Хитрость и уловки Пламенного были поразительны. Ничто - как крупное, так и мелкое - не ускользало от его зоркого глаза. Напряжение, переживаемое им, было ужасно. Он больше уже не завтракал. Дни были слишком коротки, и полуденные часы он проводил за работой. К концу дня он был совершенно без сил и, как никогда раньше, искал отдыха за оградительной стеной из алкоголя. Он немедленно отправлялся в свой отель и прямо в свои комнаты, где ему сейчас же приготовляли коктейль. К обеду мозг его был уже затуманен, и паника забыта. К ночи шотландская с содой завершали дело - это не было бурным опьянением или состоянием дурмана, он просто ощущал действие приятного анестезирующего средства.
На следующее утро он просыпался с пересохшими губами и горлом и с ощущением тяжести в голове, которое быстро рассеивалось. В восемь часов он уже сидел за конторкой, готовый к борьбе, в десять - объезжал банки, а затем, без минуты перерыва, до вечера погружался в промышленную и финансовую путаницу и деловые разговоры с людьми, толпившимися вокруг него. С наступлением ночи возвращался в отель к коктейлю и виски - такова была программа изо дня в день в продолжение многих недель.
Глава XXI
Хотя Пламенный всегда производил впечатление бодрого, неутомимого человека, кипевшего энергией и жизнерадостностью, в действительности он чувствовал сильную усталость. Иногда, в чаду опьянения, он словно прозревал, и многое становилось ему значительно яснее, чем в трезвом состоянии. Так, например, один раз ночью, сидя на краю кровати с башмаком в руке, он задумался над афоризмом Диди по поводу того, что он не может спать одновременно на двух кроватях. Не выпуская башмака, он посмотрел на серию волосяных уздечек, развешанных по стенам. Затем, все еще держа в руке башмак, он встал и торжественно пересчитал их и, перейдя в смежные комнаты, закончил подсчет. Вернувшись к кровати, он серьезно обратился к башмаку:
- Малютка права. Можно спать только на одной кровати. Сто сорок волосяных уздечек, и ни одна мне не нужна. Мне некогда ездить и на одной лошади. Бедный старый Боб! Лучше бы отправить тебя на пастбище. Тридцать миллионов долларов, впереди - либо сто миллионов, либо - нуль, а чем я могу похвастаться? Есть куча вещей, которых нельзя купить за деньги. Я не могу купить малютку. И емкости за деньги не купишь. Какой толк от тридцати миллионов, если я не могу вместить больше одной кварты коктейля в день? Если бы я мог влить в себя сто кварт, тогда было бы иное дело. Но одна кварта - одна несчастная маленькая кварта! У меня тридцать миллионов, а работаю я больше, чем любой из моих служащих, и за все это я получаю два блюда, совсем невкусных, одну постель, одну кварту коктейля и сто сорок волосяных уздечек на стене. - Он безумным взглядом окинул серию уздечек. - Ну, мистер башмак, я немного наклюкался, покойной ночи…
Человек, пьющий в одиночестве, значительно хуже обыкновенного пьяницы, а Пламенный пил именно так. В обществе он больше уже почти никогда не пил, а только в своих комнатах, наедине с собой. Возвращаясь усталым, после упорного трудового дня, он усыплял себя спиртом, зная, что на следующий день проснется с пересохшим, горящим горлом и повторит ту же программу.
Между тем страна не оправлялась с обычной своей эластичностью. Денег не прибывало, хотя случайный читатель газет Пламенного, либо всех других субсидируемых газет, должен был вывести заключение, что финансовый кризис миновал и паника отошла в область истории. Общественное мнение было бодрым и оптимистичным, но большинство выразителей этого мнения находилось в отчаянном положении. Сцены разыгрывались в тишине конторы Пламенного, а о собраниях директоров редакторам его газет сообщались ложные сведения, как было, например, когда он обратился к крупным акционерам Электрической компании Сиерра и Сальвадор, Объединенной водопроводной компании и прочих акционерных обществ.
