроде "козла" во дворе. - Все, - повторяю я, - и ничего тебе не останется, бывший гауптштурмфюрер. Даже колонии строгого режима тебе не гарантирую. Dura lex sed lex . Перевести?
- He надо. В такой норме латынь знаю. Но ведь и для тебя lex - это lex. На беззаконие не пойдешь. За грудки не схватишь и в каюту с задраенным иллюминатором не запрешь.
- Не запру.
Он засмеялся беззаботно и весело.
- Значит, глотнем по малости и закурим. Жены нас не ждут: в шахматы сражаемся - мешать не будут. Обстановка для разговора по большому счету самая подходящая. Тихо и светло, совсем по Хемингуэю.
- Интересно, где это ты его читал?
- Не сразу же у нас Геббельс возник, и не сразу книги сожгли. Еще в школе прочел. Да не уклоняйся, знаю, о чем спросить хочется. Почему раскрылся, да? Думаешь, раскололся Пашка Волошин, спекся, скис? Еще на причале заметил, как вы с Тимчуком сразу нацелились. Должно быть, тут же решили: струсил. И пошло… Художественный театр, право. Работник прилавка Сахаров и адвокат Гриднев. Раскольников и Порфирий Петрович. Ну и подвели нервишки нибелунга, бежать некуда, подымай лапки и кричи: "Гетцке капут!"
Никогда не говорил так ни Павлик Волошин, ни Пауль Гетцке.
Выходит, подвели все-таки нервишки, коли дошел до этакой достоевщинки.
А впрочем, может, и не подвели - играет. Новую роль играет, даже не роль - эпизод, как говорят в кинематографе. А в глазах хитрая-прехитрая усмешечка, даже настороженности прежней нет - одно удовольствие, смакование выигрыша, пусть небольшого, а все-таки выигрыша: удивил, мол, да еще как удивил.
- А ведь я игрок, дурашка, - продолжает Пауль, словно прочтя мои мысли, - игрок по крупному, ты это знаешь. И открыли мы с тобой карты, как в покере. Ты - вынужденно, я - убежденно, потому что не блефую, а играю наверняка. Выстоишь? Нет, конечно. Четыре туза верные, не крапленные. Пиковый, - он загибает палец, - поручик Киже. Гауптштурмфюрер Пауль фон Гетцке убит в оккупированной Одессе, фигуры не имеет. Что убит - известно, что воскрес - не доказано. Точнее, доказательств у вас не было и до сих пор нет. Одни гипотезы, юридическая цена которым ноль без палочки. Никаких следов не оставил убитый Гетцке. Чистый лист бумаги, на котором вы ничего не напишете. Туз второй - трефовый. - Пауль хитренько подмигивает и загибает еще палец. - Довоенный и военный Сахаров - тоже поручик Киже. Одно воспоминание. Ни школьных друзей - разбрелись кто куда, да и не помнят небось ничего, кроме двоек по арифметике; ни фронтовых товарищей - кто убит, кто пропал без вести, где ж их найдешь; ни лагерных однохлебников - пепел от них да кости в земле остались. Ну, а теперь загнем третий палец - бубновый туз. Сахаров, из плена вернувшийся, живой и действующий, честный и незапятнанный, четверть века не нарушавший ни уголовного, ни гражданского кодекса. И, наконец, туз червонный, козырной и венчающий: мать, встретившая героя-сына, любимого и любящего, возвращенного судьбой вопреки "похоронке". Кто же посмеет усомниться в этом, кто не постыдится посягнуть на счастье матери, нашедшей пропавшего без вести сына?! Четыре туза, полковник. Гриднев, бьют ваш бедненький набор гипотез и версий. Не знаю каких, но о чем-то вы кумекали по ВЧ с Москвой. Думаешь, поверил в твоих сухумских клиентов? Нет, Сахаров из арбатской комиссионки не такой уж дурак, хотя всего-навсего только оценщик. И открылся я тебе из тщеславия. Дань инфантильности. Помнишь, как мальчишками соревновались - кто кого? И взрослыми - тоже. Тогда в Одессе ты меня переиграл, а сейчас я тебя, кавалер Бален-де-Балю. У тебя даже глаза на лоб полезли, когда я шахматы расставил в той р-р-роковой позиции. А ведь все очень просто. Ты меня узнал, копаешь, надеешься. Можно было, конечно, наблюдать и посмеиваться. А мне тебя подразнить захотелось. Все одно ничем не рискую - не ищите и не обрящете. Даже всесильный аппарат твой не даст тебе санкции на превентивный арест.
