И в этот миг жутко мягкий, медленный, неслышный удар повалил корабль набок влево, что-то закричали наушники. Реутов инстинктивно рванул штурвал вправо и сунул вперед до отказа правую ногу, но огромный бомбардировщик, будто заговоренный, будто кто-то невозможно могучий ухватил его за нос и крыло и вея, тащил, волок за собою, - бомбардировщик продолжал валиться в левый крен, перешел горизонт и теперь неудержимо заваливался вперед и влево - и самое страшное было в уверенной неторопливости этого движения.
Реутов, набычившись, до отказа отжимал вправо штурвал, на рукоятки которого, помогая командиру, всем телом навалился Савченко, но штурвал и не сопротивлялся - рули были отданы на вывод полностью! Николай закусил губу; нервно дрожала под ногой утопленная "до полика" педаль; и тут наушники страшным, неузнаваемым голосом Реутова закричали растянуто:
- Эки-и-и-па-а-аж!..
Реутов все тянул с командой "Покинуть самолет!" - хотя все уже было ясно: полный отказ управления. Это - гибель. Авиагоризонт словно свихнулся, будто приборы-гироскопы тоже имеют душу: его указатель гнал и гнал крен, немыслимый для Ту-16 крен! Тридцать... Тридцать пять... Сорок... Скорость крена нарастает! Сорок пять, пятьдесят - пятьдесят градусов! Это уже запредельный крен, отсюда нет возврата!
Огромный самолет, выйдя из повиновения, несется боком и вниз, скользит, почти переворачиваясь, - корабль падал, падал, падал!
Сейчас он либо сорвется, либо начнет разрушаться - нет, сейчас будет все сразу! По подбородку течет горячее и скользкое, почему-то заливаясь по щеке назад, за ухо; машину начинает бить тряска, все огромное тело корабля колотит дрожь, предсмертная агония, и машина стонет, как в ужасе; да что же тобой, родная?
"Нет! Нет, я не хочу!.."
- Пр-риготовиться к катапультированию! - Неужели этот сдавленный рык в шлемофоне - командир?
И вдруг бомбардировщик встряхнулся - и так же резко, все быстрее и быстрее, пошел к горизонту, выравниваясь; чертя широко раскинутыми крыльями эллипс в небе, он стремительно выходил из этого сумасшедшего крена; Реутов, пригнув голову, ловил ту секунду, когда надо задержать машину, и в тот самый, в точнейший момент отдал рули и переложил их в левый крен, остановив точно в горизонте нарастающее вращение корабля; и только сейчас, в мгновенном вздохе: "Всё? Неужели всё?" - они услышали крики в наушниках:
- ...отвечай! Что случилось?! Отвечай!
Реутов ошарашенно смотрел на висящий уже значительно выше и дальше силуэт ведущего; Николай поднял руку к лицу и увидел на перчатке темное блестящее пятно - так и есть, прокусил губу.
- Немедленно отвечай, что происходит?!
Реутов нажал СПУ и, словно в удушье, прохрипел:
- Экипаж, осмотреться по отсекам и видимым частям обшивки и доложить.
И уже спокойнее сообщил ведущему:
- Еще не знаю. Осматриваюсь. Рули нормально. Кажется, какой-то мощный поток. Не знаю...
Доклады из отсеков были утешительно-обычными: нормально, везде все нормально.
Николай осторожно потрогал остро ноющий подбородок. Зверски болело все лицо, но губу жгло просто-таки немилосердно. Он пошевелил плечами, осторожно придерживая штурвал. Командир, поглядывая на него, потянул штурвал на себя, одновременно добавляя оборотов. Надо было все же догонять ведущего.
Но что это было?
Наушники виновато сказали голосом штурмана:
- Командир, а ведь, похоже, мы вляпались в спутную струю.
На таком-то удалении от источника струи? Не может быть! Мало того, что далеко, но ведь и значительно ниже. Хотя почему бы и нет, если спутная струя пошла вместе с турбулентными потоками атмосферы?
