Содержание:
К ВАМ ИДЕТ ПОЧТАЛЬОН 1
ЧЕРНЫЙ КАМЕНЬ 14
ТАЙНА "РОСОМАХИ" 42
ТЕНЬ ТРЕЗУБЦА 63
ШКИПЕР С "ОРИНОКО" 86
Примечания 110
К вам идет почтальон
К ВАМ ИДЕТ ПОЧТАЛЬОН
1
Сюда, будьте любезны!
Да голову-то, голову нагните: хозяину шестой десяток идет, а дом старше.
Позвольте, я теперь полезу первый, а вы держитесь за меня. С улицы вы сюда как вступили, так, наверно, и ослепли, - правда? Правое перильце чуть отошло, а я всё никак не соберусь приколотить. Дом большой, хворый, тут хоть целый день молотком помахивай, всего не починишь.
Что, крутовато? Вы, небось, на пароходе намаялись, - по трапам вверх и вниз, - а тут опять физкультура и спорт. В городе лестницы посмирнее, да и вообще пути-дорожки там ровнее, чем у нас, всюду тебе замощено, везде лампочка Ильича светит. Хорошо бы и нам ее! У соседей есть, в Пахте, а мы не дожили до такой благодати. Говорят, в нашей речке воды мало.
Устали? Да, лестница для вашей комплекции тяжела. Тут во всех домах такие. Мы тут, в Курбатовке, все корабельщики. Рука корабельщика, она во всем видна. Строит он дом - и, глядишь, лестница ни дать ни взять - судовой трап, а проем в перекрытии узкий, на чердак мы с вами выбираемся словно из люка на палубу.
Сюда! Вторая дверь! Вот, будьте любезны, располагайтесь. Один приезжий, тоже из Чернолесска, всё охал да ахал. В городе бы такую комнату! В сельпо метр выпросил, измерил всю, потом спустился ко мне. "Счастливый вы, - говорит. - Знаете, какая там площадь?" - "Нет, - отвечаю я, - понятия даже не имею". - "У вас, - говорит, - двадцать четыре метра там, наверху, и всё это - излишки!" Что ж, так оно и есть. Пожалуй, у меня и внизу излишки, потому что живу я один, а во всем доме нас всего двое. Недаром Савва, наш председатель колхоза, всех командировочных ставит на квартиру ко мне. "Забирай, - говорит, - к себе, в свою гостиницу".
У меня тут, конечно, всё по-простому. Сами видите, какая гостиница. Пальто вешайте вот сюда, за печку. Портфель кладите.
И садитесь, покорно вас прошу. Нет, не на стул, - на диван, как положено гостю. Диван, правда, самодельный, жесткий - доски, накрытые половиком.
Да, дом большой, а жителей всего двое. Бывало, до войны, дом ульем гудел. Вон на стене, на карточках, сколько нас Мелентьевых, молодых и старых… Вы спросите, где они? Разлетелись кто куда, не подходит им, видишь, Курбатовка. Посередине на карточке, угадайте, кто? Не узнаёте меня? Где же! Двадцать лет прошло! Там я и Савва, наш председатель, в экспедиции, на борту ледокола "Садко". Лежбища морского зверя разведывали. Да, не всегда я был почтальоном. После войны пришлось, после ранения.
Нет, детей в доме нет. Я заметил, куда вы посмотрели. На Кольку, на игрушечного младенца. Это внучка мне подарила. "Тебе, - говорит, - дедушка, без меня будет скучно, так вот тебе мой Колька. Береги его, следи, чтобы не простудился, - он ведь голенький". Посадила младенца на комод, дала ему пучок ковыля.
Вы не в курсе - от природы ковыль такой желтый или красят его?
Прошлый год еще Костя гостил, племянник. Звал я его остаться. Где там! "У вас, - говорит, - на краю света, только Робинзону существовать". Вот как они рассуждают!
Не всякий у нас привыкнет, это верно. Сторонка студеная, иной раз и в июле голландку затопишь. Так ведь и здешние уроженцы и те норовят лыжню проложить отсюда!