- Вам придется раскошелиться. В ваших руках хорошая доля, но вам нужно кое-чем пожертвовать, чтобы ее удержать. Какой толк разглагольствовать о тяжелых временах? Разве я не знаю, что тяжелые времена настали? Разве не потому вы здесь? Я ведь вам уже говорил, что придется раскошелиться. У меня большая часть акций, и сейчас пришло время ввести обложение. Или это, или крах. Если я пойду ко дну, вам попадет так здорово, что вы и не узнаете, что вас ударило. Мелюзга может разбегаться, но вы - крупная рыба - не смеете. Этот корабль не потонет, пока вы останетесь на нем. Но если вы вздумаете его покинуть, вы наверняка потонете раньше, чем доберетесь до берега. Это обложение должно пройти.
Крупные оптовые склады, поставщики его отелей и прочая публика, постоянно требовавшая уплаты, должны были пережить жаркие полчасика. Он призвал их в свою контору и продемонстрировал последний образчик того, что можно и чего нельзя.
- Клянусь небом, вам придется меня поддержать! - сказал он им. - Если вы думаете, что это приятная салонная игра в вист и вы можете подняться и уйти домой, когда вам вздумается, то вы чертовски ошибаетесь. Слушайте, Уоткинс, пять минут назад вы заявили, что больше выдержать не можете. Теперь позвольте сказать вам несколько слов. Вы выдержите. И будете поставлять мне провиант и брать мои бумаги, пока не минуют тяжелые времена. Как вы это сделаете, дело ваше - не мое. Вы помните, как я поступил с Клинкером и Альтамонт-Трестом? Я знаю изнанку вашего дела лучше вас самих, и если вы попытаетесь меня сбросить, я вас разорю. Даже если мне придется самому обанкротиться, я урву минутку, чтобы ухватиться за вас и утащить вместе с собою на дно. Мы или вместе потонем, или вместе выплывем, и я думаю, в ваших же интересах удержать меня в этом болоте на какой-нибудь кочке.
Пожалуй, самое жестокое сражение он выдержал с акционерами Объединенной водопроводной компании, ибо здесь он настоял на том, чтобы вся колоссальная прибыль этой компании была ссужена ему, и ею он пользовался для укрепления своего боевого фронта. Однако он никогда не зарывался в своей неограниченной власти. Он требовал жертв от людей, чье благосостояние было связано с его, но если кто-нибудь из них оказывался прижатым к стенке, Пламенный всегда являлся на помощь и помогал ему встать на ноги. Только сильный человек мог справиться со всем этим в такой напряженный момент, а Пламенный был именно таким человеком. Он крутился и изворачивался, строил планы и интриговал, расправлялся с более слабыми, удерживал в рядах сражавшихся малодушных и не щадил дезертиров.
Наконец в начале лета все стало приходить в порядок. И однажды Пламенный совершил то, чему не было в прошлом примера. Он оставил контору на час раньше, чем обычно, ибо впервые с момента наступления паники в конторе не оказалось никакой неотложной работы. Перед уходом он завернул поболтать в кабинет Хегэна и, прощаясь, сказал:
- Хегэн, все мы выпутались. Мы вылезаем из ссудной кассы в наилучшем виде, и мы выйдем, не оставив за собой ни одного непогашенного долга. Самое скверное позади, и уже скоро конец. Еще недели две придется натягивать поводья, время от времени еще будет случаться недохватка в деньгах или неурядицы, а затем мы можем выйти и поплевать на руки.
На этот раз он изменил свою программу. Вместо того чтобы идти прямо в свой отель, он начал обход баров и кафе, в каждом выпивал по коктейлю, а если встречал знакомых, то по два и по три. Приблизительно через час он заглянул в кафе "Парфенон", чтобы пропустить последний коктейль перед обедом. К тому времени он был уже приятно разогрет алкоголем и находился в самом веселом и добродушном настроении. У стойки несколько молодых людей развлекались старой игрой: положив локоть на стойку, они пытались опустить вниз руку противника. Один широкоплечий молодой великан опускал каждую протягивающуюся к нему руку, и локоть его ни разу не дрогнул.
