Однажды случилась история прямо-таки фантастическая. Товарищ Прохоренко читает не так уж много, но все, что относится к пограничной службе - от инструкции до романа, - от него не уйдет. Журнал "Пограничник" - его настольная книга.
И вот прочел он там как-то повесть, очень ему понравилась, в журнале и фото автора помещено. Прошел год.
Сидим мы с ним в кабине паспортного контроля - я учусь, он учит.
Проходит очередной пассажир. Пассажир как пассажир, паспорт нормальный, едет в составе туристской группы, веселый, предвкушает небось интересное путешествие свое, улыбается…
Смотрю, мой наставник насторожился, я его уже изучил. Глядит на пассажира изучающе, переспрашивает фамилию, паспорт прямо рентгеновским взглядом пронзает. Потом вызывает старшего, чего-то шепчет. Обсуждают, зовут подполковника, опять шепчутся. Подполковник выходит к пассажиру и о чем-то его спрашивает. Тот облегченно вздыхает, смеется, объясняет, подполковник тоже смеется. Все в порядке. "Молодец, Прохоренко, - подполковник говорит, - благодарю за службу". И тут вдруг пассажир тоже встревает: "Побольше б мне таких читателей, товарищ старший сержант. Спасибо вам".
Что за история? За что благодарит?
А потом все выяснилось. Пассажир тот, оказывается, писатель! Автор повести в "Пограничнике". И фото, которое было в журнале, то же, что и в паспорте. Так что вы думаете, сверхбдительный мой наставник вспомнил-таки ту фотографию в журнале, сравнил с той, что в паспорте - лицо одно, а фамилия другая! Понятно, что заволновался, начальство на консультацию вызвал. Оказалось, все очень просто - в паспорте фамилия, а в журнале литературный псевдоним. Только и всего. Это у писателей бывает - Горький ведь тоже был Пешков. Но я лично моего наставника зауважал вдвойне. Ну, бдительность, понятно, бдительность у пограничника - профессия или, если хотите, вторая натура (если не первая). Но память-то какова! Через год припомнить малюсенькую фотографию. Да еще в журнале она какая-то стертая - я не поленился, разыскал тот журнал годичной давности. И задумался - сам-то смог бы так?
Подполковник доволен - вон, мол, какие у него бдительные воины. Прохоренко скромничает, но тоже доволен - проявил. Я доволен, что у меня такой наставник. Но уж кто совсем в восторге - так это писатель. Надо же! Как его запомнили, значит, какая у него замечательная повесть. Написал письмо главному редактору "Пограничника", начальнику погранвойск, нашему начальнику ОКПП. Прохоренко прислал книгу - повесть к тому времени отдельной книгой вышла. Одно его только, наверное, огорчило, что на обратном пути не задержали - видно, контролер литературой не увлекается.
Служба службой, но и личная жизнь у меня имелась. И если в первом случае все обстояло прекрасно, то во втором - хуже некуда.
Больно вспомнить…
Мне казалось, что все ясно - есть Зойка, отслужу действительную, поступлю в училище и в первый же год, ну ладно, на второй, третий женюсь. А потом стану офицером, и начнем мы с моей Зойкой колесить по границам и заставам, пока седым и заслуженным генералом не обоснуюсь где-нибудь надолго. Как дед с бабкой, как отец с мамой.
Но оказывается, все не так просто в жизни. Я не Борька Рогачев, у которого столько девок, что ему любой турецкий султан может позавидовать. Спокойный я в этом смысле, мот Зойку встретил и радуюсь. Так нет, судьба, видно, решила мне отомстить - влюбился! Ну может, не влюбился - увлекся.
Дело было так.
Здесь, в Шереметьеве, много красивых девушек - и стюардессы, и таможенные инспектора, да и у нас в КПП девчата служат. Словом, красоток хватает. Ну и что? Мало ли на свете красивых девушек. У меня есть моя Зойка, а больше мне никто не нужен. Оказалось, не так. Оказалось все сложней. Весна подоспела. От Зойки оторвался, а тут… Слоном, оправданий можно много набрать.
