- По-онятно... Вижу, у нас с тобой ничего не выходит. Откуда вы такие, железобетонные ребята, беретесь? Если б там, где нужно... В общем, капитан Реутов, будем разбираться. Технику пилотирования лейтенанта проверю сам. И буду говорить с Царевым. И прошу не... А, ладно! Все. Свободен.
Полковник Царев, как всегда, был предельно краток:
- Все читал. С лейтенантом говорил. Замполит категорически против выводов Реутова.
- Я тоже. И я проверял лейтенанта на технику...
- Знаю. Когда у нас ночные полеты? Ага... Значит, так. Ставьте лейтенанта в плановую таблицу ко мне. Вопросы?
В вечер замело, как и предсказывали синоптики. Но погода в рамках взлетного минимума держалась - то есть именно то, чего давно ждал весь полк. Год заканчивался, а погоды, как назло, установились изумительные: в сиянии солнца, в блеске и хрусте моментально установившихся ясных морозов. Летный состав занимался в классах, зло глядел в звенящий ярчайшей голубизной купол небес и чертыхался. Но сегодня наконец наступил настоящий праздник. Погода была прекрасной, вернее, она была ужасной.
Целый день накануне ночных полетов шел снег. Город тонул в метели. Трамваи плыли без рельсов, автобусы свистели буксующими колесами на малейших подъемах, окна ныли от ветра.
К вечеру метель разредилась, хотя и не ушла совсем.
Аэродром гудел и мощно ворочался в павшей свистом и снегом ночи. Воющие циклопы - "Уралы"-ветродуи едва успевали осушивать полосу. Снег длинными вихрящимися хвостами-плетями мело горизонтально; он летел, новогодне переливаясь разноцветными блестками конфетти в аэродромных огнях. Свирепо полыхающие прожектора простреливали дымные, раскаленно-ледяные коридоры клубящегося света вдоль полосы.
Полк летал почти в полном составе: техслужбы, зная крайнюю важность налета СМУ для полка, матчасть подготовили отлично - никаких отказов, никаких срывов и предпосылок. БАО непрерывно работал почти сутки, выгнав на поле всю свою технику; и, несмотря на метель, полоса, рулежки, стоянки были чистыми и сухими; весь комплекс ночного старта работал безукоризненно. Каждый солдат и офицер всех наземных служб и средств обеспечения отлично понимал, чем может обернуться любой их промах для взлетающих и садящихся в такую ночь самолетов.
Ионычев отработал свою задачу и сел. Посадка была крайне сложной. Ветер, непрерывно меняя направление, порывами заходил то наискось, то поперек полосы, и тяжелый корабль при выходе на выравнивание несло боком так, будто он был бумажный, - потому-то Ионычев так волновался. Как же будет садиться лейтенант? Впрочем, волноваться не стоило - вряд ли Царев доверит такую посадку лейтенанту. Жаль только, что без посадки проверка парня будет неполноценной, хотя Царев не просто замечательный летчик, но и прекрасный педагог, умница-инструктор и сумеет оценить работу молодого пилота в сложных метеоусловиях по другим параметрам.
В помещении СКП, куда зашел после вылета Ионычев, было тепло, даже жарко. Когда он поднялся в темноте по крутому металлическому трапу в стекляшку стартового командного пункта, его обдало сухим горячим воздухом. Здесь жарко с мороза пахло прогретой электроникой, почему-то хлебом и влажным мехом; в затемненном углу за блоком аппаратуры стояли, тихонько переговариваясь, двое офицеров-техников группы предварительного осмотра, ожидая подхода очередной машины; от привычно поднятых высоких воротников их курток несло влажным духом мокрого меха - пушистый мех не успевал ни обмерзнуть на ветру и морозе, ни полностью высохнуть в тепле.
- Как Царев? - Ионычев с удовольствием стащил уже промерзшие перчатки и вчитывался в светящееся на правом блоке пульта информационное табло. Зелено светящийся набор мерцающих цифр и знаков, мультипликационно выскакивающих в окошках, давал полную техническую информацию о находящихся в воздухе самолетах полка: их позывные, курс, эшелон, наличие топлива и его остаток.
