Когда стемнело, третий штурман Сережа Колчев сказал мне, протягивая руку к горизонту:
– Смотрите, Олег Васильевич, вроде самолет, вон огонек движется… Видите?
– Вижу. Почему ты решил, что это самолет?
– А движется он…
– Ты бы лучше вправо посматривал, там скоро откроется маяк Норд-Унст. "Привяжемся" к нему и обойдем архипелаг с оста.
– Слушаю, – сказал третий штурман.
Мы надолго замолчали, но я-то видел, как он украдкой поглядывает на огонек, плывущий в небе на траверзе "Кальмара".
Так вот, наверное, рождались легенды о знамениях сверху. Ну, Колчеву простительно, молодой еще штурман… А я тоже хорош… Смотрел на огонек и ломал голову: почему он меняет цвет от голубого до оранжевого? На самолет непохоже – огонь ведь один, но он движется, черт его побери, и это меня сбило с толку.
Сережа осмелел и снова заговорил:
– Вроде как преследует нас, а, товарищ капитан?
Не получив ответа и расценив мое молчание как поощрение к беседе, Колчев продолжал:
– А вдруг это пришельцы, Олег Васильевич? Космический корабль откуда-нибудь… Я читал, что именно так оно начинается…
– Что начинается?
– Ну, нашествие из космоса.
Договорились. До борьбы миров договорились, А как Норд-Унст открылся, мой младший помощник не заметил. Тут я малость озлился, больше, правда, на самого себя, потому что решил, что в словах Сережи есть резон, и уже задумался над этим и вдруг неожиданно понял: странный огонек, меняющий цвет, не что иное, как Сириус, альфа созвездия Канис Мажор – Большого Пса, звезда номер сорок шесть – по Морскому астрономическому ежегоднику.
"Ну и тип, – подумал я о себе, – дал мальчишке увлечь себя… Как не сообразил?"
Действительно, рефракция или еще какой атмосферный эффект – вот движение огня и смутило меня.
– Маяк, Сергей Христианович, открылся, – сказал я. – Будьте повнимательнее на вахте. Не следует отвлекаться. Возьмите пеленг Норд-Унста, "привяжитесь" к нему. Потом измерьте высоту сигнального огня марсианского фрегата и поищите его место на звездном глобусе.
Когда Колчев вышел из штурманской рубки и, запинаясь, произнес: "Сириус это, Олег Васильевич…", признаюсь, я усмехнулся про себя. В педагогических целях следовало выступить перед юношей эдаким всевидцем, не знающим промахов капитаном. Таким, впрочем, и должен быть капитан, по крайней мере, все на корабле должны так о нем думать.
Значит, разгадали мы тайну "пришельцев", миновали Норд-Унст, стали обходить с востока Фарлендские острова. Начались новые сутки, вахту принял второй помощник Володя Евсеев. Колчев, сделав запись в журнале, отправился спать, а "Кальмар", постукивая двигателем, продолжал идти своим курсом.
Мне нравятся суда типа СРТ. Небольшие, верткие мореходные суденышки работают во всех наших морях. И через океан они ходят исправно, держатся против любой волны, хорошо "отыгрываются" на ней.
И была у "Кальмара" еще одна особенность: он хорошо слушался руля, на швартовках никогда не подводил меня, вовремя гасил инерцию, лихо осаживаясь у причала, когда я врубал задний ход. Мы понимали друг друга, он доверял мне, а я – ему.
Во втором часу ночи Евсеев сказал:
– Не спится, Васильич? Решил и со мной вахту отстоять?
Володя – почти мой однокашник. Был уже капитаном, да попал в неприятность. С капитанов Володю сняли, а я взял его на "Кальмар" вторым.
Сейчас я почувствовал некую обиду в тоне помощника. Не доверяешь, мол, а ведь я тоже капитан. Но мне на самом деле не спалось, может, предчувствие было какое…
– Ночка хороша, – сказал я Евсееву, – а впрочем, ты вовремя подсказал. Пойду-ка выпью чайку в салоне и завалюсь до утра. Завтра к плавбазе выйдем.