Девушку звали Лена. Она работала диспетчером или еще кем-то. Странно, но все их чины и посты, аэрофлотчиц, я, пока служил в Шереметьеве, так и не запомнил. Впрочем, мы их звали стюардессами, даже тех, кто небось и в воздух ни разу не поднимался. Красивое слово, не то что "бортпроводница" - язык сломаешь. Вот Лена-стюардесса отрывает купоны от посадочных талонов, еще чего-то возле самолетов делает при разгрузке.
Пути наши на службе пересекались. Ну посматриваем, конечно, друг на друга. Сначала просто так, потом повнимательней, потом еще внимательней.
А потом я еду в увольнение, и она оказывается в том же автобусе. И сидит рядом - автобус пустой. Так-то я обычно стою, все равно кому-то уступать место надо, а тут некому. Поворачивается она ко мне, улыбается - здорово улыбается, ямочки сразу на щеках, зубы белые-белые, как у певиц по телевизору, глаза и те улыбаются. И говорит:
- Вы ведь Жуков - герой, самопожертвователь?
Слово какое-то странное. Неслыханное. Переспрашиваю:
- Самопожертвователь? Это как понять?
- Ну как же! Кто гибель товарищей предотвратил? Закрыл телом амбразуру?
Тут я понимаю и густо краснею. Дело вот в чем.
Незадолго до того дня загружали самолет транзитным грузом. Самолет стоял на "перроне", как мы говорим, то есть на поле. Грузчики таскают ящики и коробки, мы - таможенники, пограничники, работники Аэрофлота - стоим поблизости, у каждого своя задача. Ветер. Тишина. Солнышко.
И вдруг одна из коробок падает, и в тишине тем, кто стоит рядом, мне в том числе, становится четко слышно тиканье часов - негромкое, внезапное, зловещее. Все застывают. Потом грузчик, две девушки - таможенница и стюардесса - ахают и бросаются бежать, остальные как завороженные смотрят на коробку. А я бросаюсь к ней, хватаю - тяжелая, черт! - и что есть духу мчусь в поле. Не сразу соображаю почему. Просто вот такой срабатывает условный рефлекс. Но пока бегу, начинаю приходить в себя. Раз затикал механизм при падении, значит, взрывной - есть такие системы, от небольшого даже удара включаются. Надо учесть и чей груз, из какой страны, и в какую шел, и фирму, и национальность самолета. Короче, все это в долю секунды, автоматически прокрутилось в мозгу, как в компьютере, и выдало результат: может произойти взрыв, рядом люди, самолет, надо отнести коробку как можно дальше. Пока я все это уже на трезвую голову сообразил, смотрю - метров пятьдесят, наверное, отмахал в чисто поле. Задыхаюсь, пот глаза застилает, иду медленно. Наш лейтенант меня догоняет, приказывает:
- Поставь коробку, отойди!
Я ставлю коробку, и тут она неожиданно раскрывается, - растряс я ее, - и на землю вываливаются будильники, целая партия. Один почему-то заработал, завод, что ли, временно заблокировался…
Лейтенант вытирает пот со лба, смотрит на меня, улыбается и говорит:
- Ну даешь, Жуков! - и начинает хохотать. Все громче и громче.
Я тоже хохочу. (По-моему, излишне громко.) Подбегают другие, все смеются, шутят, хлопают меня по плечу. Я чувствую себя дураком, а потому смеюсь еще пуще.
Но на комсомольском собрании все оборачивается по-другому. Все очень серьезно. Приходит сам начальник политотдела подполковник Рыбин. И говорит:
- Конечно, случай забавный, товарищи. И можно долго смеяться - Жуков будильник за бомбу принял, будильника испугался. Но ведь в том-то и дело, что не испугался. Боялся - верно. Но за жизнь людей, не за свою. Дело не в том, что в коробке лежало, а в том, как человек повел себя. Повел-то героически. Как настоящий пограничник. Хорошо, что ошибся. А если б нет? Что бы мы тогда говорили, как бы вспоминали? Так что, товарищи, при всей внешней комичности ситуации стоит за ней много важного: и характер советского пограничника, и воспитательная работа, в том числе и вас, комсомольцев, и традиции наши воинские. Многим здесь спасибо надо сказать.
Ребята тоже выступали. Честно. Один прямо так и сказал:
- Я б тоже побежал, только вот с коробкой ли, не знаю.
