- Я сигнализировал насчет этого, - сказал Афонин.
Ишь ты! Всё свое "я" выпячивает. Я посмеивался про себя над Афониным и рисовал себе, как надоела Мелешко его нудная болтовня. Но через минуту охота шутить у меня пропала.
Афонин, должно быть, встал ближе к углу, и я понял, о чем он ведет речь. О том, что у нас в колхозе якобы есть темные элементы. Что Савва их не видит или не желает видеть, а они этим пользуются и разрушают наше хозяйство. Из-за них мы и пещуру не даем. И тут Афонин назвал Куликова. Возможно, не только его, но эту фамилию я хорошо расслышал, Афонин произнес ее два раза и потом что-то долго говорил тихо, постукивая о пол каблуком.
- Это ваше предположение, - громко сказал Мелешко, - на чем оно построено?
Опять Афонин заговорил.
- Савва не может обеспечить, - вдруг донеслось до меня. - Безрукость и бесхозяйственность…
Затем, немного погодя:
- Гуляев вправит им мозги…
И еще:
- На Куликова вы обратите внимание. Он не случайно…
Скулящий голос Афонина сочился сквозь потолок, через все его щели, лез в уши. И до того мне сделалось тошно, что я вскочил, надел ватник и вышел на воздух.
Ну, что ты там плетешь, про Куликова? Что - не случайно? Повторились в уме слова Кузьмича насчет Куликова - "не хочет". Не хочет показать дорогу к заводу? Глупости это, глупости! Ложь! Вот с чьего голоса Кузьмич поет!
Тут еще сети. Сети с Куликова спрашивают. На беднягу все шишки валятся…
Ветер освежил меня. Может, мне всё приснилось, так же, как гиря, проломившая пол. Уж очень несерьезно всё! Не ожидал я, что он так себя покажет, Афонин, суматошный, нелепый мужик. Мы смеялись над ним, а он вот, оказывается, каков! Нет, теперь не до смеха! Такую грязь принести в мой дом. Есть же люди! И что ему надо, какая корысть ему чернить честных людей!
Но, может, я слеп как крот и даже старого своего соседа Арсения Куликова толком не знаю?
Нет!
Правда - она не боится белого дня. Ее за пазухой, тайком, носить не нужно. А он как вор прокрался. Он выйдет, и я скажу ему. Хотя он не ко мне приходил, всё равно, я хозяин здесь. В моем доме должно быть чисто. Пусть забудет дорогу сюда.
Словом, я много хотел сказать ему. Складывая свою речь, я и не заметил, как он вышел.
Я догнал его на мостках.
- Постой, - сказал я, взяв его за локоть. - Ты зачем про Куликова? Врешь ведь подло.
Афонин вздрогнул и вырвался.
- Ты, почтальон! - заговорил он. - За дверью стоял? А тебе-то что надо? И ты туда же? Одна шайка-лейка? Ладно, приедет Гуляев… Расчехвостит вас…
Пока я собирался ответить, он завернул за угол палисадника и исчез.
5
Да, я так и не успел ответить ему.
Слова, которые я приготовил, остались при мне. К ним прибавились еще новые. Возвращаясь домой, я пробирал Афонина без пощады, только про себя. Даже не смутился, наглец! Ведь я, как вора, поймал его, накрыл его ночные козни, а ему - хоть бы что!
Бывают же люди!
Хотел я пойти к Мелешко, выложить всё ему, но не решился. Тоже скажет, что я подслушивал. И еще, может, что я всего-навсего почтальон и лезу куда не просят.
Вот кто мне нужен, так это Савва. Сейчас же нужен. Но не поднимать же его с постели!
Пришлось разговор с Саввой отложить на утро. Однако он встал раньше меня. А Савву если дома не застанешь спозаранку, ну, тогда запасайся терпением, бегай, ищи его по всей Курбатовке. Побывал я и в правлении, и на пристани, и на рыбозаводе, - не нашел нигде.
Нет, этак ног не хватит. Да и некогда, пора отправляться на тони.
И вот я снова шагаю с сумкой. Ветер свистит, заносит песком кладбище. А за кладбищем, за крестами, сразу море.
Здесь, по краю суши, идти легче. Песок плотный, гладкий, как панель в городе. Море не дает ему просохнуть, два раза в сутки накатывается на берег, заливает до самого пригорка с крестами.