Пламенный заинтересовался.
- Это - Слоссон, - сказал ему трактирщик в ответ на его вопрос. - Он в этом году побил мировой рекорд в метании диска. Молодчина парень, что и говорить…
Пламенный кивнул и, подойдя к нему, оперся локтем о стойку.
- Я хочу сделать маленькую пробу, сынок, - сказал он.
Молодой человек рассмеялся, и руки их сцепились; к удивлению Пламенного, его собственная рука довольно быстро должна была опуститься.
- Держись, - пробормотал он. - Еще разок. Должно быть, я не приготовился.
И снова руки их сцепились. Это произошло быстро. Наступательная атака Пламенного немедленно перешла в оборону, и, тщетно сопротивляясь, его рука вынуждена была опуститься. Пламенный был ошеломлен. Тут не было трюка. Сноровка у обоих была одинаковая, и, быть может, у Пламенного даже большая. Сила - одна сила помогла тому победить. Он заказал выпивку и, все еще недоумевая, задумчиво поднял свою руку и посмотрел на нее, как на какой-то новый, странный предмет. Этой руки он не знал. Конечно, все те годы у него была не такая рука. Старая рука? Да ведь для нее было бы забавой опустить руку того молодца. Но эта рука - он продолжал смотреть на нее с таким тревожным недоумением, что вызвал взрыв хохота у молодых людей.
Этот смех заставил его прийти в себя. Сначала он к нему присоединился, а потом лицо его стало серьезным. Он наклонился к победителю.
- Сынок, - сказал он, - дай я тебе скажу по секрету. Уходи отсюда и брось пить, пока не втянулся.
Молодой человек покраснел от гнева, но Пламенный настойчиво продолжал:
- Слушай своего папеньку и дай ему сказать несколько слов. Я и сам еще молод, только уж не таков, каким был раньше. Несколько лет тому назад для меня опустить твою руку было бы так же легко, как поколотить детишек в школе.
Слоссон смотрел недоверчиво, а остальные усмехались и, обступив Пламенного, подстрекали его.
- Сынок, я не занимаюсь проповедничеством. Это я в первый раз приношу покаяние, и ты сам меня принудил. Я кое-что видел на своем веку, я не требователен, как ты сам можешь заметить. Но дай мне тебе сказать тут же напрямик: я стою, одному дьяволу известно, сколько миллионов, и я наверняка выложил бы их все сюда на стойку, чтобы заставить твою руку опуститься. Иными словами, я отдал бы всю добычу, только чтобы вернуться назад к тому, с чего начал, когда спал еще под открытым небом и не жил в городских курятниках, распивая коктейль и разъезжая в автомобиле. Сынок, вот какое мое дело, и вот что я об этом думаю. Игра не стоит свеч. А ты лучше побереги себя и подумай над моим советом. Покойной ночи.
Он повернулся и, пошатываясь, вышел из бара, но впечатление от его речи было в значительной степени испорчено тем фактом, что он был явно пьян.
Все еще недоумевая, Пламенный вернулся в свой отель, пообедал и собрался лечь спать.
- Проклятый повеса! - бормотал он. - Как ни в чем не бывало опустил мою руку. Мою руку!
Он поднял преступную руку и посмотрел на нее с глупым удивлением. Рука, которая никогда не была бита! Рука, которая заставляла корчиться великанов Сёркл! А мальчишка из колледжа, со смеющейся физиономией, опустил ее дважды! Диди была права. Он был уже другой - не прежний Пламенный. Положение стоило того, чтобы серьезно подумать, - серьезнее, чем он думал раньше. Но сейчас не время. Утром, выспавшись, он вникнет хорошенько.
