- Ерунда, - отмахивается, - кто теперь в мире на английском разговаривает? Все - на американском. Даже детективы их когда на другие языки переводят, пишут: "Перевод с американского". Не с английского, понял? С американского, сам видел. Я ведь потихоньку теперь еще французским занялся. - Потом смеется и говорит: - Знаешь, мне хороший анекдот рассказали: спрашивают лингвиста-знатока, как научиться американскому произношению? Он отвечает: "Очень просто - засуньте в рот горячую картошку и говорите на любом языке". Ха-ха! Здорово, да? Это про меня.
В общем он решил идти в иняз. Его после школы в армию не берут - года не хватает, он с опережением у нас идет - вундеркинд. Так я его иногда называю.
- Кончу иняз, - мечтает, - преподавателем не пойду, с ума не сошел. Переводчиком буду. Поезжу, свет погляжу, как отец. (У него отец где-то во Внешторге или вроде этого работает.) Интересно!
- А что там интересного за границей? - спрашиваю.
- Да уж поинтересней, чем на границе! - это он лезет в бутылку, защищает престиж будущей профессии.
Кроме того, от наших совместных занятий его все время отвлекают девушки. Ох, и бабник этот Рогачев! Марчелло Мастроянни по сравнению с ним затворник, схимник. То и дело звонки:
- Да. А, это ты, Люська! Нет, сегодня весь день забит. Сидим, математику постигаем. Звони в субботу. Чао!
- Да. Привет, Танек. Сейчас не получится. Нет, не уговаривай. Давай в субботу. Чао!
- Да. Тоська, ну, не соблазняй. Не уговаривай, Тоська! Иначе провалюсь по мату, в смысле, математике. Давай в субботу, всего два дня осталось. Чао!
- Да. Алло. Кто? Ирен! Ну куда ты пропала? Когда? Сейчас? Бегу! Бегу, бегу! Через две секунды! Слушай, давай прервемся (это уже мне). А? Андрей? Вот как необходимо повидаться (он проводит ребром ладони по горлу). Я быстро.
Вздыхаю, собираю учебники, тетради. Знаю я его "быстро". Это до вечера. Дон-Жуан!
Но думаю о нем со снисхождением. Дело в том, что у меня самого наметился роман. Интересно, почему в отколе, и институте, вообще, в учебных заведениях романы совпадают с самой напряженной порой - с экзаменами? Борис утверждает, что то и другое происходит весной, а весна, как известно, пора любви, пора экзаменов, и смеется: "Разница и том, говорит, что всякая любовь - экзамен, но не каждый экзамен вызывает любовь: ха, ха!" Шутник.
Пока он мчится на свидание к своей Ирен (или Люське, пли Таньке, я в них давно запутался), я неуверенно звоню Зое. Неуверенно потому, что она тоже готовится к экзаменам. Интересно мы с ней познакомились. Пришла к нам в "Динамо", хочет, видите ли, записаться в секцию самбо. Ей толкуют, что нет у нас девчат, она свое талдычит. У нее отец был работником уголовного розыска, погиб от руки преступника. И она вбила себе в голову мстить преступному миру! Ох, ох. Но упрямая, жуть. Хочет в школу милиции, в УГРО, в Академию, уж не знаю, куда еще. Приводит примеры, действительно девушки в милиции служат. Не хотят ее брать в секцию. Я ее уважаю, она вроде меня, хочет, как говорится, по стопам отца. И правильно. А что девчонка - ничего не поделаешь, не повезло. В конце концов, у всех свои недостатки…
И вот Владлен Андреев сдается, организует небольшую подсекцию, что ли, для девчат. Штук пятнадцать набирается. Он их в свободное время тренирует и берет себе в помощники меня. Это честь, но и работка, скажу я вам! Лучше с двадцатью парнями иметь дело, чем с одной девчонкой. У них эмоции через край. Чуть что не получается - иные в слезы. Постепенно никчемные отсеиваются, упорные остаются. И Зоя во главе. Ее все интересует. Она основательная. Читает про самбо, изучает. Когда домой провожаю, вопросы задает. (А я не сказал, что домой ее провожаю? Нет? Как-то так получилось, в общем, сам не знаю как…)
Я ей звоню и предлагаю сделать перерыв в занятиях. Она соглашается, и мы идем в наше любимое место - Парк Горького, благо живем оба невдалеке - три-четыре троллейбусные остановки (ее дом на Плющихе).