Савва всё твердит: "Понимаешь ли ты, Евграф, что у тебя за должность! Сознаешь ли, сколь ответственную роль ты играешь в Курбатовке как почтальон? Не дай бог, залежится у тебя в сумке письмо. Что отсюда может быть? А то, что не получит человек письмо, затоскует, да и даст тягу. И так у нас людей не хватает, а если четкой почтовой связи не будет, ну тогда и вовсе беда".
Насчет моей роли Савва слегка перехватил. Не такая уж она выдающаяся. Не первый год хожу я с сумкой, но дом мой всё-таки пустеет. Как бы и Зина не улетела.
Это соседка ваша, - в комнате рядом. Тоже из. Чернолесска. Вы не беспокойтесь, она вам не помешает. Легкий она человек, легкий, как пташка. Шума от нее не больше, чем от ласточек, - вон там они свили себе гнездо на чердаке, под коньком. Встает она рано, но вас не разбудит, я думаю.
Ну, устраивайтесь. Отдыхайте. А я пойду. Пароход привез почту, до вечера ее надо разнести.
Холодно станет, затопить можно. Сумеете сами? Спички на полке, дрова на чердаке, как выйдете - налево. Июнь нынче не греет. А отчего? Полуночник дует, то есть северный ветер. Пока он не изойдет, тепла не жди.
Интересно всё же, кто вы будете? Я ведь всех знаю, кто у нас бывает. В сельпо ревизию наводит женщина - полная такая, в очках. Как везут ее в карбасе с парохода, по волнам-то, так она всё кричит: "Ой, девушки, хорошо как! Ой, славно бросает!" Морского, видать, племени. Из рыбаксоюза инструктор ездит к нам, так тот тощий, от табака весь пожелтел, против вас вдвое, я бы сказал, более мизерный.
Простите, не даю вам отдыхать. Пожалуйста, постель готова. Ложитесь. Время есть, впереди еще день целый.
Заведующая почту, верно, разобрала, так что я пойду. До скорого свидания!
2
Конечно, выговорить всё это приезжему человеку я бы постеснялся.
Правда, Савва, наш председатель, частенько шутит: "Тебе, Евграф, никак под язык репей засунули". Всё же сдержать себя, когда нужно, я могу. Тем более, товарища в море укачало, а тут уж не до разговоров. Нет, я не всё сказал ему, что думал. И уж, само собой, не допытывался, кто он и зачем.
Почта от меня - два шага. Прогончиком, мимо бани пройти - тут сразу и почта. Хотя и недолог путь, а меня не один раз остановили: всем любопытно, что за незнакомая личность пожаловала к нам в Курбатовку и поселилась у меня. Заведующая моя тоже, оказывается, гадает:
- Женатый или кавалер?
- В три обхвата боров, - сказал я. - Нет, Шура, кавалер из него такой же, как из меня.
Письма и газеты Шура рассортировала. Я сидел, а она надписывала извещения на посылки и на ценные пакеты.
Вдруг она изменилась в лице, и из рук ее выпало на стол закрытое письмо:
- Ой, Евграф Иванович…
- Ну, - говорю, - что у тебя, Шура? - И смотрю, почерк на конверте словно знакомый.
А она мне:
- От него, дядя Евграф, от него… Вот же…
И тычет пальцем в низ конверта, где обратный адрес.
Вот так фунт! От него, и правда, от него! От Алешки-матроса! Он самый, обожур ее, и пишет. Объявился!
Курлыкин А. П., Чернолесск, сплавная контора Северостроя - таков обратный адрес, и, значит, сомнения никакого нет - от него письмо, от Алешки-матроса.
- Оробела! - смеюсь я. - Читай! Почто́ не читаешь, Шура, товарищ заведующая? Робкая же ты, оказывается.
А она:
- Боже упаси вскрывать, Евграф Иванович. Не мне ведь.
- Как не тебе? - спрашиваю. - Лизе, что ли? Или…
Лиза Гуляева тоже пострадала от него. Тоже жениться обещал. Есть еще Мотя Хомякова. У нас так и прозвали их - Алешкины вдовы.