- А я и не собираюсь тебя арестовывать, - говорю я. - Пока!
- Что значит "пока"?
- Загляни в толковый словарь. Пока есть пока. До поры до времени. Числись Сахаровым, вкушай плоды семейной идиллии, оценивай штаны в комиссионном магазине и поздравляй мамашу с днем ангела. Словом, ходи по земле, пока она не разверзнется.
Пауль некоторое время молчит, улыбка погасла, в глазах муть - не поймешь что. И спрашивает он уже без вызова, пожалуй, с прежней сахаровской настороженностью:
- Так уверен?
- Абсолютно.
- Ничем не пробьешь тебя, Гриднев, - говорит он со вздохом сожаления, словно шел у нас невинный, чисто теоретической спор. - Ну что ж, выпьем тогда за удачу. Каждый за свою. - Он разливает коньяк по рюмкам.
- С тобой не пью.
- Вчера же пил.
- Пил с Сахаровым в порядке участия в одном спектакле, а с Гетцке не буду. Сейчас антракт.
Он залпом выпивает свою рюмку, откидывается в кресле и дружески улыбается - по-моему, даже искренне.
- А все-таки ты мне нравишься, Гриднев. Всегда нравился. Потому я тебя в гестапо и не изувечил. Красоту твою пощадил.
- Брось заливать. Гнусно ты все рассчитал, но хитро. Многие бы завалились, если б я не ушел.
- С Тимчуком ушел?
- С Тимчуком.
- Я так и думал. И Галку предупредил?
- Конечно.
- Наутро мы к ней пришли - пусто. Тут я и понял, что ты меня переиграл. С уважением, между прочим, понял. Вот и ты играй с уважением.
- А я не играю. Я работаю.
- Это ты так начальству говоришь. Попугай ты, Гриднев, хотя и полковник. А может быть, и полковник потому, что попугай. Ничего до сих пор не понял.
Он допивает коньяк и долго молчит, закуривая свой "Филипп Моррис" обычным волошинским манером. Я не могу сдержать улыбки, которую он, впрочем, не замечает. Нет, не стальные нервы у бывшего гауптштурмфюрера, и ржавеет железо его легенды. И предупредительную телеграмму Сахаровой послал, и со мной поиграл, и что-то еще, наверное, придумает. Ну, а моя задача ясна: ждать. Время пока работает на меня.
И снова насмешливые искорки у него в глазах. Может быть, уже и придумал еще что-то. Нет, не придумал - просто расставляет по местам шахматные фигурки.
- Спать еще рано, - говорит он, - да и не заснем мы с тобой, пожалуй. Лучше отвлечемся - сыграем партию. Шахматы не выпивка - к дружбе не обязывают.
… Партию я проиграл. В шахматы он по-прежнему играет лучше меня.
Батуми
ПОСЛЕ ШТОРМА
Просыпаюсь поздно. Шторм, разыгравшийся к утру, задержал теплоход в пути. Уже одиннадцатый час, а мы еще только на подходе к Батуми.
Да и заснули вчера поздно - Галка и сейчас посапывает, - проспали и первую и вторую смену завтракающих. Сказался ночной разговор до хрипоты, до нервного возбуждения. Вернулся я из бара около полуночи, а Галка уже поджидала меня. Даже не в каюте, а на диванчике у лифта, охваченная неясным предчувствием чего-то более значительного, чем шахматные забавы в пути. Впрочем, она и не ошиблась.
Когда я рассказал ей все, очень подробно рассказал, со всеми своими ощущениями и психологическими мотивировками, она тотчас же сделала вывод:
- Напуган. Смертельно напуган.