Я, естественно, приезжаю первым и болтаюсь возле входа в ожидании. Она опаздывает ненамного - аккуратная. Выпрыгивает из троллейбуса в своих джинсовых брючках, в клетчатой рубашке, уже загорелая, волосы по плечам. Красивая. По мне - самая красивая. Здороваемся за руку, входим в парк и рвем таким темпом, словно хотим установить рекорд в ходьбе на десять километров. Пока не доходим до острова. Есть там такой. Вокруг на лодках катаются, лебеди плавают, шашлыком пахнет, из репродуктора музыка гремит. Мы ничего не замечаем. Садимся на скамейку, сидим, болтаем, я ее руку держу (или она мою?). Болтаем о чем хочешь, только не о главном. Когда на аллее никого нет, нее целую по-быстрому. Она делает вид, что не замечает. Вот в такую дурацкую игру играем.
На следующий день Борис закатывает мне сцену у фонтана - где я был, куда сбежал, почему его бросил! Ох, ах. Он почти сразу вернулся. Еле от этой Ирен отделался. Хотя и не просто - привязалась к нему… (Это она к нему! То-то он, не успела позвонить, как заяц помчался.)
И опять садимся заниматься до очередной Ирен.
Экзамены обладают поразительным свойством: до - они кажутся прямо-таки Джомолунгмой, непреодолимым препятствием, после - кротовым холмиком, и удивляешься, стоило столько читать, запоминать, выучивать из-за двух-трех ерундовых вопросов. Смешно! Словно набираешь в легкие воздуха, чуть не лопаешься, а сдал - как выдохнул.
Остается пустота - все ушло во вчерашний день. А может, и дальше, в прошлое, в детство.
Ушли экзамены, школа, друзья детства. А скоро уйдут мои московские переулки, мой старый дом на улице Веснина, пруд в Парке культуры, высокий зал под Восточной трибуной стадиона "Динамо". Станет сладкой доброй памятью. Уйдет детство.
А впереди иная дорога, широкая, и конца ей не видно. Через два-три месяца я приду в военкомат и уеду служить на границу (куда ж еще? Мысль о другой службе мне просто в голову не приходит). Кончу службу, кончу погранучилище и начну новую службу, на этот раз пожизненную.
Такая мне предстоит дорога, и другой быть не может. Я ясно вижу ее, она четко вырисовывается из белого мерцающего тумана, что наплывает на меня. Дорога, на которую я ступил десять лет назад. Или вчера?.. Я ясно вижу ее, хотя глаза у меня закрыты. А в ушах слабо шелестит тишина.
Глава II
ЗОЛОТАЯ ПОРА
Сплю я? Или не сплю? Я в каком-то тупом забытьи, а вокруг - серый холодный туман, даже черный, какие-то темные тоскливые облака. Они обретают черты, отступают, теперь я вижу и низкий потолок, и серые бетонные стены, и черную железную дверь с глазком. Мне хочется вскочить, броситься к этой двери, разбить ее, расшвырять, растолкать стены… Но я продолжаю лежать неподвижно. К чему все это? Эти бесполезные усилия, эти несбыточные желания?
Мне холодно, я поплотней закутываюсь в грубое серое одеяло, пахнущее чем-то неприятным, мокрой шерстью, что ли, или дезинфекцией. Мне холодно. Холодно в камере, и еще холодней внутри, в душе, в сердце, в мозгу? Тоска не бывает теплой, она всегда холодна.
Я закрываю глаза. Веки захлопываются как трапы - тяжело и плотно.
Я ничего не хочу видеть. Слышать. Говорить. Так бы вот лежать и лежать в забытьи. Долго. До самого конца. И чтоб пришел он побыстрей, этот конец. Нет! Не хочу! Не хочу никакого конца! Пусть этот серый туман! Эти бетонные стены! Эта могильная тишина. Только не конец!