- В смысле - Савченко? Минут через десяток, а то и меньше, - не глянув на табло, ответил ПРП Катюков, который сидел за пультом в кресле-вертушке нахохлившийся и недовольный тем, что ему приходится в такую роскошную ночь дежурить здесь, а не налетывать сложняк, как все нормальные люди. - Слушай, вообще-то здесь посторонним не положено. Девять шестнадцатый! Вам предварительный, двести десять!
- Это я посторонний? - осведомился ему в затылок Ионычев. - Ну, Катюков!..
- Понял! - пробасил динамик, и через минуту в струении снега на линию исполнительного старта как раз напротив СКП вползла машина и развернулась, ритмично-уверенно моргая АНО; за спиной комэска хлопнула дверь, мягко затопотали по ступенькам трапа унты - техники побежали на старт, к самолету.
Ионычев откровенно наслаждался теплом; Катюков, вытянув из-за пульта шею, наблюдал, как мелькает, колюче-разноцветно высверкивая снежинками, приглушенный лучик фонарика под самолетом; щелчком включился динамик:
- Я Девять шестнадцатый, осмотр закончен. Исполнительный?
- Шестнадцатому - исполнительный, - пробасил динамик с КДП.
Катюков включился в связь, привычно перебросив тумблер:
- Ветер правый борт, шестьдесят градусов, одиннадцать метров, полоса сухая.
- Понял. Девять шестнадцатый, взлет?
- Шестнадцатому взлет разрешаю.
- По-онял, разрешили, - спокойно протянул динамик. - Взлетаю.
Сто - да где сто, тысячу раз видел Ионычев взлетающий ночью самолет, по всегда наблюдал как в первый - красивее и притягательнее зрелища не ведал и не хотел.
За кораблем, тускло-призрачно светящимся в темноте противоожоговой окраской, появилось трепещущее голубое свечение; тонкое пение сопротивляющихся натиску ветра стекол СКП исчезло, растворилось в нарастающем низком громе и гуле; затрясся под ногами пол; снег летел и летел над землей, бился в окна, бесконечными струями змеясь, обтекал самолет, и во всем мире, погруженном в ночь и свист, были сейчас только этот снег и этот самолет; вот бомбардировщик, несуразно игриво мигая огнями, в ревущей ночи, двинулся вперед - и пошел, покатился, быстро ускоряя движение; вот он уже несется, опираясь на слепящее, как вольтова дуга, пламя, хлещущее из сопел турбин; пламя разгоняет его меж двух неподвижных огней полосы, и он уходит в черно-белую, вертящуюся, иссеченную прожекторами круговерть, растворяясь в белых вихрях взметенного пространства; дрожащее сияние удаляется в стремительно падающем грохоте - и вот оно поплыло вверх, в низко нависшую ночь; его еще видно, но лишь едва, оно расплывается - и вот все, кончилось; снег, снег, один снег во всем черном мире, заснеженном, простреленном сквозными воющими ветрами.
- "Барьер", я Девять шестнадцатый, взлет произвел, на борту порядок, иду по схеме.
- Я Семь тринадцатый! - ожил динамик. - Эшелон тысяча двести. Подход?
- Вот и он, - сказал Катюков и поглядел снизу вверх через плечо на Ионычева. Дверь распахнулась, впуская вернувшихся техников. В тесное помещение с волной холода ворвался гул и грохот аэродрома. - Переживаешь?
Ионычев не ответил, напряженно слушая динамик.
- Я "Барьер-подход", Семь тринадцатого вижу, - ответил голос оператора наведения и торопливо добавил: - Тринадцатый! Доверните влево десять, отставить, пятнадцать влево!
- Понял, - так же торопливо, излишне торопливо отозвался первый голос. - Понял, выполняю влево пятнадцать.
Ионычев пошевелил губами - то ли выругался, то ли что-то кому-то сказал.
- Ты чего? - насторожился Катюков.
Ионычев смотрел в ту сторону, где сейчас летел, снижаясь, в метельных злых вихрях самолет командира полка. Ионычев не мог ошибиться - слишком хорошо он знал голос своего командира.
