И тут мне приходит в голову новая мысль: а что, если из этого сделать профессию, из устных переводов? Навожу справки и выясняю, что есть такие учреждения, как "Импортфильм", "Экспортфильм". Там, оказывается, уйма работы: надо просматривать сотни лент, чтобы выбрать, какие купить, причем это делается не только у нас, но и в других странах, где есть представители этого "Импортфильма". Переводчики озвучивают наши фильмы на иностранных языках, выезжают на кинофестивали, всякие там банкеты бывают, сопровождать надо приезжих кинозвезд по Союзу и наших за границу. Открываются неограниченные возможности. Платят хорошо и… потом, общаешься с инопланетянами, у них можно кое-чего приобрести и им толкнуть. С умом, конечно. Тихонько.
Поговорю с отцом - наверняка у Внешторга с этими учреждениями есть связи.
Делюсь планами с Натали. Она, конечно, спокойно может работать премьер-министром. Голова! Одобряет полностью, но говорит:
- Все это прекрасно, Боб (Боб - это я), только ведь сначала надо кончить институт, без диплома, знай ты английский хоть как Шекспир, никто тебя никуда не возьмет, а за пять лет много воды утечет во всех этих экспорт-импорт.
- Так что делать? - огорчаюсь.
- А не надо с ними связи терять. Понимаешь, надо наладить отношения и поддерживать с этим миром. Может, тебе во ВГИК поступить? У тебя ж золотая медаль, обязаны принять.
- Ты что! - взбрыкиваю. - Что я там делать буду, в этом ВГИКе, у меня же никаких способностей ни к актерству, ни к режиссерству, ни к сценарийству нет. В этих делах я бездарный как кастрюля.
- А там все бездари, - рубит категорически, - там ведь только сынки и дочки, может, один случайно пролезает талантливый. Словом, как в МГИМО. Ладно, тогда закрепляйся на нештатных переводах, обаяй там всяких секретарш, директорш картин, администраторш…
- Там одни мужики работают.
- Чепуха, женщин больше. Улыбайся, делай комплименты, ну что, мне тебя учить? Только далеко не заходи. Узна́ю - евнуха из тебя сделаю.
(Господи, а если она узнает про Ленку? У меня мурашки по коже пробегают.)
- И еще, в вашем институте найди какую-нибудь общественную работу подходящую, ну, там, привозить студентам фильмы на иностранных языках или на массовки их возить. В общем, не порывай с кино связей. А общественной работой все равно ведь придется заниматься - характеристику-то надо зарабатывать. Учти, - строго добавляет, - раз метишь на загранработу, у тебя все должно быть безупречным. Один раз сорвешься, и все накроется навсегда. А ты, между прочим, любишь на баб засматриваться.
(А что она меня по своим барам таскает и норовит с иностранцами знакомить, это, конечно, укрепляет безупречную репутацию!)
Как ни странно, но эта нотация Наталии свет Ильиничны Кузнецовой вызывает у меня разные тревожные мысли. Я впервые задумался тогда о том, правильно ли я живу. Вообще, как я живу. Обычно в моем тогдашнем возрасте люди на эту тему не думают. А зря! И потом, что значит тогдашний возраст? Семнадцать лет! В каком, интересно, возрасте люди должны задумываться о своем житье-бытье? В школьных учебниках по истории и литературе я об этом не читал. Может быть, плохо смотрел. В учебнике по математике - тоже.
В газетах иногда пишут. Обычно, когда речь идет о малолетних преступниках, мол, о чем думал. Но нас уже настолько приучили, что за нас, несмышленышей, отвечают все кругом - школа, родители, комсомол, спортколлектив, участковый, ЖЭК, Академия педагогических наук, писатели - инженеры человеческих душ, телевидение, "старшие товарищи", управдом, военкомат, библиотекарь, уж не знаю, кто еще, что для нашей собственной ответственности места не остается. Если пытаемся что-то решить сами, все на нас шикают, мы у них хлеб отбиваем. А между прочим, за нас отвечают (и как еще!) и те, кому отвечать по общепринятому мнению не положено: бары, дискотеки, ВИА, хулиганы, девицы широкодоступного поведения (вроде моих подружек), разные пьянчужки, "дурные компании", фарцовщики, ну и тому подобная малопочтенная публика. Чтобы всему этому противостоять, надо иметь железобетонный характер и одну цель в жизни, начиная с роддома и до кладбища. Как у Жукова. Плохие "влияния" от него, как мячик от стенки, отскакивают, а в хороших он не нуждается, хотя, впрочем, дед и отец для него высшие авторитеты. Но, уверен, начни они его на плохое дело подбивать, ничего не получится. Только вот не подбивают они его на плохое…
Я тогда задумался о том, как живу. Уже говорил? Пардон.