Посмеялись, погалдели. Мне жутко неловко было - ничего ведь не сделал, наоборот, упаковку нарушил, а славят, будто Матросова. Благодарность хотели объявить. И тут я не выдержал, пошел к замполиту, попросил не делать этого. Он сразу понял.
- Ладно, - говорит, - ты, наверное, прав. Доложу начальнику политотдела.
Постепенно все утряслось, но многие об этом случае у мае тут в аэропорту знали. И вот Лена тоже. И вспомнила. И, конечно, не преминула сострить. Но, посмотрев на меня, сообразила, какая будет реакция, и сразу же попыталась исправить дело.
- Это я так. Шутка. Но я вас знаю. Давно приметила. Вы тут все видные, прямо тридцать три богатыря. Но вы самый-самый. А куда едете? К невесте небось?
Короче, залила мою вспышку потоком слов. Превентивно. Пока молола всю эту ерунду, я поостыл, так что дальше разговор пошел нормальный. О том о сем. О ее работе, родителях, планах. Она, видите ли, поет в самодеятельности, но ее уже куда-то приглашали. Хорошенькая, сил нет! Болтает всякую чепуху, а я не слушаю, просто смотрю на нее. Наконец выдыхается и начинает задавать вопросы - я отвечаю вполне честно. А вот про Зойку молчу, свинья. Не хватило духу.
Доехали до города. Оказалось, она прямо у конечной остановки автобуса живет. Вышли. Она смотрит мне в глаза и говорит:
- Если не торопишься (мы уже на "ты"), зайдем. Я тебя кое-чем угощу, погибнешь! А?
И что, вы думаете, отвечает ей торопящийся к своей любимой Зойке товарищ Жуков? Не догадаетесь. Он отвечает:
- Разве что ненадолго…
А? Ну не подлец! Поднимаемся к ней. Квартира, как игрушка - одна комната, но как обставлена, как украшена! Весь современный ассортимент - система, искусственный камин, бар, сувениры со всего света… Оглядываюсь - кто еще живет, родители, муж, дети? И понимаю, что одна.
- Чего смотришь? - смеется. - Живу одна, родители в Омске, детей нет, с мужем развелась два года назад, а прожила два месяца. Вопросы есть?
- Вопросов нет, - говорю и плюхаюсь в кресло.
Она смотрит на меня оценивающе и деловито констатирует:
- Красивый ты парень. С тобой появишься где-нибудь, все от зависти умрут. Конечно, в штатском.
В смысле - я. Начинаю разочаровываться - небось эта Лена модная финтифлюшка, живет одна (ОДНА - могу себе представить!), главное для нее фирма, ресторан, дискотека, Жуков - красавец и герой, есть с кем показаться. Хи-хи, ха-ха… Сейчас потащит на диван.
Ан нет. Приносит какие-то невероятной величины фрукты, вино в бутылке без этикетки, сообщает шепотом, что "от поклонника с Кавказа", и тоже усаживается в кресло. И вдруг становится другой. Во-первых, старше. Я соображаю, что года на три-четыре старше меня. Во-вторых, серьезной, прекращает свои шуточки и смешки. В-третьих, какой-то печальной. И тогда понимаю, что все у нее напускное - веселье, нахрапистость, обстановка квартиры, стиль жизни… Что она одинока (хоть и есть у нее наверняка целый мужской гарем), что не особенно радуется жизни (потому что жизнь у нее какая-то искусственная), что тоскует по настоящему человеку - другу, любовнику, мужу, уж не знаю, кому. Может, во мне такого видит. И мне становится ее жалко.
Кроме того, я удивляюсь. В общем-то вижу ее впервые. Ну, как следует, нельзя же считать встречи у телетрапа. Мы знакомы час-полтора, включая дорогу, а такое впечатление, что не первый год.
Неожиданно она пересаживается из своего кресла, садится на ручку моего и обнимает за шею. Это не конец света, я уже говорил, что не очень-то увлекался в своей жизни девушками, но ситуация знакомая. И реакция тоже. Бездумная. Я тоже обнимаю ее и собираюсь поцеловать - в такие минуты, наверное, все уносится куда-то далеко.
Но она выскальзывает из моих рук, отступает и говорит:
- Не надо. С другим я б уже раздеваться начала. А с тобой не могу. И не хочу. С тобой только по большому счету. Ты ведь не как они все? Верно? Ну вот и я не хочу быть как все. Для тебя. Именно для тебя.