Николай поежился, словно за шиворот ему попал колючий волос. Ныло противно в спине, сдавило желудок. Реутов подчеркнуто уверенно доложил, вызвав ведущего:
- Попадание в вашу спутную струю.
Затем он вызвал землю:
- "Барьер"! Попал в спутную струю ведущего. Имел крен... имел крен примерно сорок градусов. Управление, видимые части обшивки, оборудование - нормально. На борту порядок. Занимаю место в строю парой. Прошу разрешения продолжать работу.
В наушниках потрескивала тишина. Летел впереди ведущий.
- "Барьер"! Как поняли?
- Да понял "Барьер", все понял, - ответили наушники и через паузу добавили задумчиво: - Продолжайте работу.
- Понял, - облегченно сказал Реутов так, будто это разрешение было залогом дальнейшего спокойствия. Он сбавил газ до среднего, выровнял машину и, занимая место в строю, спросил в СПУ:
- А кто тогда орал?
Наушники помолчали и осторожно ответили:
- Кажется, я.
- Кто - "я"? КОУ - ты, что ль?
- Угу...
- А чего орал-то?
- Не помню, - виновато сказал голос и неуверенно хихикнул.
Николай радостно засмеялся, а из кормы стрелок обиженно сказал:
- Сейчас легко ржать - а ты попробуй тут посиди. Ни черта не понять, вроде падаем, а мотает-то больше всех!
- Да еще задом наперед! - радостно добавил оператор.
- Ладно, - оборвал смех Реутов. - Больше не буду.
- Да уж, - откликнулся штурман, - больше не надо.
Заработало радио - вызывал ведущий:
- Ближе, подойти ближе. Приготовиться к повороту лево тридцать с переходом в эшелон шесть. Готов?
- Понял, готов.
- Тогда поехали.
Машина комэска изящно накренилась и заскользила в плавном развороте; ослепительно полыхнуло и рассыпалось брызгами солнце на блистере стрелка-радиста; Реутов, на миг покосившись на Николая, ввел корабль в разворот с набором высоты - и тут-то оно все и случилось.
Корабль тряхануло, он провалился, тут же будто ударился всем телом о прочный воздух, хрустнув сочленениями так, что желудок Николая словно ударился о горло, - и вдруг ринулся вверх! Стремительно, неудержимо он рванулся, задирая нос; горизонт метнулся, как в страхе, вниз, машина затряслась, - о боже, опять?!
- Де-ер-р-ржи!! - заорал Реутов, заваливаясь на спину; перекосив рот, он давил, давил вперед штурвал, руки его тряслись на прыгающих рукоятках, - а огромный самолет, воя и сотрясаясь, лез вверх, все круче и круче, и Николай, слыша, как хрустят зубы в бешеной тряске, как рот наполняется соленым, липким, протяжно и тонко закричал, как кричит по-звериному человек в жутком ночном кошмаре, инстинктивно рванул предохранительную скобу катапульты, и плечи его мгновенно туго охватили ремни, ноги прижало к креслу, голову захватил и зажал защитный козырек, а ладонь уже судорожно ухватила рычаг выстрела - все это проскочило в доли секунды, вне сознания, - и... и он исчез. Выстрела не последовало - он провалился в черноту; а когда Николай вынырнул из тьмы обморока, самолет мягко скользил по наклонной вниз, тряски не было, в ушах тонко звенело, по онемевшему подбородку что-то щекотно ползло, кололо в опухших губах, и наушники громко и четко отчеканили приговор:
- Под-лец!
И он увидел ледяные глаза Реутова, ощутил размазанную, уже засохшую кровь на своем подбородке от прокушенной губы - и понял, что все кончилось. Кончился этот ужас - и кончился летчик Савченко. Он, трус и дурак, лишь по чистой случайности не помешал ничему, не угробил в панике живых людей и спасительный самолет и не угробился сам...
И мир рухнул в его глазах...
- ...Смотришь? - прикрикнул Кучеров. - Не жмись к нему, не жмись! Ты что?
Николай, опомнившись, мягко чуть отдал вперед штурвал. Заработала связь:
- Девять девяносто шестой, Девять полсотни третий, я "Барьер". Следуйте в район дозаправки, рандеву с танкерами в точке с координатами... расчетное время встречи - двадцать один сорок пять. Дайте погоду.