С этими словами, добавив "Доброй вахты", я стал спускаться с мостика. Вниз можно было пройти двумя путями: по внутреннему трапу и по скоб-трапу на переборке кормовой надстройки. Почему я выбрал второй путь – понятия не имею.
Повернувшись спиной к морю, я ухватил руками поручни и нащупал ногой скобу трапа. Вот одна, вторая, третья… До четвертой коснуться не успел. Внезапно почувствовал, будто оглох, потом в ушах зазвенело и последним моим ощущением было, как разжимаются пальцы рук, охватившие поручни трапа.
И потом долго висело надо мной малиновое солнце…
Когда очнулся, то подумал, что, по всей вероятности, хватил меня на трапе удар, в беспамятстве упал в море, и теперь на "Кальмаре", сбиваясь с ног, ищут своего капитана. Но когда обернулся и увидел Денисова позади, То понял, что с "Кальмаром" случилось несчастье…
В первый же день я расспросил Денисова, но мало чего добился. Он знал не больше моего.
– На вахту я шел, капитан, – сказал он, – ну и вышел из носового кубрика…
– Постой, – сказал я, – ведь это было уже в первом часу ночи, а тебе заступать с нуля.
– Верно. Только Вася Пименов мне часик должен был, а потому стоять ему полагалось больше… Иду я, значит, по палубе, подошел к борту. Чуял, наверно… А за бортом вода светится, красиво так. Нагнулся я над планширом, любуюсь, значит. Чувствую, как "Кальмар" из-под меня рвануло, а сам я оказался в воде. Когда вынырнул, огляделся, кругом темно, тихо, звезды только. Я и поплыл куда глаза глядят, все надеялся, может, заметят с борта, повернут и вытащат. Плыл поэтому чуть-чуть, лишь бы на воде держаться. А когда обессилел, ноги вниз потянуло, тут и почувствовал под собой землю. Так и на остров этот выбрался, капитан. А потом и вас увидел…
Если б Денисов мог сейчас свидетельствовать, то его показания ничего нового не добавили бы к моему рассказу. И он, и я могли оказаться за бортом по одной и той же причине: нас могло выбросить взрывом, и могли мы упасть за борт при столкновении траулера с рифами на полном ходу…
– …Интересная история, – сказал следователь, – прямо Джек Лондон. Между прочим, любимый мой писатель. Я, знаете ли, тоже в юные годы мечтал о море, да вот не пришлось…
Он развел руками.
– И чем вы объясняете все это? – продолжал Прохазов деловым тоном.
– Не знаю, – ответил я, – с первого дня ломаю голову…
Конечно, кое-что прояснилось для меня в разговоре с Коллинзом, но ведь тот же Коллинз предупредил меня, что сделает все для сокрытия того, что произошло в действительности. А если это был организованный шантаж? Многие, может быть, не поймут меня, скажут, почему, мол, ты, Волков, не выложил всего сразу. А ведь я намеревался сделать это, но колебался, потому что и рапорту смотрителя маяка с мыса Норд-Унст, о котором говорил мне Коллинз, я тоже не верил до конца. Поэтому и не спешил, пытаясь еще раз – не для следователя, для себя – проследить последний путь "Кальмара".
– Может, налетели на камни? – осторожно вставил следователь.
– Нет, это исключено. На сдаче вахт в ноль часов я лично проверил счисление пути судна и обсервованное место . Мы были в стороне от опасности.
– Но в непосредственной близости к берегу?
– Да, берег был относительно недалеко.
– А вот в лоции говорится, что в тех местах действуют течения и плавать ночью у островов Кардиган, идти сквозь Фарлендский архипелаг южным проливом не рекомендуется. Что вы скажете по этому поводу, капитан?
– Я торопился к плавбазе сдать рыбу… Разве вам неизвестно, что и у рыбаков существует план?