И не воспоминания. Я гоню их прочь. Я весь напрягаюсь под своим грубым одеялом, на своей жесткой койке. Но это не помогает - воспоминания смеются над моими желаниями или нежеланиями, над моим страхом, над моей тоской. Они властно и презрительно раздвигают серый туман и входят в камеру. И заполняют ее. Они черные.
А ведь когда-то было и светло в моей жизни. Было же счастливое детство! Была золотая пора.
Был дом - полная чаша, мать-клуха вечно возилась со мной, как курица с цыплятами, отец - внешторговский спец - вечно по заграницам мотался, чего только не навозил. То, на что ребята копили годами, у меня с пеленок имелось. И, между прочим, экстерьер. Ребеночком я был лорд Фаунтельрой, а попозже - эдакий супермен из "Великолепной семерки", не лысый, конечно, не Юл Бринер. Девки от меня без ума, все подряд.
Но маменькиным сынком, между прочим, никогда не был. Извините. Наоборот, вполне самостоятельная личность и вполне работоспособная. В школе - одни пятерки, по легкой атлетике - разрядик, язык выучил лучше любого американского аборигена. Ценой личных трудов. Не курил, не пил, не ругался, не дрался, в бога не верил. Верил только в себя и только себе. Это-то меня в конечном счете и подвело.
У меня в школе было мало друзей. Приятелей - да, вагон с тележкой, так называемых корешей. А вот друзей мало. Только Жуков Андрей, пожалуй. Его уважал. Жаль, рано я с этим уважением расстался.
Я заметил, между прочим, что в жизни мы, если о чем-нибудь жалеем, то всегда слишком поздно. Удивительно! Нет того, чтобы пожалеть вовремя. Обязательно с опозданием. А как было бы здорово, если б перед тем, как сделать очередную глупость, мы испытывали сожаление - эх, мол, зачем я это сделаю. И не делал бы. Так нет, все приходит с опозданием. Все мы задним умом крепки. А я больше всех. Умом. Было б чем.
Любопытно, что в школу я ходить любил. Интересно мне там было. Нет, серьезно. Я с удовольствием слушал учителей, если толковые. Но нам на толковых везло. А уж всякие там опыты но физике, химии - сплошное удовольствие. Стихов я знал наизусть множество (и, признаюсь по секрету, сам пописывал), книги проглатывал. А уж когда выучил английский прилично, то потребовал от отца, чтоб он мне детективы привозил. Он и рад стараться - мешками приволакивал. И, пожалуй, детективы эти мне в познании языка здорово помогли. Я тогда читал их запоем. И вот что я заметил: когда без конца читаешь Чейза, Спилейна, Чандлера, Флеминга, Мейсона, Брауна, Гарднера - еще могу сотню назвать, - начинаешь, в тогдашнем моем возрасте, во всяком случае, жить в особом мире. Не все время, конечно, но как бы полосами. Скажем, вечером возвращаешься из кино и все время оборачиваешься - не следит ли кто-нибудь, или сам какого-нибудь прохожего выбираешь и ловко наблюдаешь за ним, до самого дома провожаешь. В комнату свою входишь и проверяешь - под кроватью никого нет? В шкафу? За занавеской? Интересно. И уж, конечно, на девчонок смотришь по-особому, эдак таинственно, загадочно, многозначительно. Они от этого дохнут как мухи. Посмотришь на нее, и все, она твоя. Я на одноклассниц еще в пятом заглядывался, ну, а уж в восьмом… И заарканил-таки самую красивую - Ленку Царнову. Между прочим, еще тогда, когда она гадким утенком была. Но я угадал, предвидел. И не ошибся - к восьмому классу без дымчатых очков смотреть на нее не полагалось. Красоты - ослепительной! Где-нибудь в Майами - первое место на конкурсе "Мисс Америка" гарантировано. Она, правда, мне нравилась, жутко, эдакая детская увлеченность, переросшая в любовь, точнее, детская любовь, переросшая во взрослую, вполне мужскую увлеченность. Во всяком случае, в девятом классе она мне в благодарность за мою верность подарила то, что обычно жены дарят мужьям в первую брачную ночь. Кстати, верности-то особой не было, я ей в самый пылкий период нашего романа изменял направо и налево. Тут уж я ничего не мог поделать. Не мог противиться своей натуре. И настояниям девиц тоже. Когда я Жукову рассказал, он чуть со стула не упал.
