29 августа
Сегодня впервые с утра и до вечера работал техником-изыскателем. Быстро летит время. В работе забываешь, что с утра ничего не ел, шея и лоб разодраны от расчесов; накомарник я утопил еще в пути, и теперь мошка постепенно пожирает меня. Забываешь и то, что самолета нет вторую неделю.
За ужином от Шуренки я узнал неприятную новость: заболел Яков.
- Что с ним?
- Рвет его... Горит весь. И доктора нет, что это за экспедиция...
Олег Александрович высказал предположение, что у него энцефалит.
- Вы думаете, у него энцефалит? - встревоженно спросил Зацепчик. - Яков болен энцефалитом?
- Вполне возможно, - ответил Мозгалевский, посасывая свою носогрейку. В этих местах три года назад была среди изыскателей вспышка энцефалита.
- Надо принимать какие-то меры, - задергался Зацепчик. - Сегодня клещ укусил Якова, завтра вас, Олег Александрович, а затем, может, и меня. Так нельзя. - И стал осматриваться, как будто всюду ползали клещи.
- Почему же такая железная последовательность? - спросил Коля Николаевич. - А если после Якова клещ укусит вас?
- Мне не до шуток!
- Я знаю, что такое энцефалит, - сказал Зырянов. - Это поражение нервной системы. Смерть ужасна; она начинается с паралича шеи, затем отнимаются руки, ноги...
- Зачем вы все это говорите? - вскричал Зацепчик.
- Чтобы вы знали симптомы энцефалита.
- Пошли вы к черту!
- Мало нам было завалов, всяких перекатов, бессолия, так еще энцефалит на закуску. А ты, Алеша, вышел бы, отряхнулся, - может, из лесу до черта натащил этих клещей, - сказал Коля Николаевич.
- Действительно, и зачем входить в палатку не отряхнувшись? - брезгливо глядя на меня, сказал Зацепчик. - Идите, идите и стряхните с себя все!
- Да ничего у меня нет...
- Это бесполезно, - сказал Зырянов, - переносчиками вируса могут быть и комары.
- Комары? - Зацепчик беспомощно развел руками. - Что ж делать, товарищи?
Нет, такого хохота я уже давно не слыхал. Смеялись так, что пламя у свечей качалось из стороны в сторону. Но этот смех нам не обошелся даром. Полог палатки откинулся, и в проеме показался Афонька.
- Что вам? - спросил Мозгалевский, переставая смеяться.
- А то, что так можно греготать, только пожравши с солью.
- Как вам не стыдно! Неужели я смог бы утаить от рабочих соль? Не ожидал от вас.
- А чего ж тогда так весело? - уже несколько растерянно спросил Афонька.
- А разве это плохо? Вы напрасно надаете духом. Скоро прилетит самолет, поможет нам Костомаров, вернется Соснин, все наладится. Идите и успокойте рабочих. Между прочим, можете объявить: завтра выходной.
Зацепчик, забравшись под марлевый полог, тщательно осмотрел все уголки, куда бы могли забиться комары, затем прижал концы марли к земле камнями и, не раздеваясь, улегся. Я уже стал засыпать, когда он сказал:
- Странная вещь: проектировщики живут в домах, а получают коэффициент и нагрузку такую же, как и изыскатели. Спят в нормальных постелях и не боятся никаких клещей. А тут рискуй жизнью, и во имя чего, спрашивается? Почему один должен рисковать, а другой нет? Алексей Павлович, вы спите?
Я не ответил.
- Коренков, спите?
Я опять промолчал. Меня уже тянуло в сон.
- Кошмар, - сказал Зацепчик.
Утром он вышел к реке, снял с себя рубаху, повертелся, подставляя то спину, то грудь солнышку, и только хотел было опустить руки в воду, как заметил с левой стороны, под мышкой, какой-то желвачок. Потрогал его, поднял руку, заглянул, чуть ли не вывернув шею, и закричал. Под мышкой у него висел раздувшийся грязно-зеленоватый клещ.