Николай покосился за борт вниз - там тянулась застывшими волнами сплошная, бесконечная облачность; текучий пульсирующий свет, горящее бело-оранжевое солнце плыло в волнах горизонта, просвечивая облака пушистым переливающимся сиянием; свет струился сквозь бело-голубой пух и слоился, качался розовыми, золотистыми, голубыми нитями. Справа, далеко-далеко, лежала неподвижно темно-синяя, бледнеющая кверху полоска - то была далекая ночь. А над ними и впереди повсюду сияла невозможная, звенящая торжественно-беззвучным оркестром голубизна. И в ней, высоко впереди, висел поблескивающий, изящно очерченный силуэт ведущего. Изредка из-под его крыльев, бесшумно вспыхивая белым, отлетали назад клубочки будто дыма, пушистые комочки - то были зачатки инверсии; но состояние атмосферы мешало образованию плотного ее следа, и потому реактивный самолет давал лишь такие вот кратчайшие сполохи-облачка. Николай знал, что и за ними вспыхивают и гаснут такие же облачка-комочки.
- "Барьер"! - раздался хрипловатый бас Ионычева в наушниках. - Даю погоду. Верхняя кромка облачности - до пяти тысяч, облачность - десять баллов, видимость на высо...
Кучеров, слушая монотонный голос, переводящий в баллы и метры непостижимую красоту вокруг, пытался сообразить, откуда это странное ощущение, чем оно знакомо. Новогоднее ощущение стремительной неповторимости жизни, понимание и чувство начала пути - но пути ясного, с крепким ветром и чистым небом, чувство приобретения, когда мелькает грусть оттого, что уже добился и, значит, все. Всей сущностью, всем естеством рвался, надеялся, верил, и вот оно пришло, наконец пришло. И что же? Стремиться некуда?
Завтра он встретит ее. Столько лет, столько надежд и разочарований, столько веры и безнадежности. Но завтра он наконец встретит ее. Навсегда. Но если исполняется мечта - что же дальше?
Странный, грустный праздник...
Он покосился на приборы - "правак" вел машину отлично: указатели крена, разворотов, "птичка" авиагоризонта, вечно хулиганистый "пионер", высотомеры - все застыло, не шевелясь. Правда, в этой высоте выдерживать такой режим в общем-то и несложно, но все равно - молодец. В основном парень уже готов для переучивания на левую "чашку". "Несколько радиусов, несколько полигонов, наберем налет - и можно, пожалуй, идти по начальству. Сегодня и вправду Новый год, коль у всех все начинается. У меня - новая жизнь (он хмыкнул и помотал головой, не заметив удивленного быстрого взгляда Николая, привыкшего к непробиваемому спокойствию командира), у Кольки - новая служба. Агеев вон летит с нами, душеньку теша... Ломтадзе, судя по всему, какие-то планы строит".
Интересный сегодня у него "букет" на борту - у кого начало, у кого праздник, у кого еще что. Интересный экипаж. Кстати, об экипаже! Он глянул на часы "Полетное время" на доске - пора произвести проверку.
- Николай, беру управление. Проверка экипажа.
Савченко кивнул и нажал СПУ:
- КОУ?
- Нормально КОУ. Техника в строю, кислородная система в норме, состояние нормальное.
- Есть... Стрелок-радист?
- Все в норме. Аппаратура, жизнеобеспечение и сам я. Порядок.
- Есть... Штурман-оператор?
Внизу, в редких глубоких провалах-колодцах в разрывах облаков, уже мелькали в синеве огоньки. Значит, там, глубоко-глубоко под ними, наступала ночь. А они летели здесь, в чистейшей, хрустальной тишине и покое, омытые раскаленно-ледяным космическим сиянием; там, внизу, готовили праздничный семейный ужин, и кто-то учил на первый утренний урок: "Есть в осени первоначальной...", и кто-то впервые в жизни целовался в тени липы у подъезда, и... А тут чуть подрагивали стре́лки приборов, и пара беззвучно гремящих мощных кораблей летела, огибая планету по самой кромочке ее живого мира.