Идти хорошо, нежарко. Чистые, прозрачные ручейки текут из леса, да так бойко шумят, так спешат, словно море только их и ждет, только и недостает ему этих капель воды. Перескочишь через ручей, потом, глядишь, надо шагать, а то и перелезать через бревна, позабытые приливом. Бог весть где оторвались они от плота, - море и взяло их. Носило, отмывало, по кусочку очищало от коры и здесь вернуло земле.. Много и другого приносит прилив. Ноги вязнут в водорослях, запутавшихся, как трос у неумелого корабельщика, а то уходят вдруг в мягкую пену. Она лежит на песке ровно талый снег, ветер дует на нее, раскидывает по берегу хлопья.
Слева лес, справа море, и ни души кругом. Слышно только, как ступают по упругому песку мои подошвы да как ведут между собой беседу деревья да морские волны. Сегодня ветер с севера, море шумит громко, - и лесу трудно с ним спорить.
Бывает, на берег выходит из леса медведь. Сейчас он сытый, человека не тронет.
Сосны качаются, а шума не слышно, - у моря голос погромче…
Под шум моря мы родились и выросли. Люблю я слушать море. Всегда оно помогает моим мыслям и словно объясняет мне всё, что тревожит меня, смывает прочь всякий мусор и наталкивает на главное.
В мыслях у меня еще был Афонин, а тут, на берегу моря, я вдруг сказал себе:
"Не стоит он того, чтобы долго о нем думать. Ничтожный он человечишко, вот вроде той щепки, что болтается в за́води. Мечется она, толчется, а всё на одном месте: суша ее не берет, да и морю она не нужна.
Может, тот же Арсений утрет ему нос. Еще как! Услышит, какую напраслину на него возводят, соберется с силами и поведет нас в Зимние горы. Ничего удивительного.
Так или иначе, пещуру осилим. Быть не может, чтобы миллионы от нас ускользнули!"
Так сказал я себе, и на душе стало легче. Быстрее задвигались ноги. Вот и первая тоня. В хорошую погоду я застал бы рыбаков в лодке, выбирающих сеть, или на берегу, за разборкой и разделкой добычи. Сейчас промысла нет. Семга к берегу не идет, держится на глубине. Рыбаки, верно, в избушке, чинят снасть либо спят.
- Эй! - кричу я. - Почта! Почта!
Избушка в расщелине стоит, точно спряталась от ветра. Оттуда сбегает ко мне мальчуган в белой рубашке, принимает письма и газеты.
- Пиджак бы надел, - говорю, - простынешь.
Следующая тоня - Морозовка, в получасе ходьбы, потом через два часа Гусиная, а там Тимошкина, Лешачиха, Заручье. До Поползухи, где хозяином Арсений, добрался я вечером.
Над самым обрывом стоит его избушка. Деревья, сбегающие по откосу, хотят увлечь ее с собой, столкнуть, а она упирается, робко поглядывает на море двумя маленькими окошечками. Откос тут глинистый, Поползуху давно пора передвинуть на другое место. Сделали бы и нынче, да всё не хватает рук.
У крыльца, над столом для разделки рыбы, - седая голова Арсения. Он бросил молоток, подбежал, обнял меня, повел в дом.
- Ну, хохолок, - сказал я, - как живешь?
Когда-то волосы его были рыжеватые и топорщились, как петушиный хохол, а теперь он весь выцвел. Глаза были голубые, а сейчас водянистые и словно слезятся.
- Плохо, - отвечает. - Радио испортилось. На прошлой неделе, в среду, нет - в четверг, начали передавать об Антарктике - и на́ тебе вот! Замолчало. В поселке Мирном, знаешь, шестьдесят четыре градуса мороза! И больше ничего не успело сказать, оборвалось что-то внутри.
Я положил на лавку газеты и спросил:
- А сам починить не можешь?
- Евграфушка, милый! Катушку надо перематывать! Я слепой как крот.
Золотой старик! Всё-то он умеет, одряхлел только. А хозяйство на тони ведет аккуратно. В избе культурно. Койка под чистым полотняным пологом, от комарья, в углу полочка, на ней вместо иконы будильник, стопка книг да лампа. С потолка свисает проволочный крюк, на него Арсений вешает котелок с ухой, чтобы не пачкать печной копотью стол. Койка пустая, на топчане тоже никого.