Я немного ошарашен. Прихожу в себя. Становится стыдно. Начинаю злиться на себя. Встаю, отвешиваю дурацкий поклон, иду в переднюю, надеваю шинель. Она следует за мной, зажигает свет и все время молчит. Я открываю дверь, выхожу и делаю ей ручкой. Тоже молча. Эдакая пантомима, "Лицедеи". Тогда она говорит:
- До свидания. Я жду тебя, когда захочешь. Номер телефона у тебя в кармане шинели.
И медленно закрывает за мной дверь.
Я спускаюсь по лестнице пешком, иду к остановке, сажусь в автобус, размышляю. Неизвестно о чем. Испытываю чувство досады. Но и какой-то тайной радости.
А потом приезжаю домой, звоню Зойке, она прибегает. И я обо всем забываю и удивляюсь про себя: "Какая Лена? Что за Лена? Где я был? О чем говорил? Да нет, это все приснилось мне. Просто прикорнул в автобусе…"
К сожалению, не прикорнул.
Через два дня мы встречаемся с Леной на "посадке" у дверей накопителя. Ловлю ее взгляд (или она мой?). И читаю в нем печаль, даже тоску. И все опять поднимается в душе, ну, в общем, вы понимаете.
Когда в воскресенье еду в увольнение, все повторяется: полупустой автобус, свободное место рядом, на которое она садится, болтовня в дороге, ее квартира и перемена в настроении.
Все как-то странно. Сидим рядом на диване. Увлечены или влюблены. Знаем об этом. А говорим о чем хотите, лишь бы не о главном. И ни-ни, не касаемся друг друга. Потом я смотрю на часы, потом бегу домой, потом встречаюсь с Зойкой и все забываю. Потом возвращаюсь в казарму и мучаюсь. Когда я с Леной, меня мучают угрызения совести, все же я свинья по отношению к Зойке, когда я с Зойкой, нет-нет, а прорывается мысль - эх, сейчас бы с Леной… Черт знает что! Не только никогда со мной такого не было, я даже не представлял, что такое может быть. И не с кем посоветоваться. Не с Рогачевым же! Для него подобная ситуация - обычная, с той разницей, что угрызения совести ему не знакомы.
Надо как-то все это решать. Что "все"? Принимаю твердое решение: больше к Лене ни ногой. И в очередное увольнение… опять у нее (на этот раз без всяких встреч в автобусе, прихожу сам). А когда получаю увольнение с ночевкой, происходит неизбежное, - чего я так хотел и против чего так боролся, - я остаюсь у нее ночевать.
Домой звоню, что в этот раз с увольнением не получилось. Теперь моя вина перед Зойкой неискупима, и покой души покидает меня окончательно.
А на дворе лето. Зойка огорчается, что не повидались, приезжает ко мне, вызывает в свободное мое время, и мы с ней встречаемся в специальной комнате, предусмотренной; у нас на этот случай. В книге дежурного она почему-то записывается "сестрой"!
Зойка, как всегда, увлечена кучей разных дел. Она сообщает мне, что "по имеющимся у нее сведениям" женское самбо в ближайшее время "выйдет на всесоюзную арену", поскольку уже вышло на международную, и у нее большие перспективы. Она подробно описывает мне, какие новые приемы освоила, и даже пытается продемонстрировать их, вызывая недоуменные взгляды других гостей, пришедших повидаться с ребятами.
- Когда будем вместе, - увлеченно фантазирует она, - мы, между прочим, можем тренироваться. Такой матч семейный: одна команда - я, другая - ты. А? Идея? Или будем вдвоем выходить на семейные спортивные соревнования, сейчас это модно - соревнования семей, "папа, мама и я".
Она слегка краснеет и торопливо начинает повествовать о каких-то совершенно неинтересных мне делах.
Раньше, когда слышал от нее о нашей будущей семейной жизни, радовался, подхватывал, сам начинал фантазировать. А сейчас мрачнею, и настроение падает ниже нуля. Какой же я подлец! И лицемер к тому же. Раз себя казню, но веду-то по-свински. И это правдолюбец Жуков! Никогда не лгущий, никого не обманывающий. "Правдолюбец и святой" - по выражению Борьки Рогачева. Тут он не прав, а прав, когда говорил: "Ничего, придет время, тебе это выйдет боком". (Хотя имел в виду другое.)