И вдруг Кучерова словно окатило холодной волной - он неожиданно сообразил, что именно в эти минуты Татьяна должна идти к самолету. Он улетал от земли, а она в толпе пассажиров поднималась по трапу, чтоб лететь за ним и к нему. И тогда он испугался, впервые за годы службы в авиации испугался. Он видел несколько аварий; однажды ему пришлось вылетать в составе ПДГ (правда, тогда все обошлось и их завернули с маршрута), но он ни разу даже не думал о том, что с ним может что-то приключиться. Ну разве кто-нибудь из нас попадает под машины на улицах? Каждый знает, что такое может приключиться с кем угодно, только не с ним, - в этом убежден каждый.
"Да нет, нет же, ерунда! Нормальный вылет, обычное дело. Дорога подлиннее - вот и все... Проще даже, чем полигон..."
- Командир, проверка! - окликнул его Савченко.
- Чего? - переспросил, спохватившись, Кучеров. - А-а, проверка, да. Есть. Порядок?
- Ко-ма-ндир?
- А? - встрепенулся Кучеров. Савченко, улыбаясь, глядел на него:
- Командир, проверка.
- Тьфу! - чертыхнулся Кучеров. - Кроме всего, ты шутник, оказывается...
- Про-о-оверка-а! - настырно пропел Савченко.
Кучеров глянул на приборы жизнеобеспечения и сердито отрапортовал:
- Порядок у меня, порядок!
- Есть! Командир, проверка экипажа закончена. На борту все в порядке.
- Быть тебе моим начальником! - сердито сказал Кучеров.
- Сначала - отцом! - засмеялся Савченко и, не скрывая удивленной гордости, сказал: - Странно это, командир. Удивительное дело. Как-то непонятно... Чего я с ним делать буду?
- Чего все делают.
- А чего делают? - не удержался кто-то. - Горшки выносят, попку моют.
- Тихо мне! Щербак, тебе заняться нечем?
- Да я ничего...
- Оператор, танкеры еще не наблюдаешь?
- Рано еще, командир, - медлительно пробасил Агеев. - Но смотрю, смотрю.
- Бери управление, давай трудись, - ворчливо приказал Кучеров Николаю. - Па-па-ша... Нечего тебе пыжиться. Перья распустил... Они за нас, мужиков, все дела делают - а мы пыжимся. Нас только и хватает что на цветочки...
- Кстати, о цветочках, командир, - отозвался штурман. - Мне тут говорили, что у нас в экипаже намечаются некоторые изменения - в смысле семейного статуса. У меня корыстный интерес: будет ли штурман и вообще верный экипаж при том присутствовать?
- Прекратить балаган! - сердито сказал Кучеров. - Остряки...
- Есть, командир.
- Стрелок докладывает командиру, - включился в СПУ Щербак.
- Есть?
- Экипаж рад, искренне, глубоко рад за своего командира и приготовил ему небольшой, но ценный подарок по возвращении домой. Кроме того, для завтрашней встречи дорогих гостей, то есть высокой гостьи, зафрахтовано два автомобиля, закуплены цветы и рефрижи... рефрижеру... Тьфу ты! Ну, в общем, охлаждается корзина шампанского! - закончил Щербак под хохот экипажа.
- А почему корзина? - с трудом спросил Кучеров; горло сдавило, ему стало вдруг жарко, лицо горело, и горячий воздух в горле мешал дышать. И он понял, как любит этих парней, улыбающихся сейчас в кислородные маски и нахально нарушающих все правила поведения членов экипажа в воздухе.
- Эх, командир! - разочарованно ответил КОУ. - Да как же иначе можно на свадьбу шампанское нести, если не в корзине? Классика, командир, читайте классику! Мопассан и Остап Бендер.
Савченко тронул его за локоть перчаткой. Кучеров увидел широченную улыбку, вернее, не видел он ее под маской, а понял по смеющимся глазам своего помощника.