Единым прыжком Зацепчик метнулся к палаткам и с высоко поднятой рукой подбежал к Мозгалевскому.
- Вот, вот, смотрите! - задыхаясь от ужаса, проговорил он.
Зацепчика окружили, стали рассматривать. У него из-под мышки торчал куст рыжих волос.
- Ерунда, - авторитетно заявил Мозгалевский. - Почему непременно этот клещ должен быть энцефалитным? Успокойтесь, Тимофей Николаевич.
Но Зацепчик не мог успокоиться. Его била нервная дрожь.
- Покажите-ка, - сказал по-деловому озабоченно Зырянов.
Зацепчик покорно поднял руку.
- А мы его вот так, - сказал Зырянов и, ухватив, с силой рванул.
Зацепчик взревел.
- Зачем? - орал он.
- А вам зачем? - улыбнулся Зырянов. - По-моему, это самый обыкновенный клещ.
Но Зацепчик не верил никому. Вокруг него толпились рабочие. Кто-то принес Зацепчику с берега одежду, но он не стал одеваться, взял ее в охапку, ушел в свою палатку, лег, закрывшись с головой одеялом.
- Как вы себя чувствуете? - спросил я,
Тетрадь пятнадцатая
- Плохо... Мерил температуру. Уже поднимается. Тридцать шесть и девять...
- Так это ж нормальная.
- Не спорьте...
Тут вошел Мозгалевский:
- Как самочувствие?
- Пока трудно сказать, - слабым голосом отвечал Зацепчик. - Изучаю себя...
- А Яков-то поправился...
- Уже? - Зацепчик приподнялся.
- Да, у него, видите ли, было совсем не то. Оказывается, он ест сырые грибы, но не все же грибы можно есть сырыми.
- Вот как! - обрадовался Зацепчик и взлохматил от радости волосы. - Знаете, мне кажется, что и у меня не то. Я себя чувствую нормально, к тому же зверски хочу есть...
- Ну и чудненько! Если вы к тому же не пожалеете для себя рюмки, водки из своих неприкосновенных запасов, то тем более будет все замечательно.
- Да, да, водка у меня есть, и для себя я рюмки не пожалею.
- Может, и Якову дадите? - сказал я.
- Зачем же ему, если он поправился? - сердито ответил Зацепчик.
Да, бывает так, что человек с первого взгляда не понравится, и этому первому восприятию надо верить. Но потом как-то привыкаешь, сближаешься, и человек вроде становится и ничего. Но рано или поздно плохое все равно в нем прорвется. Иначе не может быть. Если уж человек плох, то он должен обязательно сделать плохое. Без этого он не может. Я не хочу разочаровываться в изыскателях. По-прежнему они для меня люди мужественные, честные, сильные. Но, как и всюду, встречаются среди сильных, настоящих людей люди плохие. Зацепчик плохой.
Все это произошло в наш выходной день. К общей радости, день солнечный, ни ветерка, ни тучки. Мозгалевский разложил на земле всю свою канцелярию, сушит. Я выкупался и хожу во всем чистом.
- А ты красивый, Алеша, - говорит Тася.
- Это я знаю.
- Смотри ты, какой хвастун!
- Почему хвастун? Как есть, так и говорю.
- Покажи свои глаза.
Я повернулся к ней.
- По-моему, хорошие глаза у тебя, - говорит Тася, - а Шуренка говорит, что они у тебя блудящие.
- Какие?
- Блудящие. Это она так сказала.
- А что это значит?
- Ну, она говорит, у кого такие глаза, тот за женщинами любит гоняться.
- И что же, я гоняюсь? За ней, может, гоняюсь?
- Нет.
- За тобой?
- Нет, и за мной не гоняешься...
- Я тоже так думаю. Значит, глаза не блудящие?
- Да.
- А тебе хотелось, чтобы они были блудящие?
- Мне хотелось, чтоб ты только за одной девушкой бегал.
- Это бесполезно.
- Как знать, - лукаво улыбнулась Тася.