– Э нет, так не пойдет, Олег Васильевич. Вы сердитесь, а это значит, вы не правы, – улыбаясь, сказал Прохазов. – Я ведь не поддеть вас хочу, а истину установить. Значит, допустим, что штурманская ошибка в данном случае места не имела. Что же еще? Могло иметь место столкновение судов? – неуверенно сказал он.
– Нет, погода была отличная, и никаких огней перед этим мы не видели…
– Да-да… – Следователь сочувственно покивал головой.
– А если "Кальмар" налетел на плавающую мину? – спросил я Прохазова.
Надо было сказать об угрозе мистера Коллинза раньше, но шантаж ловушкой, обещанной им, сдержал первый порыв рассказать следователю все. И это сразу изменило положение.
А потом, когда следователь, сам того не зная, показал мне, как загнал меня в сети Коллинз, разговор о встрече с ним, Коллинзом, и о его угрозах был бы расценен следователем, да и всяким, наверно, на его месте, как попытка оправдаться любым способом.
– Вы говорите, что шли у берега? – сказал Прохазов. – И населенные острова там поблизости есть?
– Есть, – ответил я.
– Взрыв мог быть услышан на островах? При хорошей погоде такой взрыв далеко, наверное, слышен?
– Конечно.
– Тогда читайте вот эту бумагу. Тут по-английски. Прочтете или дать перевод?
– Не нужно.
Я взял большой гербовый лист и прочитал официальный ответ администрации Фарлендских островов на запрос советского посольства. В письме сообщалось, что при опросе населения островов, находящихся в непосредственной близости от предполагаемого места гибели траулера "Кальмар", опрашиваемые все заявили, что никакого взрыва в ночь с двадцатого на двадцать первое июля сего года они не слышали…
"Мистер Коллинз, – подумал я, – ваш козырь мне нечем крыть…"
– Значит, и этот вариант отпадает, – сказал следователь.
– У меня нет доказательств своей невиновности.
"Хватит, – подумал я, – хватит с меня двадцати смертей и безумного моториста… Что бы ни произошло, кто бы ни был виноват, я был капитаном "Кальмара" и отвечал за их жизнь…"
– Нет, – сказал я, – у меня нет доказательств своей невиновности…
– А вы и не обязаны защищать себя, капитан Волков. Согласно презумпции невиновности…
– Как вы сказали? – переспросил я.
– Презумпция невиновности, – ответил следователь. – Буквально: предположение невиновности. Согласно этому никто не может считаться виновным, пока органы, на которые государством возложена функция поддержания обвинения, не докажут обратное. Коротко этот юридический принцип формулируется так: бремя обвинения лежит на обвинителе. Значит, все хлопоты, Волков, ложатся на нас. Впрочем, право защиты у вас всемерное, именно право защищать себя, но не обязанность… Понимаете?
– Понимаю, – сказал я. – Презумпция невиновности… Значит, это она заставляет вас искать в этой истории обвиняющие меня моменты. Да… Мне трудно защищать себя, я ничего не могу объяснить, но и вам, по-видимому, будет нелегко…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Наша Светка родилась, когда выпал мне сдвоенный рейс в Северном море. Так получилось: капитан сменной команды, направлявшейся к нам на плавбазе "Тунгус", неожиданно заболел. На попутном судне его отправили обратно, а я остался в море еще на сотню с лишним суток…
Впервые мне довелось увидеть дочку, когда исполнилось ей полгода. Это был улыбчивый розовый человечек, сидящий в кроватке с погремушкой в руке. Светка смешно болтала свободной ручонкой, улыбалась и лепетала на непонятном птичьем языке.
– Узнала, видишь, – сказала довольная Галка. – Кровь свою почуяла, верно…
Я подошел к дочери. Странные чувства переполняли меня, горло перехватило, я протянул руки к Светке и прокашлялся.
– Не кашляй на нее, – сказала Галка. – Доченька, это папа…
Дочка, потянулась ко мне, и я взял ее на руки, теплый кусочек плоти от плоти моей…
В тот рад я провел дома месяца полтора. Каждый день мы гуляли со Светкой в сквере, дома я рассказывал ей морские байки и пел курсантские песни.