- Давай-давай! - буркнул он. - Не отвлекайся. В строю идем...
Он посмотрел на плывущий слева впереди бомбардировщик ведущего. А ведь Ионычев молодчина. Да и он, Александр Кучеров, тоже молодчина, ей-богу. "Кучер, ты отличный мужик! - с удовольствием мысленно произнес он. - И не зря такая женщина к тебе летит. Э-э, а Колька? Не будь нас с Ионычевым, быть бы Кольке? И нечего тут кокетничать, потому что бахвальства никакого нет. Что есть, то есть. Доброе мы с комэском дело сделали, хорошее. Есть чему радоваться!"
III
ВОСПОМИНАНИЯ О ЗИМЕ
Характеристика, поданная Реутовым в дополнение к рапорту, была, при всей ее внешней объективности, уничтожающей. Именно эта безапелляционность больше всего насторожила комэска. Реутов ни в коей мере не собирался перекладывать на кого-либо свою вину за явную предпосылку, но выводы, касающиеся правого летчика, были ошеломительными.
Ионычев давно знал капитана Реутова. Грамотный, чисто летающий пилот, требовательный и знающий командир, он был резковат, чтоб не сказать больше, с подчиненными - дело частенько доходило до грубости. И, при всей опытности Реутова, экипаж у него не держался. Но главное, что давно настораживало не только Ионычева, заключалось в том, что капитан, желая быть жестким, но "классическим" командиром, не всегда четко улавливал границы этой требовательности и, превышая ее, в то же время частенько шел на прямое панибратство, не умея точно определить дистанцию между дружбой, доверием и опасной в их работе фамильярностью.
Ионычев несколько раз перечитал характеристику, точнее, рапорт на отчисление. Вообще-то, строго говоря, Реутов во многом был прав. Но была ли тут трусость и "физическая неспособность оценивать обстановку и справляться с нею, контролируя положение"? Об этом знали только двое, находившиеся тогда, в те секунды, рядом. Но зато комэск знал точно, что попадание - да еще такое, лишь чудом и мастерством летчика не повлекшее катастрофу! - такое попадание в спутную струю ведущего непростительно для опытного пилота. А капитан был именно опытным пилотом, несмотря на свою молодость. Так что следовало крепко разобраться во всей этой истории.
Но разговора не получилось.
- Я не могу доверить управление трусу и психически неуравновешенному человеку. Правый летчик - это помощник, по-мощ-ник командира корабля, а его надо на медкомиссию направлять! В обморок грянулся, институтка... Тьфу!
- Кап-питан!.. Выбирай выражения, Реутов. Ты видел его в бою?
- Зато видел в сложной обстановке.
- Аварийной, дорогой, аварийной. И то, что она была, и то, что полку записали предпосылку, - только твоя вина.
- Да, моя - и я несу за это ответственность и приму любое наказание. Виноват - не спорю! И об этом написал. Но сейчас речь не обо мне. Повторяю, убежден - и написал об этом: он опасен в воздухе. Просто опасен, если ненадежен!
- Реутов, речь идет о будущем молодого летчика. Не только служебном будущем. Но оставим его личную жизнь. Ты - его командир, пусть бывший, я - твой командир. Ты думал, нет, ч-черт, ну чем ты думал, когда... когда писал все это?! Ну, ладно. Оставим - так оставим. Но вот это? "Дальнейшее использование лейтенанта Н. Савченко на летной работе представляется нецелесообразным" - дальше ты несешь такое!.. Ты понимаешь, что губишь карьеру молодого офицера в самом начале?
- Я не для карьеры служу и другим не советую.
- А напрасно! Для нее, милой, для нее. Каждый нормальный офицер делает карьеру - только смотря как понимать это слово. Рост профессиональный, служебный, рост человеческий - это и есть настоящая карьера, и все в ней взаимосвязано. Не чины - по развитие и, значит, максимальная отдача специалиста. Вот что такое карьера. Ясно?
- Так точно, ясно, товарищ майор.
- Рапорт перепишешь?
- Нет, товарищ майор.
- Ладно. Значит, давать ему ход?
- Я изложил свое мнение.