- Я Семь тринадцатый, дальность сто, эшелон тысяча, условия подхода?
Да, он не ошибся. В эфире звучал голос лейтенанта - значит, лейтенант и сажал машину. Неужели Царев пойдет на такое?! Или он только доверит парню подход, а сажать будет сам? Конечно, "в случае чего" Царев подправит, поможет, но всегда ли можно успеть подправить? Ионычева пробрало ознобом, он оглянулся - нет, дверь закрыта. До него донесся негромкий смех техника.
- Пр-рекратить посторонние разговоры! - почти закричал он. Его перебил динамик:
- Я "Барьер-подход", курс посадки двести десять, снижение по схеме "Три", ветер девяносто пять градусов, как понял?.. Семь тринадцатый, довернуть вправо десять! Десять! Десять вправо! - Динамик почти кричал. - Задержать, уменьшить скорость снижения!
Ионычев, не сдержавшись, сквозь зубы выругался и бросил изумленно обернувшемуся Катюкову:
- Ты что, не слышишь? Савченко сажает!
Катюков пару секунд, задрав брови и вывернув голову, глядел ошарашенно снизу вверх на комэска, передернул плечами и рывком отвернулся к пульту; Ионычев вдруг остро пожалел его - через какую-то минуту вся тяжесть этой посадки ляжет на плечи Катюкова. Но Царев-то, Царев! Что ж он творит?!
- Семь тринадцатый, я "Барьер-круг", вас вижу.
Катюков быстро подвигал плечами, словно разминаясь, пока из громкоговорителей доносились отрывистые реплики операторов наведения и летчика, и положил руки на пульт.
Сейчас, вот сейчас Савченко разворачивается перед выходом на четвертый, последний, разворот - разворот, который ведет или к полной победе (раз уж он самостоятельно сажает!), или... Неужели Царев не возьмет управление? Не-ет, это уже не учеба, это, милые вы мои... Что - это?
Катюков решительно клацнул тумблером и четко, раздельно произнес:
- Тринадцатый! Я - "Барьер-старт". Ветер правый борт, шестьдесят... - Он покосился на приборы; Ионычев увидел, что ветер, согласно приборам, опять пошел в сторону. - Ветер семьдесят градусов правый борт, двенадцать метров, видимость шестьсот, повторяю, шестьсот, снегопад, полоса... - Он опять запнулся и, намеренно усложнив условия, закончил: - Полоса влажная!
- Я Семь тринадцатый, условия принял. На четвертом, шасси выпущено, с посадкой, остаток семь тонн - старательно-деловито проговорил тот же голос в динамиках.
Ионычев вслушивался в интонации и вдруг заметил, что в этом молодом голосе нет нервозности, есть какое-то тугое напряжение; так должен говорить человек, долго собиравшийся на прыжок и наконец сделавший первый и безвозвратный шаг.
Включился руководитель посадки самолетов:
- Я "Барьер-посадка". Тринадцатый, удаление семнадцать, правее курса шестьсот, шестьсот правее!
Это было понятно - сильный, порывами, ветер мотал на курсе тяжелый самолет, пилотируемый неопытным летчиком, в котором еще не выработалось то самое "чутье летуна", позволяющее опережать любые каверзы взбесившейся атмосферы. И это было опаснее всего. Судя по всему, Царев полностью доверил посадку лейтенанту.
- Я Тринадцатый, исправляю шестьсот! - моментально донесся ответ. - Дальность десять. На курсе, на глиссаде.
Ионычев до рези в глазах вглядывался в ту сторону, откуда сейчас стремительно приближался бомбардировщик. Он ждал, очень ждал света посадочных фар корабля.
- Я Тринадцатый, прошел дальний! Посадку? - На мгновение в динамике прорвалось крайнее напряжение, напряжение на грани срыва. Ионычев непроизвольно сжал кулаки; он даже не замечал, что буквально жует щеку - дурацкая привычка, которую он, казалось, оставил в детстве.