Из палатки вышла Ирина. Я знаю, она пройдет мимо и не заметит меня. Но сегодня есть предлог поговорить с ней.
- Здравствуй, Ирина, - говорю я.
- Здравствуй, - безразличным голосом говорит она и хочет пройти мимо, но я встаю на ее пути.
- Послушай, Ирина, ты работала в поисковой экспедиции по золоту?
Она недоуменно смотрит на меня.
- Работала.
- И встречалась с таежным охотником Назаркой? Он еще у тебя Серко застрелил...
- Откуда ты знаешь? - Она идет к костру. Я за ней. Как я рад, что она заинтересовалась. Иногда достаточно пустяка, чтобы ледок отчуждения растаял.
- Это целая история. Если хочешь, я расскажу. Я встретил его...
Но она уже не слушает.
- Что, еще не закипел? - спрашивает она Шуренку и снимает с чайника крышку, заглядывает. - Начинает...
- Ты какая-то совсем другая стала, - говорю я.
- Да. Теперь я другая. После того как тонула, стала другая.
- Что, это верно говорят, будто когда человек тонет, то всю свою жизнь видит? - спрашивает Шуренка, подкладывая в костер.
- Верно. Я увидела всех - отца с мамой, сестренок. Солнце увидела, свое детство... Это даже не передашь, но я все увидела.
- Скажи, пожалуйста, - удивляется Шуренка. - А страшно было?
- Нет, не страшно. Только очень обидно.
- Если бы не Кирилл Владимирович, пропала бы ты, - сказала Шуренка.
- Он смелый, - ответила в раздумье Ирина.
- Ты говоришь так, будто он единственный, который мог тебя спасти, - сказал я.
- Но ведь ты не спас? - Она посмотрела на меня.
- Я просто не успел...
- Один не успел, другой струсил, а Кирилл спас... Почему-то именно он спас...
Чайник закипел, стал захлебываться. Ирина сняла его.
- Я не думал, что ты поставишь меня на одну доску с Лыковым, - сказал я.
- Ты сам себя поставил. Я ни при чем...
- Это неправда! - горячо сказала Тася. - Алеша смелый!
- Ну и прекрасно, - усмехнулась Ирина. - Пусть для тебя будет смелый. - И ушла.
Странно, почему она винит меня в том, что я не спас ее?
...К вечеру сверху спустился к нам бат. Приехали эвенки-охотники. Они убили сохатого. Отрубленная крупная голова с потускневшими, как бы усталыми, глазами лежала поверх груды мяса. Привезли охотники и соль. От них мы узнали, что выше нас на двадцать километров находится колхозная рыбалка с тремя фанзами. Там был Костомаров, договорился с рыбаками - они же и охотники, - и вот у нас мясо и соль.
Обед был великолепен. На столе стояла кружка с солью и котел дымящегося мяса. Это, конечно, было счастье! Ели кто сколько хотел. Макали мясо в соль. Более вкусной еды я никогда не едал!
После обеда сидели разомлевшие, курили, еле-еле перебрасывались словами. И вдруг покой нарушился. Эвенки, те, что привезли мясо, спустившись немного вниз, обнаружили труп Бациллы.
И вот я еду на лодке. Мишка Пугачев плыть наотрез отказался. Я ему ни слова не сказал о Назарке, все наблюдаю. Но то, что он не хочет плыть, говорит уже о многом. Хотя, как знать, - Достоевский утверждает, что преступника всегда тянет на место преступления. По его теории, Мишка должен был бы торопиться. Но он наотрез отказался.
Бацилла лежал на коряге лицом вниз. Он раздулся. Кожа на шее у него лопнула от воды и солнца. Видеть все это было неприятно. Но надо было не только видеть, но и снять Бациллу и завернуть труп в брезент. Баженов, как всегда, крестился, приговаривая: "Господи спаси и помилуй... Спаси Христос..." Перваков все делал молча. Поплыли к лагерю. Я смотрю неотрывно на брезент, в который завернут Бацилла, и думаю: вот и нет человека. Теперь уже совершенно ясно, что нет. Может, далеко-далеко осталась мать. Может быть, есть отец. Они ничего не знают про своего сына и никогда не узнают, как он тонул, а его не спас товарищ только потому, что слишком много зла он причинил ему, как лежал на дне лодки, завернутый в брезент, возле моих ног.