Парень до бабьего пола охочий, а главное - настойчивый. Прошлым летом тут был, с бригадой плоты собирал из плавника. Летом наша молодежь вся на дальнем лове, а девки скучают…
Так думаю я, гляжу на конверт и вижу: в самом деле не Шуре письмо. И не Лизе. И вроде вообще некому это письмо получать.
- Совсем сдурел твой Алешка, - говорю, - от девок у него в голове помутилось. Кому пишет-то!
На конверте выведено:
"Курбатовка, Приморского района, директору разработок точильного камня".
А разработок у нас фактически нет. То есть, они должны быть. На бумаге-то они есть, и даже в областной газете было напечатано, будто у нас добывают точильный камень, или, по-нашему, пещуру.
- Наверно, Алешка из газеты и взял, - сказал я. - Вопрос, какое ему дело до камня. Человек он морской…
- Кто его ведает - морской или сухопутный, - молвила заведующая и отшвырнула письмо. - Он сам не знает, чего ему требуется.
- Несамостоятельный он, это верно, - согласился я. - "Я, говорит, - везде работник на все руки. Круглое катать, длинное - таскать". Я так думаю, Шура, заковычка у него вышла на сплаве: набедокурил, не за ту юбку ухватился… А что, был же случай, матрос капитанскую жену увел. До войны еще, на Мурманском берегу…
- Да ну его, - перебила Шура.
- Пропадет он через женщин, - сказал я. - Как говорил тралмейстер у нас на сейнере: "женщины что минное поле, - не предвидишь, где подорвешься". Балагур был. Нет, не знаю, придумать не могу, что у Алешки на уме. Выгнали, ну и ищет, куда податься. Вот, вот! - и я остановился на этой догадке. - Приедет, приедет камень ворочать.
- Нужен он мне! - молвила Шура, и на лбу ее, над курносым носом, вырезалась складка.
- Поглядим, нужен или нет, - сказал я посмеиваясь. - Так как же с письмом? Обратно ему отсылать за ненахождением адресата, что ли?
- Обратно, - молвила Шура, - И вообще, дядя Евграф, нечего ему тут делать.
Последние слова, однако, она произнесла не так твердо, чуть не с жалобой.
- Ладно, - говорю, - обратно так обратно, товарищ заведующая.
А самому себе я сказал: "Положим, Шура, иначе решить ты не имеешь права. А ну как я твое решение отменю и оставлю письмо у себя. И греха против службы тут не будет. Всё равно Алешки сейчас в конторе нет, время на сплаве самое горячее, а пока он бродит, может, у нас и начнут ломать пещуру и, значит, адресат появится. И Алешка сюда вернется. Ведь ясно же - письмо насчет работы, что́ тут может быть другое! Я считаю, ему и надо вернуться".
- Верите или нет, Евграф Иванович, он мне не нужен. И Лизке не нужен.
"Ну, это еще мы посмотрим, - подумал я. Хотя, положим, девки у нас гордые, не городским чета".
Взвалил я сумку, набитую почтой, и отправился.
Так как мне всё равно идти тем же прогоном, мимо бани, то я не утерпел и зашел домой, проведать постояльца.
Он не ложился. Глядит в зеркало, скоблит бритвой седую щетину. Кофта на нем домашняя, полосатая, едва не лопается на животе.
- Как себя чувствуете? - спрашиваю.
- Получше, - говорит. - Спасибо. А вы как? Здо́рово нас подкидывало в лодке! Впрочем, на вас, как на аборигена, или, иными словами, как на местного уроженца, это, вероятно, не влияет.
- Истинно, - отвечаю. - Я коренной курбатовский. А вы издалека ли родом?
- Из-под Херсона.
Потом он сказал, что зовут его Григорий Казимирович Мелешко, а я ответил, что мне очень приятно познакомиться, и тоже назвал себя. И хотя на языке у меня вертелось совсем другое, я осведомился - не там ли, под Херсоном, растет трава ковыль и если да, то от природы она желтая или ее красят? Наверно, я бы еще долго так топтался на опушке, не осмеливаясь шагнуть в лес, да он сам помог мне:
- От природы белая, раз вам так нужно знать, да вы не стесняйтесь, пожалуйста. У вас ведь еще что-то на уме, не так ли, друг мой?