Глава XXII
Пламенный проснулся, по обыкновению, с пересохшим горлом и губами, напился воды из кувшина, стоявшего подле его кровати, и нащупал ход мыслей, прерванный накануне ночью. Он вспомнил об ослаблении финансового напряжения. Наконец-то положение налаживалось. Как он сказал Хегэну, теперь требовались только натянутые вожжи и осмотрительная игра. Впереди их несомненно ждали неурядицы и опасности, но не столь серьезные, как те, какие они уже перенесли. Его сильно поколотили, но он выбрался с неполоманными костями, чего не могут сказать о себе Симон Долливер и многие другие. Ни один из его деловых друзей не разорился. Он принудил их стоять в рядах, чтобы только спасти его, а тем самым они спасли и себя.
Его мысли перешли к приключению у стойки в "Парфеноне", где молодой атлет заставил его руку опуститься. Это событие уже не ошеломляло его, но он был потрясен и огорчен, как может огорчаться только сильный человек, потерявший свою силу. А результат был слишком очевиден, чтобы он мог обмануть хотя бы себя самого. Он знал, почему его рука опустилась. Не потому, что он был стариком. Он был как раз в самом расцвете лет, и, по всем правилам, опуститься должна была рука того юноши.
Пламенный знал, что он позволял себе вольности. Он всегда смотрел на свою силу, как на что-то постоянное, а оказалось, что в течение многих лет она потихоньку ускользала от него. История с рукой напомнила об этом: он пришел из-под звездного неба и приютился в курятниках городов. Он почти забыл, как люди ходят. Он задрал ноги и разъезжал в автомобилях, кебах, экипажах и трамваях. У него не было моциона, и он иссушал свои мускулы алкоголем.
А стоило ли того? В конце концов, какое значение имели все его деньги? Диди была права. Он не мог спать на двух кроватях одновременно, и в то же время деньги делали его самым гнусным рабом. Они крепко его связали. Он и сейчас был связан ими. Даже если бы ему захотелось - он бы не мог сегодня проваляться весь день в постели. Деньги призывали его. Скоро зазвучит конторский гудок, и он должен будет на него отозваться. Утреннее солнце врывалось в окно - славный денек для прогулки по холмам верхом на Бобе, вместе с Диди на ее Мэб. Однако все его миллионы не могли купить ему этого одного дня. Может выйти какая-нибудь суматоха, и он должен быть на месте, чтобы ее встретить. Тридцать миллионов! А они не в силах убедить Диди ездить на Мэб, - на Мэб, которую он купил и которая жиреет сейчас на пастбище. К чему эти тридцать миллионов, если они не могли купить человеку прогулки с девушкой, которую он любил? Тридцать миллионов! Они заставляли его непрестанно быть настороже, висели на его шее, как жернова, росли и подтачивали его силы, мешали ему завоевать эту девушку, которая служила за девяносто долларов в месяц.
- Что же лучше? - спрашивал он себя.
Все это были мысли самой Диди. Об этом она думала, когда молилась, чтобы он разорился. Он поднял свою преступную правую руку. Это была уже не та, прежняя рука. Конечно, она не могла любить эту руку и это тело, как любила раньше, много лет назад. Ему самому не нравилась эта рука и тело. Молодой повеса позволил себе с его рукой вольности. Она обратилась против него. Внезапно он сел. Нет, черт возьми, это он обратился против нее! Он восстал против себя самого и против Диди. Да, Диди была права, тысячу раз права, и у нее хватило рассудка это понять, хватило рассудка отказать рабу денег с прогнившим от виски телом.
Он встал с постели и посмотрел на себя в длинное зеркало, вделанное в дверцу гардероба. Он не был красив. Его худые щеки исчезли. Теперь эти щеки были тяжелы и, казалось, от собственной тяжести обвисли. Он стал искать жестокие линии, о которых говорила Диди, и нашел их, увидел и жестокость в глазах, мутных после всех коктейлей прошедшего вечера и всех минувших месяцев и лет. Он посмотрел на ясно обрисованные мешки под глазами и пришел в ужас. Потом закатал рукав пижамы. Неудивительно, что тот парень опустил его руку. Это были не мускулы. Нарастающий слой жира затопил их. Он сбросил пижаму и снова ужаснулся, на этот раз при виде толщины своего туловища. Оно не было красиво. Худой живот превратился в брюшко. Выступающие мускулы груди, плеч и живота обросли жирком.