Бацилла! Кто-то дал меткую кличку ему. Бацилла!!
Похоронили его Баженов и Зимин, самый никудышный из заключенных. Он похож на нищего, оборванный, худой, с блуждающим, вечно ищущим взглядом. Мишка и тут не подошел к Бацилле.
- А я не знал, что ты боишься утопленников, - сказал я ему.
Он быстро взглянул на меня, что-то в его глазах дрогнуло, и тут же он отвернулся.
- Что ж ты молчишь?
- А чего говорить? Не успел спасти, и все...
- Да я не про это.
- Про что тогда? - Его глаза мечутся, бегут от моих.
Мне уже все ясно, Назарка прав: Мишка не захотел спасать Бациллу. Нет, он не убил его, но и не спас. Весь день я думаю: прав или не прав Мишка? И прав или не прав я, скрывая то, что знаю?
Неподалеку от нашего лагеря появился холмик земли и на нем пирамидка, вырубленная из дерева. На одной стороне, обращенной к реке, надпись:
ЗДЕСЬ ПОХОРОНЕН РАБОЧИЙ
ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОЙ ЭКСПЕДИЦИИ
ТОВАРИЩ СЕДОЙ
1937 год август 30 дня
Я не понимаю: к чему такая надпись? Какой он нам товарищ? К чему эта память? Я так и сказал Мозгалевскому. Он внимательно посмотрел на меня и ответил:
- Откуда такая черствость? Вы еще так молоды...
- Но почему "товарищ"?
- Он был плохим человеком, но все же товарищем в нашем трудном деле. А вы что же, закопали бы его, как собаку? Не ожидал...
- И я не ожидал, чтобы Бацилле такие почести. Не хватало только еще залпов из ружей.
Люди раздеты. Табак на исходе. И все чаще и чаще слышны недовольные голоса. Двое или трое всегда остаются в лагере. Это больные. Самолета до сих пор нет. Флаг то беспомощно свисает, словно отчаявшись дождаться, то хлопает, рвется, словно негодует на тех, кто забыл про нас. Среди рабочих есть несколько человек совершенно раздетых. Их вещи утонули во время пути, и теперь они спят на земле. Одежда разорвана, ноги закутаны в грязные тряпки. Они то и дело подходят к Мозгалевскому и то просят, то требуют:
- В тайгу завез - думаешь, закона нет? Думаешь, ты человек, а остальные дерьмо? Думаешь, бог, и царь, и сам бес в камилавке? Думаешь...
- Ну что я могу сделать? Вот прилетят самолеты...
- Мы ночей не спим, холодно...
- Прилетят самолеты - все будет...
Рабочие и верят и не верят, ругаются, уходят.
6 сентября
Наступило то, чего ожидали и боялись: заключенные не вышли на трассу. Мы сидим вокруг обеденного стола и обсуждаем происшедшее.
На сопках выпал снег. Зима не за горами - на горах. Все раздражены, все волнуются, только один Покенов спокоен. Сидит у себя в палатке, "сюлюкает". Увидит своих земляков, стрельнет у них табаку и покуривает. А рабочие с завистью смотрят на него. У всех карманы давно уже выворочены и пыль выкурена. Мундштуки и трубки превращены в мелкое крошево и тоже выкурены. Теперь рабочие курят мох. Кашляют, плюются, но не бросают. Пробовал и я закурить, но это такая гадость, что меня чуть не вывернуло.
Все же удалось нескольких человек уговорить поработать. Среди них Мишка Пугачев. Он избегает встречаться взглядом со мной, но делает все быстро и охотно, что бы я ни попросил. Он и ленту несет, и шпильки, и меряет, и точки забивает.