Вообще он парень мировой. Люблю с ним дружить. И стараюсь его перевоспитывать, уж очень он какой-то прямой, как линейка, весь правильный. Еще бы - военная косточка. Дед - ветеран, полковник, отец - полковник, все пограничники, и сам он спит и видит диверсантов ловить, даже собака у них - овчарка Акбар.
Мы еще в пятом-шестом классе обретались, а товарищ Жуков, Андрей Андреевич, уже твердо знал свою жизнь наперед. Скучища. А почему скучища? Я тоже свою знаю наперед. Как-то сидим мы с моей Ленкой в кафе-мороженом (я любил с ней в публичных местах возникать - все хмыри на нее заглядываются, мне завидуют), сидим, и я ей излагаю свою жизненную программу пятилеток на десять вперед.
- Значит, так, - рассуждаю, - кончаю школу, с медалью желательно (мы только-только в десятый перешли, до занятий еще все лето), и в институт.
- В армию не возьмут? - спрашивает.
- Не возьмут, - отвечаю со злорадством, - представь, не возьмут. Мне года не хватает, я же вундеркинд, прямо из яслей - и в школу.
Понимаю ее - ревнючка она жуткая, ей бы хотелось, чтобы я в армии после школы пару лет проторчал, вроде карантина - какие там романы, там "Раз-два!", "Налево!", "Направо!" Не до девок. Вернусь, как раз готовый жених, она тут как тут. А в институте, да еще в инязе, да еще столичном! Тю-тю! Там есть на кого глаз положить. Так что причины для волнений у нее, конечно, есть.
Я продолжаю:
- Кончу институт, с двумя, а то и тремя языками. Пойду переводчиком. Между прочим, с английским я и синхронистом могу работать. А может, еще курсы ООН кончу. Словом, года на три-четыре мне загранка обеспечена, - и честно добавляю, - скучать только буду по отцу, матери, - она отводит глаза, я беру ее за руку, - по тебе…
Она молча пожимает плечами.
- Нет, серьезно, - и я говорю серьезно, - мне трудно будет без тебя.
- Тебе сколько лет будет, когда кончишь институт? - спрашивает.
Смысл ее вопроса мне понятен, но мне не нравится, что она задает его так откровенно, в лоб.
- Двадцать с хвостиком, - отвечаю, начиная злиться, - для начала служебной карьеры достаточно, для обзаведения семьей, пожалуй, рановато.
- "Карьерой" - слово какое-то старомодное. Коллежский асессор четырнадцатого класса Рогачев, из мещан! - она невесело смеется.
- Чего зубы скалишь? - злюсь, а потому становлюсь грубым. - "Карьера" - теперь вполне принятое слово, спортивная карьера, например. Делающий карьеру - не обязательно карьерист.
- Не обязательно, - соглашается она, - но иногда совпадает.
Я понимаю, кого она имеет в виду, но обострять разговор не хочу. В конце концов, до окончания института еще миллион световых лет, надо сначала кончить школу, поступить, проучиться и т. д. И потом, почему не жениться на Ленке - красивая, толковая, любит меня, и я ее, по-своему, конечно, но все-таки. Между прочим, я слышал, что в некоторые загранкомандировки неженатых не посылают. Надо справиться у отца.
- Ладно, Ленка, - говорю примирительно, - ну что мы за пять лет до события цапаемся? Давай доживем.
Обнимаю ее, целую, она прижимается ко мне, все-таки она любит меня. И я…
Мы идем в тот вечер в дискотеку и там забываем обо всем на свете. Я люблю дискотеки, их полутьму, грохочущую музыку, пляску цветных огней. Люблю эту толпу, которая в том же ритме, что и я, движется, молча, сосредоточенно, словно мы совершаем трудную работу. Сколько здесь красивых девчонок! И все же моя Ленка всем сто очков вперед даст, а уж танцует - обалдеть можно. Впрочем, я тоже. Красивая мы пара!