- Коротков где? - спросил я. - Письмо ему вот, из города.
- В деревню ушел. Не попадался тебе разве? Ох, не могу я с ним!
- Молчит всё?
- Пускай другого ученика дадут. Посуди сам, Евграфушка, радио немое, да еще и этот стоерос как воды в рот набрал. Голова лопается.
"Хорошо, что нет Короткова, - подумал я. - Как раз кстати. Наедине можно будет потолковать".
Однако помнил я, что у меня под языком репей, сдерживал себя, ждал удобного момента и терпеливо слушал Арсения, обрадовавшегося собеседнику.
- Ох, худо, худо без радио! - сетовал он. - Передача какая интересная была! Ловко там наши целый поселок сгрохали. А ветры там - на ногах не устоишь! У нас лютые ветры, а там еще пуще.
- Наивная же ты душа, Арсений, - не выдержал я. - Антарктики тебе только и не хватает!
Он заморгал и уставился на меня. Почуял, должно быть, скрытый смысл в моих словах. И тут мне уже ничего не оставалось, как выложить ему всё.
- Сидишь тут, - начал я, - не ведаешь, что Афонин про тебя плетет! Как имя твое треплет!
- Знаю, милый. Знаю. Злой он на меня, а за что? Ну чем я ему не по нраву?
- Плюнь, - сказал я. - Гром не из тучи, из навозной кучи. От тебя зависит заткнуть глотку Афонину.
Верно, он не понял, к чему я клоню.
- Нет уж, увольте. Дайте дожить тихо.
- Арсений, - сказал я, - ты сам постоять за себя должен. Не в Афонине дело. Одно к одному. Снасть, что в море на льдине унесло, три тысячи стоит.
- Всё равно, - сказал он, - повернешься - бьют и не повернешься - то же самое. Ну что я могу?
- Этак хуже бить будут, - молвил я в сердцах и потерял нить рассуждения. Арсений же вдруг замкнулся, морщины, игравшие на его лице, как пенка на молоке, застыли и словно врезались глубже.
- Обследование идет, Арсений, - строго проговорил я. - Мелешко приехал, товарищ из области. Афонин днем и ночью к нему бегает.
- А Савва что? - заговорил Арсений обиженно. - Савва не знает меня разве? Савва не знает - брал я когда чужое, губил общественное добро?
- Знает, Арсений, - сказал я. - Он меня и послал. Общество тебе верит, Арсений, ты не сомневайся. Я от Саввы, от всего правления к тебе. Первым делом ты должен написать объяснение насчет сетей, а я отнесу Мелешко.
Это я, положим, сказал ему по собственному почину. К слову пришлось.
- Вот тебе конверт и бумага, Арсений, пиши, - прибавил я.
Я подождал, пока он напишет, а потом завел речь о главном.
- Понатужился бы всё же, - начал я, - показал бы завод. С пещурой, понимаешь, вопрос не терпит, а дело миллионное…
Некоторое время он смотрел на свои ладони. Темные, жесткие - смола въелась.
- Арсений, - сказал я, - сам не пойдешь - другим дай напутствие.
Избушка тряслась от ветра, море шумело громче - надвигался прилив. Море подступало к нам, подхватывало плавник, клочки водорослей, сгустки пены, плескалось совсем близко, словно и его касался наш разговор.
- Вот что, Евграф, - молвил он, - коли веришь мне, я скажу. Нет туда дороги. Смотрел я.
- Ходил? Ходил, значит, в Зимние горы?
Он кивнул.
- А Савве сказал?
- Он не знает. Ему-то я согласия не дал идти, стар, говорю. Он с тем и ушел. А я дал мозгам движение. Погода, вишь, препятствует лову, дай оставлю тут Короткова, схожу, попробую, Евграф! С моря к заводу нельзя пройти, - разве если обсохнет после дождей. Реку завалило, нет по берегу пути, вовсе нет. Обвал. Река в Гусиное озеро течет. А через кручи, тебе самому понятно, как…
- Понятно. Гибель - через кручи идти.