В конце концов, не так уж плохо. Нет, не в смысле достатка, а в смысле поведения. Не курю, не пью, анашой не балуюсь, как Вовка из второго подъезда, не ворую, на шее у предков сижу умеренно, с их согласия, временно и по необходимости. Цель имею - поболтаться по свету, повидать интересные места, пожить шикарно, скажем, по дню в месяц. Что здесь плохого? Я же готов за это работать, пожалуйста, могу вкалывать, как землекоп. Нет, как землекоп, не могу. Как переводчик. Ну, конечно, есть кое-какие грешки - девчонок люблю, вот, с Натали и Ленкой запутался. Так что? Я не претендую на ангельские крылья. Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо (красивое выражение! Жаль, что избитое).
От такого психоанализа я испытываю моральное удовлетворение. И все же что-то мне его слегка подпорчивает. Такая занозочка где-то торчит. Углубляюсь в себя и выясняю. Дело, оказывается, не в сомнительности цели и не в недозволенности доселе примененных средств для ее достижения (как изъясняюсь, как изъясняюсь!), а в том, что, если потребуется, я готов к недозволенным средствам прибегнуть. Готов. И сознаю. И это та ложка дегтя, которая портит бочку меда моей довольности собой.
Тогда я начинаю бунтовать против самого себя. Ну и что? Цель, как известно, оправдывает средства. И если цель благородная и возвышенная, ну, ладно, хотя бы просто честная, то что ж плохого в том, что бороться за нее можно, скажем так, не самыми безупречными методами? А? Всю эту возвышенную философию надо проверить. На ком? Конечно, выбираю Андрея (не на Натали же ее проверять, она с ней согласна и, как я подозреваю, кое-что сама мне внушила).
- Слушай, - спрашиваю Андрея, когда мы возвращаемся с футбола (убожество, совсем играть разучились! Он, конечно, болеет за "Динамо", я почему-то - за "Зенит"), - ты говоришь, если в погранвойска не возьмут, повесишься. Верно?
- Ну?
- Что ну? А представь, что для направления в погранвойска надо дать взятку военкому…
- Ты что, с ума сошел? - спрашивает участливо. - Или это твои психологические опыты начинаются. Посмотри внимательно: я - Андрей Жуков, а не белый кролик.
- Ну, хорошо, воображение хоть кроличье у Андрея Жукова есть или нет никакого? Представь такую ситуацию. Дал бы взятку?
- Во-первых, дал бы в ухо такому военному, а во-вторых, такого военкома не может быть в природе.
- А если?
- Борис, - говорит спокойно, - ты чего? Ты последнее время какой-то странный стал. Или девки твои тебе голову заморочили, или эти поздние киносеансы измотали. Трудное дело, наверное, переводить с листа. А?
- Ты не понимаешь, - вздыхаю, - хочу уяснить смысл жизни. Хочу знать, на какие компромиссы готов идти кремень Жуков ради достижения благородной цели - защиты рубежей нашей Родины.
- Ни на какие, - отвечает.
Ну, можно с ним серьезно разговаривать?
Короче говоря, мой внутренний симпозиум на тему: "Правильно ли живет Борис Рогачев?" - заканчивается ничем. Вопрос остается открытым.
(Это сейчас, когда я вспоминаю те свои детские, какие же далекие годы, получил я на него исчерпывающий и горький ответ…)
Осень опасно приблизилась. Она в том году была ранней, какой-то капризной - то льет как из ведра, то солнце под белой вуалью, на бульварах прямо золотые ковры, а "в саду горит костер рябины красной, но никого не может он согреть…".