Галка пошла на работу, она переменилась, стала добрее, но и строже одновременно. Все свободное время возилась со Светкой, я предлагал жене оставить работу, но она слушать об этом не хотела, добилась дочке места в яслях и после моего ухода в море должна была носить Светку туда.
А пока роль няньки отвели мне, и, кажется, роль эта для капитана Волкова вполне подходила.
Я даже недоумевал, глядя со стороны на собственное рвение.
Гуляя с дочкой, я часто размышлял о величайшем таинстве природы, именуемом "материнством". Нет на свете понятия более благородного, чем понятие Мать. Мне всегда казалось, что женщина, ожидающая ребенка, причисляется природой к избранным, святым, что ли… Когда Галка носила нашу дочь, я наблюдал за женой, смотрел в ее потемневшие, затуманенные глаза, будто видевшие нечто такое, что никогда не доступно мужчинам. Иногда ее губы трогала загадочная улыбка, словно она вспоминала одной ей известную истину, значительную и необыденную.
Мне никогда не приходилось прежде задумываться, над существом отцовского чувства. И увидев впервые Светку, я с особой болью вновь ощутил детские годы, прожитые без отца… Когда окончилась война и в город стали возвращаться фронтовики, я часами бродил по станционному перрону, украдкой всматриваясь в лица солдат, увешанных орденами и медалями. Я искал среди них отца, хотя и знал, что его давно нет в живых. Я ждал чуда. Пусть письмо, которое написал нам Мирончук, пожелтевший от времени листок с полустертыми строчками, пусть оно рассказало нам правду. А вдруг… Во время войны дети рано взрослеют, и я знал, что раздавленные танками люди не воскресают. И все-таки едва ли не каждый день я уходил на железнодорожную станцию и ждал, ждал, ждал…
Теперь вот я и сам отец. Я носил свою дочь на руках, и мне хотелось перенестись через годы, оказаться на миг в обличье так рано погибшего отца и его сердцем почувствовать то, что испытывал он, когда держал на руках меня.
Когда я вспомнил об этом обо всем, мне подумалось вдруг, что вот ради Галки я не покинул моря. Но, может быть, я смог бы сделать это ради детей?..
В день отхода я уговорил Галку остаться дома.
– Стесняешься моего вида, да? – полузло, полушутливо спросила она. – Потерпи… Вернешься из рейса, будет ребенку два с половиной месяца.
Но тогда я вернулся через двести десять суток…
С самого начала мы с Галкой ждали сына. Но родилась Светка, и я как-то забыл о том, что нам хотелось парня.
С появлением Светки жизнь наша словно бы вошла в нормальную колею. До рождения дочки я все чаще и чаще замечал, как рыскает из стороны в сторону наша семейная ладья. Правда, тогда я не придавал этому значения, думал: вот будет ребенок, и все это у Галки пройдет. Сейчас понимаю, что дело было, видимо, не только в этом, но кто ж его знал, как оно обернется…
Первый год совместной жизни пролетел незаметно. Сохранилось чувство новизны нашего с Галкой положения. Собственно, мы и не знали как следует друг друга и постепенно накапливали двустороннюю информацию. На следующий год мне пришлось долго стоять в ремонте, я часто бывал дома, хотя и возвращался поздно, так как получил должность старпома, а старпом на ремонте – словно цепной пес, разве что буквально не привязан к судну. Потом начался третий год. После двух рейсов этого года я стал капитаном и тут заметил, что Галка словно хочет сказать мне что-то и не решается. Я исподволь пытался расспросить: что, мол, мучает тебя. Но она отмалчивалась и лишь однажды неожиданно сказала:
– Знаешь, Олег, мне не нравится, что ты надолго уходишь в море…
– Это еще не надолго, – ответил я. – Бывают рейсы и по шесть месяцев. А в Африку иногда уходят и на девять.
Галка промолчала.
– Ты ведь знала, что я моряк…
Ее молчание начинало раздражать меня, уж лучше б спорила, право. Но она молчала, а я все накручивал и накручивал новые аргументы, хотя их никто от меня не требовал.