Катюков быстро отер лицо, хрипло крякнул и зло перещелкнул тумблер:
- Я "Барьер-старт"! - Он все же секунду помедлил, словно осознавая всю тяжесть ответственности, которую взвалит на себя своим решением, - ответственности за судьбы, за жизнь и смерть идущего к земле экипажа, и - чего уж там! - ответственности за свое будущее и в большой степени за будущее своих близких. Что ж, служба в военной авиации трудна не ночами и высотами, но именно необходимостью и умением принимать ответственность и выдерживать ее. Катюков помедлил и отчеканил - будто хотел, чтоб магнитофоны записали его слова и голос как можно четче: - Я "Барьер-старт". Семь тринадцатому посадку разрешаю.
Где-то в низких облаках, выметывающих тонны снега, возникло тусклое желто-голубое свечение; оно быстро наливалось силой, желтизна исчезала, превращаясь в яркое голубое пламя; и вот уже ярчайшие снопы-пики посадочных фар рвутся сквозь уплотнившуюся тьму. Резкий треск контрольного звонка - в конце полосы вспыхивают мощные посадочные прожектора, разрубая, рассекая прошитый снегом черный воздух и высвечивая бетон ВПП. Ионычев едва глянул на часы, как динамик решительно отчеканил:
- Я Тринадцатый, ухожу на второй круг.
Ни Катюков, ни Ионычев не успели даже удивиться - через несколько секунд машина, нестерпимо сияя слепящим светом фар, вынеслась из вихрей снега и бури и с громом, грохотом и режущим свистом, сотрясая тонкие стены СКП, пронеслась вдоль полосы на бреющем - и растаяла во мгле; динамик быстро сказал:
- "Барьер-старт", прошу повторный заход!
Катюков ожесточенно ругнулся сквозь зубы, Ионычев сжался, и вдруг его отпустило это жестокое напряжение, в котором он жил долгие минуты, и он помимо собственной воли заулыбался. Не-ет, все получится! Царев есть Царев, и его воспитательные методы не укладываются ни в какие рамки и наставления!
Динамик щелкнул, и голос явно разъяренного руководителя полетов, находящегося сейчас на КДП, произнес:
- Я "Барьер". Тринадцатому посадку.
Катюков, всегда сдержанный Катюков, стукнул кулаком по столу-пульту и, отключив связь, бросил Ионычеву, не оборачиваясь:
- Ну, даем так даем! - и почти спокойно произнес в микрофон: - Я "Барьер-старт". Тринадцатому посадку разрешаю.
Он крутил головой, а Ионычев улыбался. Он уже знал, знал наверняка - Царев все решил. Лейтенант будет летать!
- Зачем он это делает? - хрипло осведомился Катюков. - Зачем доверяет такую посадку пацану?
- Тебя как учили? Летать, а? - азартно поинтересовался Ионычев.
- Как надо, так и учили. Слушай, Александр Дмитрич! А не покинешь ли ты помещение?
- Сейчас, сейчас...
Ионычев ждал фар. И - вот они!
Корабль, пробивая сверкающие вихри метели мечами острого света, вновь шел вниз. Ниже, ниже...
Катюков привстал с кресла, что-то тихонько бормоча; у Ионычев а вдруг остро заныла шея - как от сквозняка.
Майор знал - видел! - мрак кабины снижающегося бомбардировщика, свечение добрых, надежных приборов, видел удары снежных плетей по стеклам перед глазами; он чувствовал, как взмокают рука и сводит напряжением спину; он ощущал, как проклятый ветер рывками бьет в высокий киль и упорно тянет, стаскивает машину с курса, - и незаметно для себя шевелил пальцами, чуть заметно переступал с ноги на ногу - именно он сейчас подводил машину к полосе, стоя здесь, в тепле и уюте; это он подскальзывал на крыло, подныривал под ветер, хитря и отыгрывая метр за метром у метели; а земля все ближе и ближе, ее еще не видно, но она несется где-то тут, рядышком, надежная, единственно желанная и опаснейшая; метнулись вниз входные огни, и вот уже замельтешила, светя все устойчивее и ровнее в злобно мечущейся пурге, сверкающая, бегущая разноцветными огнями полоса, даже не полоса, а лишь начало ее - все остальное теряется в вертящейся черно-белой мгле, иссеченной прожекторными лучами; остаются последние, самые трудные метры высоты, самые долгие секунды полета - а полковник, что ж он?! Он сидит, откинувшись в кресле и полуприкрыв глаза, и равнодушно глядит куда-то влево, и руки расслабленно лежат - что ж он не поможет? Ну, ладно, ла-адно, коли так... Сейчас выравнивание - штурвал плавно на себя, мягко, штурман-молодчина четко диктует скорость-высоту, еще подобрать штурвал, еще... Но ветер-то, ветер!..