Люблю Есенина, и Блока, и, как ни странно, Некрасова, хоть он и классик. А вот Маяковского не люблю - грубиян, и стихи у него какие-то рубленые, как дрова. (Зато его Жуков любит, плебей!) А теперь у меня новое увлечение - Вертинский. И как я его раньше не знал! Да, никакие ВИА с, ним не сравнятся. "Там шумят чужие города, и чужая плещется вода…", "Матросы мне пели про остров, где цветет голубой тюльпан…", "На солнечном пляже в июле…" Замечательно! Это отец откуда-то приволок пластинки, сам он их не слушает и вообще ничего в них не понимает. Натали, когда я зазвал ее к себе (в отсутствие предков, при них она у меня не бывает - психологическая несовместимость), Вертинского не одобрила. "Нытик. К тому же старомодный". - Таков приговор. А вот Лейка оценила, по-моему, даже слезу пустила, когда слушала "Прощальный ужин". Вспомнила наши вечера в Мисхоре. Но прощаться я с ней отнюдь не собираюсь, о чем сообщаю ей. Она говорит с хорошо отрепетированной тоской:
- Не утешай, я ведь все понимаю…
Следует традиционный сеанс томного нытья с соответствующим вставным эпизодом утешения. И мы идем ужинать (отнюдь не прощально), но не в приморский ресторан, как Вертинский, а по зову маман на кухню. (Ленку мои тоже сначала встретили в штыки, но потом привыкли и теперь вообще считают ее иммунным препаратом против других, посягающих на их дитя коварных искусительниц.)
Когда мы ужинаем, говорит одна мама. Лена молчит намертво, она на мамину волну не умеет настраиваться, а я молчу потому, что заранее знаю, что мама скажет, что я бы на это возразил и что она возразила бы на мое возраженье. Тема материнского монолога: смысл бытия (в ее понимании). Съев ужин и запив мамиными сентенциями, возвращаемся в мою комнату, доказываем друг другу свою любовь и беседуем о возвышенных материях (в посильных для Ленки масштабах). Потом я провожаю ее домой - самая неприятная сторона в отношениях с женщинами.
А на следующий день иду с великой болельщицей тенниса Натали на матч СССР - Чехословакия, воровато оглядываясь, не увидит ли нас где-нибудь в метро или на улице Ленка. До чего же мне это надоело! Как я понимаю преступников и шпионов из моих детективных романов, им всюду чудится слежка.
Наконец лето добралось до сентября.
Первого, вымыв шею и одевшись со вкусом, но скромно (нечего гусей дразнить, надо осмотреться), направляю свои стопы в институт и, переступив его порог, переступаю порог нового этапа моей жизни (не переводчиком мне быть, а писателем!).
Приближается пора встать под знамена и моему лучшему и, как я все больше убеждаюсь, единственному другу Андрюшке Жукову. Мне будет его не хватать. Но отпуска-то у них есть? А потом почта и телефон у нас в стране все-таки работают. Так что связи терять не будем.
Я дарю Жукову свою красивую фотографию, цветную, снятую солнечным днем в Крыму на фоне пальм, моря и чаек, на фоне моей мечты. На обратной стороне делаю потрясающую надпись: "Друзей не могут разделить годы, их могут разделять только версты" (не помню, откуда взял), и приписываю: "Борис Рогачев на солнечной стороне".
Какое время было, какое счастливое время, золотая пора нашего детства! Почему она проходит, почему нельзя навсегда остаться в ней?..
Солнце, море, белые чайки… Не чайки сейчас у меня перед глазами, а темный лес, болото, какие-то черные птицы, хрипло-зловеще кричащие, черные птицы в сером тумане…
Этот серый туман редеет, но за ним нет дня, за ним темные бетонные стены, низкий потолок, безнадежность…
Глава III
ШЕРЕМЕТЬЕВО-2
Какое-то время продолжаю витать в белом тумане. В напряжении. В напряжении, потому что пытаюсь поймать белую птицу. Быструю, ловкую, стройную. Она все время в движении. Я лежу неподвижно, а мне кажется, что стремительно кручусь и верчусь в погоне за этой птицей, хватаю ее, но в последнее мгновенье она выскальзывает из рук и улетает в белую глубину, чтобы через секунду возникнуть снова. Я весь мокрый от усилий, тяжело дышу, а птица все ускользает от меня.