Мы уже отошли от устья Меуна километра на три и вступили в густой лес. Продвигаться трудно. Через каждые два метра толстенное дерево. Мозгалевский для вольнонаемных ввел сдельщину. И теперь они вовсю стараются, чтобы побольше заработать. Яков с завистью смотрит на них. У него ставка. Он подносчик теодолита. А заработать так хочется! Он и ехал-то сюда с одной только мыслью: побольше сколотить деньжат, вернуться домой, обзавестись хозяйством и никуда уже больше не отлучаться
Афонька красиво работает. Его косоватый глаз лукаво поблескивает, когда он встряхивает головой. Топор у него играет. На что уж крепка сухостойная лиственница, а и ту он рубит, как сырую ольху.
Следом за мной идет Коля Николаевич с нивелиром. А за ним Тася. Ирина уходит далеко от трассы, ищет строительные материалы.
- А зачем это мы тут бьем землю? - спросил Тасю Савелий Погоняйло.
- Зондируем почву.
- А что это такое? - поинтересовался он.
- Ну вот этим инструментом, он называется "щуп", надо дойти до вечной мерзлоты. Значит, прощупать почву.
- Понятно, - подмигнул Погоняйло. - Щупать... Та работенка, старенькая, знакомая... - И захохотал.
- Ничего не вижу смешного, - невозмутимо сказала Тася. - Работайте. А ты чего, Алеша, улыбаешься?
Я хотел ответить и замер: с неба донеслось нарастающее гудение. Самолет! Рабочие перестали работать, глядели вверх и дружно кричали, показывая на мелькающий между верхушками деревьев самолет:
- Вон он! Эвон! Эвон!
Самолет пролетел. Работа не шла на ум. Хотелось скорее в лагерь. Еле доработали до конца. Домой бежали. И вдруг опять послышался гул, стал нарастать, и самолет пролетел обратно.
- Оставил груз и ушел, - сказал Коля Николаевич.
- Да, да, - согласился Покотилов.
- Иначе и быть не может, - поддержал Зацепчик.
- Только так, - подтвердил я.
Но в лагере все было по-старому. Самолет не садился. Его даже не видели там.
- Это самолет аэрофотосъемки, - уверенно сказал Зырянов.
После его слов стало еще скучнее и тоскливее.
- Все же странно: почему руководство экспедиции не заботится о нас? - сказал Зацепчик и, нервно потирая руки, стал ходить вдоль обеденного стола. - Странная экспедиция. Странная забота...
- Ну, вам-то ныть совсем непростительно, - сказал Мозгалевский, - такой цветущий молодой человек.
- Вы находите? - сразу приосанился Зацепчик.
- Конечно, - ответил Мозгалевский, подергивая от смеха усами.
- А, все шуточки! - догадался Зацепчик. - И зачем, зачем я поехал в экспедицию! В эту дурацкую экспедицию! Ведь я же мог остаться в Ленинграде! Там театры! Культура! А здесь дичь, дичь! Слышите, дичь!
Сопки словно похудели, стали некрасивыми, желтыми, в проплешинах. Тайга покрылась ржавчиной. Пожелтели лиственницы. Небо, будто в тон всему, стало тоже неприглядным. Вечно хмурится, моросит дождем, закрывается тучами, словно ему противно глядеть на умирающую природу. А то вдруг блеснет солнцем, будто желая вернуть прежнюю красоту земле, но поздно: от этого еще угрюмее станет тайга, и тогда снова закутается в облака небо, долго моросит, и над водой и болотами подымаются туманы.
Наступают холодные черные ночи. Наступает безрадостная осень. А мы в рваных палатках, без теплых постелей, без теплой одежды.
К далеким сопкам уходило солнце, когда мы пошли домой.
Как-то уж так установилось, что я иду за Мозгалевским. Опираясь на палку, Олег Александрович осторожно обходит горбатые корни, иногда цепляется носком сапога за кочку и падает. Помогать подыматься ему не надо. Он этого не терпит. Самое утомительное для него - путь домой. Он часто отдыхает. Посасывает пустую трубку. Обычно молчит, но сегодня разговорился. Невеселый был разговор.