- Острый у вас глаз, - отозвался я с радостью. - Ничего особенного нет, и не в моих правилах мешаться в чужие дела. А только курбатовским любопытно, что за человек встал у меня на квартире. То есть вы.
- Я то есть? - прищурился он. - Человек как человек. Смотрю, как вы тут живете.
"Ну нет, - думаю, - уж коли мы данной материи коснулись, ты смешком от меня не отделаешься".
- Я извиняюсь, конечно, - начал я. - Я пойду сейчас по деревне с почтой, и меня любой и каждый спросит насчет вас. От кого же все новости получать, если не от меня. А тут, тем более, вы проживаете в моем доме. Что же, так и сообщать всем, что у вас такая должность - смотреть, как люди живут? Чудно как-то!
В самом деле, чудно. Много есть разных должностей: инструктор какой-нибудь, или, к примеру, председатель, или там секретарь, а то ревизор, бухгалтер, кассир. Или заготовитель, фининспектор, приемщик семги или другой рыбы. Сомневаюсь я, чтобы его послали в командировку просто так, смотреть, как живут люди, и ничего больше. Вряд ли где-нибудь платят за это деньги.
А он всё свое:
- Вы полагаете, это пустяковый вопрос - как живут люди? Правильно живут или нет? Сознают ли свою пользу?
- Истинно, - говорю. - Не то что пустяковый, а вопрос главнее главного.
- Ох, чуть не забыл! Поскольку вы идете с сумкой, у меня к вам просьба.
- Будьте любезны, - говорю.
- Тут должна быть гражданка Гуляева.
- Как не быть. Гуляевых у нас целый карбас наберется. Вам, может, Лизу Гуляеву? Или Настю Гуляеву, что на молочной ферме дояркой? А возможно, Манефу Васильевну Гуляеву, учительницу?
Он отмахнулся:
- Нет, нет, тут есть старушка Гуляева, товарища Гуляева мамаша.
- Бабка Парасковья! - спохватился я. - Есть, куда ей деться. Мимо нее я не пройду, будьте спокойны. Из окна непременно заметит, не пропустит.
- Отлично. Посылочка тут ей.
Поднялся, затопал ногами-коротышками в угол, к чемодану, наклонился сопя и достал сверток.
- Вот, - говорит, - от товарища Гуляева мамаше коробка конфет и, естественно, поклон.
- Давайте, - говорю, - передам.
И вот я шагаю по улице с сумкой да с конфетами под мышкой. Дом бабки Парасковьи неблизко. Сперва на левой стороне у реки Заманихи общественный амбар и пристань, потом, чуть подальше, сельпо. Это, можно выразиться, самый центр нашей Курбатовки, - как площадь Челюскинцев в Чернолесске. Отсюда мостки проложены вверх, но, однако же, намного от реки улица не отбегает, а вьется с ней как бы в упряжке. Вот слева дом капитана Гуляева, Никиты Харитоновича, пустой, заколоченный, в палисаднике - крапива и чертополох. Хозяева давно в отъезде. Дальше - клуб, на нем доска для афиш, сейчас на ней ничего понять нельзя, потому что старую афишу содрали, а новой картины еще нет. Потому на доске невесть что - одни лоскутки. Тут ружье торчит, там лошадиная голова из другой картины и еще велосипед из третьей, может, прошлогодней. Еще подальше, справа, дом Насти Гуляевой, - у нее в палисаднике стоит крест старый, весь белый от дождей. Это дед Гуляев поставил. Унесло его на льдине в море, он и обещал водрузить крест, если благополучно вернется. Ну, случай вышел не смертельный, прибило его к суше.
Еще шагов полсотни пройти - рыбозавод. Ворота сегодня на засове, потому на море пятые сутки взводень и на то́нях работы нет, семга в грубую погоду не ловится. За рыбозаводом улица поворачивает вправо и немного спустя упирается в лес.