Машина покачивается, "ходит", ничего, спокойней, вот нос послушно пошел вверх, корма оседает вниз, как вперед... Вни-имание!..
Полоса!
Раз, два, три... Корабль оседает, замедленно опуская нос, словно прижимаясь телом к матушке-землице.
Удар!
Протяжно взвизгнули пневматики, тяжко бабахнули тележки шасси, выбив искристый летучий фонтан голубого в прожекторном свете дыма из бетона и принимая на себя десятки тонн несущегося огромного корабля. Есть посадка!
Корабль, свистя, мчался по полосе, рассекая летящую поперек посадочной бетонки - самой надежной в мире опоры! - змеистую поземку, и быстро уходил из видимости СКП в темноту, уносясь в дальний конец полосы.
Катюков длинно выдохнул, как простонал, и тяжело отвалился на спинку кресла; прожектора подсветки полосы замедленно погасли, и только выровнявшийся в один тон гул турбин указывал место, где разворачивался приземлившийся бомбардировщик. Ионычев обнаружил, что у него мелко подрагивают пальцы. Динамик щелкнул, и звонкий даже в хрипах помех, счастливо прыгающий голос прокричал:
- Я Семь тринадцатый! Полосу освободил!
- О х-хос-споди... - хрипло прошептал Катюков, помотал головой и севшим голосом распорядился: - Тринадцатому - по магистральной на стоянку. - И, не поворачиваясь к Ионычеву, медленно сказал: - Чтоб его, нашего Царева... Не царь - император. Пе-да-гог... В гроб загонит своей педагогикой. - И он неожиданно нервно засмеялся, схватившись за лоб.
- Да уж! - радостно ухмыляясь, ответил Ионычев. - С ним не соскучишься! - и принялся застегивать куртку, но пальцы, как замерзшие, не слушались, и он никак не мог попасть бегунком "молнии" в замок.
Когда самолет, басовито гудя турбинами, выполз из метельного мрака позади вышки СКП и остановился для предварительного осмотра, Ионычев не удержался и побежал вместе с техниками к нему, скользя и спотыкаясь в темноте на утоптанной в снегу тропинке.
Техники тут же привычно полезли под сдержанно гудящую басом машину, посвечивая фонариками, а Ионычев быстро обогнул нос бомбардировщика, из штурманского фонаря которого лился глухой желтовато-малиновый полусвет, и встал под левым бортом, задрав голову и щурясь от колючего, бьющего по глазам, как мокрый промерзший песок, снега. Высоко над ним виднелось темное пятно головы Царева; полковник заметил Ионычева, сдвинул форточку и, высунув наружу руку, торжествующе вскинул кулак с выставленным большим пальцем. Ионычев хотел что-то прокричать, что-то благодарное, но задохнулся ветром, а техник помигал пилотам - конец предварительного осмотра; форточка захлопнулась, двигатели рычаще взревели, и корабль, выбрасывая в темноту ало-рубиновые блики, покатился к своей стоянке, к дому.
Заруливал сам полковник; Савченко сидел, оглушенный всем происшедшим, обалдевший от безмерной усталости и - безмерно счастливый. Автоматически выполняя обязанности помощника командира корабля - убирая наддув, выключая топливомеры, гироприборы, топливную автоматику, наблюдая, как подъехал тягач и техники, сутулясь под ветром, зацепляли водило за стойку, - он отвлеченно, словно и не о себе, думал, что, наверно, никогда ему уже не испытать подъема этих минут, все смаковал их, старался впитать, запомнить навсегда эти ощущения.