Чьи-то невесомые прохладные руки вытирают мне лоб, поправляют подушку, гладят голову. Птица растворяется в тумане. Становится покойно, тихо. Ухожу мыслями в прошлое. Нет, не ухожу, наоборот, возвращаюсь к нему. Сейчас прошлое для меня - реальность, а настоящее - сон…
Я ожидал тогда призыва с каким-то тревожным, но радостным чувством. С тревожным - понятно, все новое, неизвестное всегда немного настораживает. С радостным - тоже понятно: хотел этой доли, готовился, мечтал о ней. Мы, призывники, в те дни были частыми гостями военкомата. Нас, собирали, рассказывали о будущей службе. Разные то были встречи. С иных уходили разочарованными. Отбубнит какой-то тип параграфы уставов, скрывая зевоту, "начертит к общих чертах", что нас ждет, или по бумажке "вспомнит" эпизоды Отечественной войны. И мы зеваем, смотрим на часы.
Но порой приходил ветеран - с виду невзрачный, серый пиджачок сидит кое-как, помятый, рост невелик, усы пожелтели, правда, колодок хватает, но каких-то темноватых, не следит за ними небось.
Начинает говорить - ничего особенного, негромко, порой коряво, с паузами, ударения не те… Мы же все только десятилетку кончили, шибко образованные, кое-кто прячет улыбку ироническую, шепчемся.
И сами не замечаем, как смолкает шепот, гаснут улыбки, как сидим завороженные.
И не старичок перед нами в куцем пиджачишке, а лихой разведчик в зеленой каске и маскхалате. Из тихого не очень искусного рассказа вырастают такие боевые дела, такие отчаянные эпизоды, что дух захватывает. И завидуем мальчишеской завистью ветерану, что такое он повидал, что вот так воевал, что уничтожал врагов, знал и огонь, и дым, и кровь, и смерть товарищей. А был-то еще моложе нас.
Одна такая встреча перекрывала десяток казенных.
Впрочем, были встречи и с офицерами другого рода. Молодыми, элегантными, современными майорами и подполковниками с академическими "поплавками". Те рассказывали о современной войне, о войне будущей, если она случится. Приводили примеры, интересные разные цифры, говорили о "возможном противнике". Тоже заслушивались. Конечно, о сегодняшних вооруженных силах, о водородных бомбах и лазерах мы читали, видели кинохронику, смотрели телевизор. Я - особенно. И все же в точных деловых рассказах этих специалистов представала такая картина современного оружия и войны, что аж дух захватывало. Ничего ведь не останется!
Потом, расходясь, обсуждали услышанное.
- Ишь, америкашки, им волю дай, они б давно всех нас похоронили, - качал головой один, - ночи не спят, новое оружие изобретают - мало им атомного, всякие газы, яды, бактерии…
Другой предлагает радикальное решение:
- Я б, коль от меня зависело, пока нового не изобрели, скинул бы им на голову сотню бомбочек, водородных, и все дела.
- А они нам… - подмигивает третий.
Второй возражает:
- Что ж делать, на то и война. Но я так полагаю, у нас этих бомбочек побольше наберется.
Его клеймят: примитив, рассуждает как американский генерал, каннибал!
Но он не сдается: мы будущие солдаты, а главная задача солдат - убивать врагов. И чем раньше, тем лучше…
Впрочем, такие споры на глобальные темы редки. Больше спорим о том, кем лучше служить.
- Десантником, конечно, что за вопрос! - это провозглашает здоровенный детина. Его еще не призвали, но он уже в тельняшке - рубаху расстегнул чуть не до пупа, чтоб все видели.
- А я так думаю, чем кирпичи ладонью колоть, лучше пальчиком кнопочку нажимать, куда результативней, - возражает тихий очкарик.
Кто в моряки нацелился, кто в летчики, кто в танкисты. Я молчу в тряпочку, мне-то известно, что лучше погранвойск нету.