Но когда мы с Зойкой дома, у нее ли, у меня, я все-таки на какое-то время обо всем забываю, мы дурачимся, болтаем, строим планы. Я счастлив, я люблю ее, она - мой отдых, моя отрада, моя мечта. Она - это розовый цвет, золотой, голубой. И я не понимаю, как может быть иначе.
Когда я у Лены, все иначе. Она - синий цвет, фиолетовый, порой огненно-красный. Она бесконечно красивая, какая-то роковая, с ней трудно дышать, с ней хочется замирать. И потом любовница она фантастическая (большого опыта у меня, конечно, в этом деле нет, по так мне кажется, а может, потому и кажется, что нет опыта…).
Такое вот полное раздвоение личности.
Иногда я все же пытаюсь анализировать. Что, собственно, происходит? Там любовь, тут увлечение, страсть. Там - Радость душевной близости, здесь - физической. Там - любящая, нежная, "моя" девушка, невеста, будущая жена, здесь - роковая женщина, в которой никогда не уверен, которую ревнуешь, с которой очень хочешь расстаться и которую очень боишься потерять. Совершенно разные чувства. Ведь может же быть у мужчины несколько равно дорогих ему женщин - мать, жена, сестра, дочь, любовница? А? Мать, сестра, жена, дочь - может. А вот еще и любовница - нет. Не вписывается одновременно с женой. Одновременно с матерью или сестрой - да, с женой - нет. Почему?
И опять начинаются раздирающие душу переживания. Уносящие покой.
Влияющие, как мы знаем, на моральный фактор. А от этого страдает служба. В чем я скоро убеждаюсь.
Не надо думать, что, если наши пограничные посты находятся не в снежных горах, в глубоких ущельях, на берегу бурных рек, а чуть не в центре огромного города, за тысячи километров от границы, у нас не бывает попыток нарушителей эту границу перейти. Конечно, большей частью эти попытки связаны со всякими хитрыми манипуляциями с документами, фотографиями и т. д. Но изредка и с прямыми "прорывами", так сказать.
Мы однажды осматриваем самолет - пограничники, таможенники… Обычная процедура. Перед вылетом, после прилета, иностранный, оставшийся у нас ночевать. Осмотр рутинный, давно освоенный, сотни раз проводившийся, каждый делает свое дело, проверяет свой участок.
Не думайте, что это просто. Конечно, самолет не корабль. Но и не чемодан. В нем куча мест, в которых можно припрятать не то что мешочек с наркотиками, а контрабанду побольше. Но мы тоже не лыком шиты. Опыт у нас колоссальнейший, накопленный долгими годами. И все же, как говорится, и на старуху бывает проруха. Особенно, когда в роли старухи выступает сержант Жуков, чьи мысли заняты мучительным вопросом: у кого провести увольнение, у Зойки или у Лены.
С фонариком в руке двигаюсь в огромном чреве этого огромного иностранного самолета, по привычному маршруту (мы здесь наизусть знаем, где какой винтик, в десятках, если не сотнях моделей самолетов с завязанными глазами обойдем все их помещения, не споткнувшись).
Вот груз, вот запасное колесо (у самолета они тоже есть с собой), вот пустые контейнеры, вот чехлы от двигателя… Ну что еще может быть в грузовом отсеке? Все на виду. Выхожу, гашу фонарь, вытираю запылившиеся сапоги.
Но у нас осмотры и проверки двойные, тройные. Я хоть теперь и сам контролер, но мой наставник Прохоренко по-прежнему шефствует надо мной (потом уволится, а у меня появится подшефный, впрочем, я уже говорил об этом). Вот шедший после меня Прохоренко и обнаруживает нарушителя. Как этот человек пробрался в самолет, а главное, как надеялся остаться там незамеченным после многократных осмотров, непонятно. Но это тема другого разговора. В этот же раз мы стоим на поле, греемся на солнышке и вдруг видим всклокоченного, небритого, измазанного типа, который вылезает из самолета, сопровождаемый нахмуренным Прохоренко. Типа тут же увозят, а мы застываем неподвижно, не можем прийти в себя.