- А может быть, все-таки играет? Риска он не боится.
- Риска? Чем же он рисковал, скажите на милость? Что ты узнал его - он заметил; что работаешь в КГБ - догадался. В маске или без маски, он все равно для тебя Пауль Гетцке, не убитый, приспособившийся и близкий к разоблачению. Ничем он не рисковал, глупости! А мотивировка- липа. Из тщеславия, дань инфантильности! Чистейшей воды липа. Ты же сам учуял подтекст: напуган. Открыл карты для того, чтобы ты их открыл. Авось проговоришься, обмолвишься, намекнешь, а уж он-то безошибочно прочтет и намек и обмолвку. И еще раз просчитался твой гестаповский покерист: карты ты придержал. И он понимает, что ты их придерживаешь, волчьим своим чутьем понимает. Вот ты подтвердил ему, что на превентивный арест не пойдешь, так, думаешь, он поверил?
- Правильно, что не поверил. Может, все-таки и прибегнем к аресту.
- Когда?
Я сам до сих пор не уверен в этом "когда". Сегодня что-то, наверное, прояснится. А вдруг?…
- Меня упорно гложет одна мыслишка, - сказал я Галке, - не сбежал бы он из Батуми.
- За границу?
- За границу не побежит: не экипирован. Да и пограничники предупреждены. В Москву сбежит. На самолете.
- Зачем? Что это изменит?
- Многое. Ему надо попасть в Москву раньше нас. Если он резидент, он оборвет все связи, уничтожит все, что может его изобличить, и, возможно, успеет скрыться. А главное - еще более запугать старуху. Если она расколется, ему конец. Впрочем, он не дурак: сам к старухе не сунется, понимает, что мы пути к ней перекрыли. Значит, будет искать что-то другое.
- Так надо же принять меры!
- В Москве меры уже приняты. Но еще важнее не пустить его в Москву раньше нас.
- Что же ты предпримешь?
Честно говоря, я не был подготовлен к решению. О возможности побега Сахарова предупредили только пограничников. Но в Сухуми мне обещали, что каждый шаг его в Батуми будет прослежен. Значит, нужно встретиться с оперативной группой раньше, чем она возьмет Сахарова под свое наблюдение, и помешать его бегству в любом направлении. В крайнем случае задержать и отправить на теплоход.
- Рискнешь? - спросила Галка.
- Рискну. Любое промедление может сорвать операцию. На свою ответственность рискну.
- На свою ответственность ты уже подключил меня к операции, - съязвила Галка.
Тут я просто на нее рассердился. Не люблю подначки. Я подключил Галку в силу необходимости. После встречи с Тамарой на причале в Одессе она уже не могла не поехать, да и без нее был бы невозможен прямой контакт с Сахаровым, а кроме того, ее помощь на теплоходе мне была не только полезна - нужна. Как отвлекающий маневр, например, и как прикрытие, как локоть друга в рискованной ситуации. Старый боевой товарищ в разведке, она не оплошала и в контрразведке, и это даже хорошо, что противник считает тебя узколобым службистом, неспособным на такой ход в игре.
- Не злись, - сказала Галка, - шуток не понимаешь. И брось курить. Хватит одной пачки! - Она вырвала у меня вторую, к которой я было потянулся. - А все-таки интересный у тебя, Сашка, был разговор, остросюжетный, как выражаются критики. (Я только хмыкнул в ответ.) Не находишь? Зря. Ужасно интересно вот так просто, не на торной тропе, не в глухом переулке и не в следственном кабинете, а в мирнейшей, можно сказать, обстановке, за чашкой кофе с врагом своим встретиться. С оголтелым врагом, смертельно тебя ненавидящим, готовым на все- хоть пулю в упор в переносицу, хоть бритвой с размаху по горлу, - и разговаривать вот как мы с тобой, с глазу на глаз, о самом для вас сокровенном… Об Одессе хоть вспомнили?
- Вспомнили. Они к тебе наутро из гестапо пришли, а тебя нет. Пусто. Так и сказал: "Переиграл ты меня, кавалер Бален-де-Балю".