При этом я думаю, что есть и такие, как мой ближайший друг Борька Рогачев, который вообще считает, что служба в армии - это украденные годы и главная задача не в том, в какие войска попасть, а в том, чтобы не попасть ни в какие. Его логика такова:
- Если будет война, то на фронте никто все равно воевать не будет. Перебросимся тысчонкой-другой атомных мячишек, и привет, войне конец, а заодно и всем нам, грешным землянам. Так зачем тратить время и деньги - создавать танки, орудия, самолеты, набирать армию, обучать?..
- Но пока войны нет, границы-то нужно охранять? Кто это будет делать?
- Согласен, - говорит, - вот пограничники твои нужны, для них и без войны дело найдется, так что валяй, Андрей Карацупович, надевай изумрудную фуражку!
И на том спасибо.
Наступил торжественный день.
- Ты запомни этот день, внук! - сказал дед.
Он, по-моему, волновался больше меня. Как и отец. Как и Зойка. Бегала, суетилась, все звонила, нет ли повестки. А когда по вечерам гуляли, заглядывала в глаза. С вопросом. Но молчала, вопроса о главном не задавала.
- Ты знаешь, - говорю ей, - я так к тебе привык, словно ты вот майка, в которой хожу, или часы на руке. Как без тебя буду - ума не приложу. Часы-то с собой возьму.
- А я как без тебя… - бормочет.
Смотрю, что это? Никак слезы у нее на глазах? Все-таки дубоватый я, как до жирафа все доходит. Если, значит, она мне письма официального на бланке не прислала, что любит, значит, я ни о чем, конечно, сам догадаться но могу.
Обнимаю ее, крепкую, теплую, прижимаю к себе.
Хорошо, что есть она у меня.
Мы идем дождливой Москвой. Осень какая-то мокрая выдалась нынче. Льет и льет. То по-крупному, то сеет по-мелкому. Деревья все золотые, красные, понурые. Кончится дождь, раздвинет его солнце, а через полчаса опять. Красиво кругом. Землей пахнет, деревьями, дождем. Мы с Зойкой напялим плащи, у нее еще зонтик такой цветастый, японский и бредем себе, хлюпаем по нашим любимым переулкам. Иногда в какой-нибудь уголок зеленый зайдем, на скамеечке под деревом, там посуше, примостимся и сидим как рыбаки над лункой, согнувшись, накрывшись, не шелохнемся.
Целую ее. То все не замечала. Вроде не было ничего, нет и быть не может. А то вдруг заметила!
- Ты почему меня не целуешь, - шепчет, - раньше целовал, а теперь забыл?
Смотри-ка, заметила! Целую. Она прижимается тесней, молчит, волосы длиннющие намокли, блестят, разлились по плечам как дождевые струи.
- Ты там недолго, - просит.
Смеюсь.
- Ну даешь, Зойка, подумай, чего городишь! "Недолго"! Сколько положено, столько и пробуду, два года. А потом…
- Потом - это потом, - говорит деловито. - Потом решим. А сейчас ушлют тебя на Камчатку куда-нибудь…
- Не обязательно, - объясняю, - могут на северную границу, на южную, в Заполярье…
- А, - машет рукой, - какая разница. Не в Москве же…
- Да уж в Москве не получится, - смеюсь. - Ничего, вернусь, в училище-то.
Вот так гуляли в те дни, болтали. Непонятно о чем, да и неважно. Слова тогда были не главным.
Потом все понеслось, словно санки с горы. Пришла мне повестка, и я пришел в военкомат. Начались комиссии. Медицинская - ну тут я будь здоров, "богатырь!" - так врач выразился, не я. Мандатная. Сидят за столом вершители судеб, один в пограничной фуражке. Видят нас впервой, а небось больше о нас знают, чем мы сами.
- Почему, Жуков, в пограничники хотите?
- Мужская служба, - отвечаю, - наследственная. Дед - пограничник, отец - пограничник…
- Сын-то небось тоже пограничником будет? - смеются.
- Сына пока нет, - отвечаю солидно.
- Ну что ж, - председатель говорит, - причины уважительные - рассмотрим.
Месяц беспокоюсь. Мало ли чего, спутают что-нибудь там и загонят на подводную лодку, например. Впрочем, с моим ростом в подводники не берут.