Он сел на кровать, и ему вспомнились его юношеские подвиги, тяготы, которые он переносил бодро, когда другие люди изнемогали; вспомнились индейцы и собаки, которые валились с ног во время его сумасшедшей гонки днем и ночью по снегам Аляски; он вспомнил о чудесах силы, которые сделали его господином над этим грубым народом пограничников.
Не старость ли это? Потом перед его глазами встал образ старика, которого он встретил в Глен Эллен. Он поднимался в гору, в лучах заходящего солнца; белые волосы и белая борода, - ему было восемьдесят четыре года; в руке он нес ведро с пенящимся молоком, а на лице его лежал теплый отблеск солнца, и лицо светилось довольством после летнего дня. Вот это так старость! "Да, сэр, восемьдесят четыре, а я буду побойчее многих, - казалось, услышал он слова старика. - И я никогда не лодырничал. Я перешел Равнины с упряжкой волов в пятьдесят первом году; тогда я был семейным человеком, с семью малышами".
Потом он вспомнил старуху с ее виноградником на склоне горы, и Фергюсона, маленького человечка, который выпрыгнул на дорогу, как кролик; когда-то он был редактором большой газеты, а теперь наслаждался жизнью в диких лесах, где был у него горный ключ, подстриженные и прилизанные фруктовые деревья. Фергюсон разрешил проблему - хилый от природы и алкоголик, он сбежал от докторов и городского курятника и теперь, как губка, впитывал здоровье и радость. Ну, размышлял Пламенный, если больной человек, от которого доктора отказались, превратился в здорового земледельца, то чего только не достигнет при тех же условиях просто растолстевший человек, такой, как он сам! Он увидел свое тело возродившимся во всей его юношеской красоте, подумал о Диди и внезапно сел на кровать, пораженный величием идеи, осенившей его.
Он просидел так недолго. Его мозг, привыкший работать с точностью стального капкана, исследовал идею вдоль и поперек. Она была грандиозна, - грандиозней всего, с чем ему приходилось сталкиваться. И он подошел к ней вплотную, поднял обеими руками, повернул во все стороны и осмотрел. Ее простота восхитила его. Он усмехнулся, принял решение и начал одеваться. Не закончив своего туалета, он подошел к телефону.
Первой он вызвал Диди.
- Не ходите сегодня утром в контору, - сказал он. - Я заеду к вам на минутку.
Потом он позвонил к другим. Распорядился, чтобы подали автомобиль. Джону он дал инструкции отправить Боба и Волка в Глен Эллен. Хегэна он удивил, попросив его пересмотреть документы о покупке ранчо Глен Эллен и составить новые на имя Диди Мэзон.
- На кого? - спросил Хегэн.
- Диди Мэзон, - невозмутимо ответил Пламенный, - должно быть, телефон плохо передает сегодня. Д-и-д-и М-э-з-о-н. Слышали?
Полчаса спустя он летел в Беркли. И впервые большой красный автомобиль подъехал к самому дому. Диди хотела принять его в гостиной, но он покачал головой и кивнул в сторону ее комнаты.
- Туда, - сказал он, - никакое другое место не годится.
Как только закрылась дверь, он протянул руки и обнял ее. Он стоял, держа руки на ее плечах, и смотрел вниз, в ее лицо.
- Диди, если я скажу вам, что собираюсь переселиться на ранчо в Глен Эллен, что не беру с собой ни цента, что я буду трудиться ради каждого куска и не поставлю ни одной карты в деловой игре, пойдете вы со мной?
Она радостно вскрикнула, и он прижал ее к себе. Но через секунду она снова отступила на шаг назад.
- Я… я не понимаю, - сказала она, задыхаясь.
- А вы не ответили на мой вопрос, хотя, я думаю, никакого ответа не нужно. Нам остается только сейчас же пожениться - и в путь. Я уже послал туда Боба и Волка. Когда вы будете готовы?
Диди невольно улыбнулась.
- Боже, это не человек, а ураган! Меня совсем закружило. И вы мне ничего не объяснили.