- Даже прозвище помнит.
- Все помнит, собака.
- Зря ты портативный магнитофон не взял. Пригодился бы.
- Пауль точно рассчитал. Раз я в отпуску, значит, без электроники - ни магнитофонов, ни микрофонов.
- Вооружись в Батуми. Может, у них есть.
- Нет, Галка, Пауля не проведешь. Вторично он откровенничать не будет. Обязательно заподозрит. Только, пожалуй, прямые контакты с ним уже не нужны. В Батуми и Новороссийске будем обедать и ужинать в городе. Или у капитана. Подумаем.
- Насторожится еще больше.
- Пусть. Теперь уже не страшно.
- Зато мне страшно.
- Только если упустим…
Так мы и проговорили почти до рассвета, пока не начался шторм. Нашу многоэтажную громадину хотя и плавно, но изрядно покачивало. Я вышел на палубу. В предрассветном сумраке ничего не различалось, кроме свинца неба и моря да белых гребней волн у самого борта - дальше они тускнели и размывались. Стоять было холодно и тоскливо - ни живой души кругом, одни перевернутые столы да сложенные у стенок шезлонги. Я вернулся в каюту, лег и, как это ни странно, заснул под качку.
Разбудил меня телефон. Трубку сняла Галка.
- Да. Доброе утро… Это Тамара, - добавляет она уже для меня шепотом. - Почему такой голос? Только проснулась. Что? Вторую смену завтрака? Проспали, конечно. Все шторм - не могла спать из-за качки. Нет-нет, не беспокойтесь. - Галка прикрывает рукой телефонную трубку и шепчет: - Сахаров предлагает сходить к шеф-повару и соорудить для нас завтрак в каюте… Спасибо, Тамарочка. Поблагодари Михаила Даниловича и скажи, что мы завтракаем у капитана. Да, да. Уже договорились.
- Что за вольт, Галка? - удивляюсь я.
- А ты хочешь, чтобы Сахаров принес тебе завтрак из ресторана?
- Шеф может послать официантку.
- А если Сахаров все-таки принесет сам?
- С какой стати?
- Подумай. Ты очень уверен в том, что ему не захочется подсыпать тебе чего-нибудь в чай или кофе?
- Яд в кофе! Этим занимались, насколько я помню, Рене-флорентинец у Дюма и Чезаре Борджиа у Саббатини. Даже Сименон не подвергал Мегрэ такой вульгарной опасности.
- Почему обязательно яд? - витийствует Галка. - Есть и снотворные. Имеются и другие токсические средства, позволяющие положить человека на больничную койку. Ты же сам говорил, что ему важно попасть в Москву раньше нас.
- Между "важно попасть" и "попасть" не один шаг. Боюсь, что даже и яд теперь ему уже не поможет… А где же все-таки будем завтракать?
- Может быть, в кафе на причале?
- Причала еще не видно. Придется к твоему варианту прибегнуть.
- Какому варианту?
- Позвонить капитану.
Но телефон сам предупреждает меня. - Вас просят срочно в радиорубку.
- Одевайся, Галка, и будь готова, - говорю я, срочно приобретая подходящий для палубы вид. - Когда позвоню, подымайся наверх.
В Москве меня уже дожидается у телефона Корецкий.
- Очень коротко, Александр Романович. Есть уже данные экспертизы по фотокарточкам. На фотоснимках Сахарова в 1970 году и в 1946-м после возвращения из плена установлено приблизительное тождество оригинала с оригиналом фотокарточки Пауля Гетцке, присланной из ГДР и датированной 1940 годом, с учетом, конечно, допустимых возрастных изменений.
- Почему приблизительное?
- На снимке Гетцке нет шрама на лице и несколько иная конфигурация губ.
- И шрам и складка губ могут быть результатом косметической операции.
- К сожалению, снимки даже при увеличении не позволяют установить косметическое вмешательство.
Я вздыхаю.
- Значит, остается лаборатория.
- Лабораторное исследование может быть проведено только после ареста обвиняемого.