– Надо было выходить замуж за бухгалтера. Милое дело. Утром – на работу, в обед – домой. Службу окончил – с женой в кинишко. В субботу – на пикник. В праздник – по знакомым…
Конечно, я знал, что с моим дипломом и на берегу найдется работа. Ведь сумел же Решевский ради Галки пойти преподавателем в мореходку…
– Море меня кормит, – сказал я. – И не только меня. Миллионы людей кормит. И я буду ходить в море, пока хожу по земле. А в отношении бухгалтера ты подумай…
Вот этого, про бухгалтера, говорить не стоило. Тут уж явно перегнул я палку. Но меня обозлило Галкино молчание. Начни она спорить – нашел бы иные слова, теплые и убедительные, и сумел бы успокоить жену. А тогда… Тогда Галка отвернулась, и я увидел вдруг, как вздрагивают ее плечи.
Галка плакала редко. Каждый случай помню и сейчас: в день нашей свадьбы – до сих пор не знаю почему. Потом, когда уходил в море, оставляя ее ожидавшей Светку. И сегодня я увидел ее слезы здесь, в "Балтике", куда свела нас троих судьба.
Вроде бы и крепкий я, кажется, парень, а женские слезы выбивают меня из меридиана. Готов тогда на все, только бы не видеть слез. И я чувствовал: Галка знает об этой моей слабости, может быть, потому и плакала так редко.
Признаться, я был очень взбудоражен, когда вошел в "Балтику" и сел с ними за стол. Нет, речь тут шла не о голой ревности, хотя наверняка каждому мужчине не по себе, когда предпочитают другого. Хотелось спросить их, почему они не сделали этого раньше, когда я был рядом с ними, а ударили в то время, когда мне и так было нелегко…
Я мысленно задал этот вопрос Решевскому и Галке, спросил их еще и еще, и вдруг меня кольнуло. "Ты ведь сам, – подумал я, – сам развязал им руки тем первым из колонии письмом, которое прислал Галке… Конечно, ты не думал, что так обернется, но ты ведь написал это. Сам написал…"
И все-таки я едва не начал разговор, который должен был начаться и начала его ждали они тоже. Решевский и Галка. Уже приготовив первую фразу, я открыл было рот… И не произнес ни слова. Моей решимости хватило только на то, чтобы пригласить Галку танцевать.
Тогда и появилась мысль, она появлялась в неоформившемся до конца виде еще там, в колонии, мысль о том, что и Галка имеет право предъявить мне счет за прошлую нашу жизнь.
Колония наша считалась образцовой, по режиму была общей, то есть наиболее мягкой в нашей пенитенциарной системе. "Главное в наказании – не жестокость его, а неотвратимость" – это положение строго соблюдалось у нас, воспитатели – начальники отрядов, а особенно Игнатий Кузьмин Загладин, побуждали каждого из своих "подопечных" задуматься над тем, что привело его в колонию, как в условиях заключения искупить свою вину и какое место занять в жизни по выходе на свободу. И чем больше заключенные будут знать о мире, который существует за зоной, – считали работники колонии, – тем скорее будет достигнуто возвращение обществу этих людей исправившимися. Потому и поощрялось всемерно чтение, даже разрешалось выписывать некоторые периодические издания.
Так вот в библиотеке колонии набрел я на "Историю философии" и решил познакомиться с наукой наук поближе. Для начала проштудировал "Историю философии", а потом стал читать все, что можно было раздобыть. Читал в хронологическом порядке, от Демокрита и Платона до статей с критикой экзистенциализма в журнале "Вопросы философии". Многое оставалось для меня непонятным, сказывалась недостаточная подготовленность, но кое-что запало в сознание. Еще со школьной скамьи, читая популярные книги по астрономии, я запомнил теорию Канта – Лапласа, теорию сотворения солнечной системы, и вот когда довелось мне взять в руки черные томики с философскими произведениями профессора Кенигсбергского университета, я почувствовал, будто встретился со знакомым.