Там, на краю, на холмике, живет в новом доме бабка Парасковья Гуляева. Дом, ни дать ни взять, - теремок из сказки сочинения Пушкина. Крылечко со столбиками резными, наличники на окнах, мезонин с фигурами, а уж конек на крыше - ну, чисто кружевной! Не то что в Курбатовке, а, почитай, во всех селениях на побережье нет дома пригожее! Загляденье! Строили его специально для покойной Авдотьи Гуляевой, сказительницы былин, а бабка Парасковья обитает тут сейчас как ее сестра и наследница всего имущества. Сказы она не складывает, - такой талант одной Авдотье достался, - но кое-что из старого помнит. Нет-нет, бывало, и споет про Илью Муромца.
В последнее время что-то замолчала. Не поет. Сердитая стала бабка.
Конечно, на пути к ней я заходил в разные дома, отдавал письма, рассказывал про своего постояльца. Странная вещь. - как он мне со смешком про себя говорил, так и я о нем. Ровно шалый ветер на меня пахнул. Приехал, говорю, поглазеть, как жизнь идет у нас, в Курбатовке. Такая у него должность. За одно это и жалованье дают.
Говорю, а сам смеюсь.
Бабка Парасковья, даром что наполовину ослепла, заметила это мое настроение.
- Ты, Евграф, весело шагаешь сегодня. Неужто мне от сынка несешь что?
Это она стук моих сапог по мосткам заслышала. Я подошел и положил ей коробку на подоконник.
- Точно так, - говорю, - Парасковья Степановна. От товарища Гуляева вам подарок.
Бабка, однако, сыновней посылочке не обрадовалась ничуть. Взяла сверток своими костлявыми руками, подержала и положила на стол. Я понял, в чем дело. Бабка ждет его самого к себе. И давно ждет.
- Товарищ Гуляев занят, - сказал я, чтобы ее успокоить. - Он приехать не может.
- И не написал ничего?
- Нет.
- Да ты разверни. Может, на посылке что написано, - сказала бабка и сунула мне сверток.
Я развернул.
- Ну! Читай! - приказывает.
- "Шоколадные конфеты, - прочел я. - Ассорти. Цена сорок восемь рублей". Самые дорогие.
Выслушав это, бабка не смягчилась, а, наоборот, взъелась еще пуще:
- Сорок восемь? Откупиться от матери надеется. Сорти, что ли, как оно? Я вот возьму, - и голос бабки совсем ожесточился, - в сортир это добро и выкину.
- Ну зачем же? - молвил я примирительно. - Конфеты высшего сорта, у нас в сельпо таких нет.
Не знаю, я ли на нее подействовал, но бабка намерение свое переменила.
- Забирай их, - говорит, - назад.
- То есть как?
- А так! Обратно ему отсылаю, - отрезала бабка. - Пускай сам ест.
Вот история! Еще одно обратное отправление! Ну, это я уж у себя не оставлю, придется и в самом деле отсылать. Мне-то как быть теперь? Легко сказать - отсылаю. Надо же запаковать по всем правилам, в полотно зашить или заколотить в ящик, написать адрес, всё как следует оформить. Бабка, небось, и не сумеет. А что если… Пароход еще на рейде. Груз сегодня в наш адрес большой, молодежная бригада еще часа три проканителится, не меньше. Слетаю-ка я на пароход! Посылка хотя без оформления, а всё-таки, если посмотреть серьезно, срочная и важная. Вручу капитану и попрошу его. Неужели не передаст!
Гуляева каждый знает. Иному даже лестно его навестить лично.
- Ладно, Парасковья Степановна, - сказал я. - Для вас я постараюсь.
И сразу, скорым шагом, на пристань.
Карбас только причалил. Девушки таскали в амбар мешки с мукой. И тут же Афонин - секретарь сельсовета. Его-то я издали и заслышал. Собой он не больно казист, в плечах узок, а пониже, откуда ноги растут, не по-мужски широк, - но горлом вышел богатырь.
- Давай живей! Судно задерживаем, некрасиво это! Языки дома чесать будете!
Всё точно так же шло бы и без него. Страсть любит он распоряжаться.
- Задохнешься, - сказал я. - Посиди.
На лбу пот выступил, китель ворсистого трофейного сукна, с не нашими пуговицами, расстегнут.
- Где же сидеть, - кричит, - за нашим народом если недоглядишь…