Между прочим, смотрю я разные журнальчики оттуда - отец привозит, у ребят бывают, - чем они там лучше? И одеты как оборванцы, а уж прически… Терпеть не могу разных там хиппи. Я всегда одет фирменно, в "Леви страус", в разных "адидасах" - дорого, модно, красиво. Но надеть какие-нибудь паршивые джинсы, абы джинсы, да еще бахрому на них чесать - нет уж, извините. А ребята готовы по сто рэ за такие платить, а то и больше. Я сам двоим толкнул: отец привез, мне малы оказались.
В дискотеке я размокаю. Ленка это знает, и, чуть что, поцапаемся, например, как в тот вечер, тянет меня туда. И все налаживается. Я отдаюсь этим ритмам, этому океану шума, этим движениям, бывали случаи, начисто забывал, где я, с кем я. Музыка оборвалась, оглядываюсь, как чумной - где Ленка? Вон она, в десяти метрах от меня.
Потом взмокшие идем домой. Еле ноги тащим, лучше для бегуна тренировки не придумаешь. Ох!
Дискотека дискотекой, но главное все-таки экзамены. Готовлюсь один, изредка с Ленкой, иногда с Жуковым. Он неплохо учился, но все-таки науки постигал не так, как я. Я же Эйнштейн, помноженный на Ломоносова. Мне все дается легко и изящно. На лету. Что поделать, такой уж я способный. Жукову такое не дано. Нет, парень он, конечно, способный, но все же берет трудом, хорошо, что он такой упорный. Как его Акбар - вгрызется, не отпустит! Зато помнит долго.
Иногда у нас с ним возникают высокопринципиальные споры. Я, например, говорю, чего ты придрался к Толстому (Чехову, Гоголю, Тургеневу)? Не согласен, видите ли, с классиком! Имеем свое, товарища Жукова, мнение. Ну, какая тебе разница? Отбарабанил, и привет - тяни дневник для пятерки. Нет, он готов вступить в дискуссию с учителем! Чудак. И вообще, какое значение имеет, что там думали классики, разные мудрецы и мыслители? Мы живем в двадцатом веке, а не в восемнадцатом, тем более третьем до нашей эры, кивни башкой, шаркни ножкой и поднимайся на следующую ступеньку. "Ты, - говорит мне Жуков, - приспособленец - нет у тебя своего мнения".
- Есть, - отвечаю, - просто я не всегда с ним согласен.
Он таких шуток не понимает. Для него сомнений не бывает. Но со мной спорить нелегко - в демагогии, будь здоров, подковался. И тогда он прибегает к высшей неотразимой аргументации: "А вот дед (отец) говорит…" Тут я умолкаю, потому что опровергать утверждения его предков - это то же самое, что сомневаться в таблице умножения. Так, во всяком случае, считает мой лучший друг Андрей. Ну и черт с ним.
Впрочем, есть вопросы, в которых он признает меня бесспорным авторитетом: в английском языке, например, в физике, математике, в рок-музыке. Хотя сам он относится к ней критически. Не все ему там нравится. Метр имеет свои преференции. Он вообще любит наши песни. А тут преференции есть у меня. Музыку-то некоторых я принимаю, даже многих, но слова… Не слова, а издевательство над поэзией! А может, это такие тонкие пародии, что никто их за пародии не считает, включая композитора, который музыку пишет.
Да, еще он считает меня крупным авторитетом по части женского пола (в чем не ошибается). Не то что б одобрял мою, скажем так, широту диапазона и стремление к разнообразию, но ого впечатляет число моих сердечных побед, а главное, легкость, с какой я их одерживаю.
- Знаешь, почему я для девчонок неотразим? - учу его. - Да потому, что я к таким, кто меня отразит, не подкатываюсь. Сразу вижу - эту в два счета. Такой, понимаешь, телепатический контакт устанавливается. А не устанавливается - стороной обхожу.
- Ну а если нравится? - это он, подумав, говорит.
- Мне, - отвечаю, - не нравятся такие, кому я могу не понравиться.
Он пожимает плечами, я его не убедил. И я понимаю, что, если ему какая-нибудь понравится, он будет за нее сражаться, даже с ней самой, да еще как! А что сражаться он умеет, это я знаю. Сам видел. Между прочим, и за меня, если нужно. Да, друг он надежный, только больно уж серьезный. Нас вместе сложить и разделить пополам - идеальный бы человек получился.