- То-то и есть. А хоть ты и дойдешь до места, какой толк? Как ты вывезешь пещуру? Без реки-то.
- Эх, незадача! Надо же тому быть - лежат наши миллионы в таком проклятом месте, в Зимних горах! Арсений, - говорю, - неужели откажемся? Выход должен найтись.
У меня даже голос пресекся, - до того стало досадно.
- Сухой путь нужно найти.
- Бог с тобой, - испугался я. - В болоте завязнем.
Мы замолчали.
- Евграф, - сказал Арсений, - коли не веришь мне, сходи сам посмотри, завалило реку или нет.
- Ерунду ты болтаешь, Арсений, - ответил я твердо, - сущую ерунду. Даже слушать невозможно.
Мы поели ухи, выпили чаю и легли на топчан. Арсений заснул сразу, как младенец, мне даже смешно стало, до чего быстро он уснул. Щетинистую свою щеку на ладонь положил, - ну, чистое дитя!
Кроме нас в избе был будто еще третий. Не могу сказать, отчего мне так показалось. Наверно, оттого, что в другом углу белел полог от комаров, простыня, подтянутая бечевками с потолка, - ни дать ни взять лежит кто-то там, накрывшись простыней, и не спит, прислушивается к моему дыханию и думает.
Но там, конечно, никого не было. Какие комары в этакую стужу! Всех прибило.
За стеной море ворочалось. Прямо точно в стену бьет волна, - прилив идет.
Утром Арсений встал молчаливый, занятый какой-то мыслью. Я не спрашивал, - сам выложит.
- Евграф, - произнес он вдруг со вздохом, - и зачем я сказал тебе?
Я не понял.
- Ведь не поверят мне, что я был там, в горах. Не поверят. То отказывался, стар, вишь, а тут - реку заволокло, дороги нет. Не поверят мне, Евграф, Афонин особенно…
- Опять ты чепуху городишь, Арсений, - сказал я.
- Нет, ты погоди. А коли я недоглядел чего? Ведь едва добрел. Не те годы-то.
Очень мне стало жаль его, но я сказал строго:
- Ну, главное-то ты видел? Завалило реку?
- Завалило. Так ведь не поверят мне… Раз вором считают, так что уж… Не поверят, - упрямо повторил он и поник.
Локоть он поставил в лужицу пролитого чая и не отдернул.
"А он прав, - подумал я. - Афонин первый подымет крик - нельзя, мол, полагаться на старика, надо проверить… И Кузьмич подхватит. А Савва не сумеет их унять, мягок очень. Цыкнул бы на них…"
- Евграф, я тебе нарисую, где я ходил. У тебя ноги крепкие. А? Пойдешь, посмотришь.
- Обожди, - перебил я. - Во-первых, я еще не иду.
- Пойдешь, Евграф, - ответил он. - Вижу, тебе самому охота пойти. А про меня молчи, будто я и не был там вовсе. А? Ладно?
- Ладно, - сказал я. - Пускай так.
И тут же я рассердился на себя. Вот он - репей-то под языком. Не пойму, как вырвалось у меня! Да какое право я имею смолчать, раз меня Савва послал? Я поглядел на полог от комарья, словно и впрямь там лежал кто-то и слушал.
- Вот и хорошо, милый, выручишь, - обрадовался Арсений и поцеловал меня.
Ну как я теперь возьму свои слова назад! И я обещал ему, дал честное слово, что не скажу никому.
На прощание он нарисовал мне план своего похода, по памяти, чернильным карандашом, на листке, выдранном из школьной тетради.
6
Утром я надел сумку, поблагодарил за хлеб-соль и вышел.
Почту я ро́здал, остались только газеты да журнал "Знание - сила" для Самохвалова, нашего смолокура. Сумка легкая, зато дорога впереди длинная, безлюдная - сперва берегом, а потом лесом.
Впрочем, сегодня она покажется короче. Есть над чем поразмыслить.
Нет, Арсения мы в обиду не дадим.
Не впервой мне таскать заодно с почтой чужие заботы и тайны. Иной раз, по просьбе малограмотной старушки, прочтешь письмо вслух, а то и ответ напишешь, да тут же и положишь к себе в сумку. К примеру, бабка Татьяна, мать костромича Савельева. У нее сыновья и дочери по всему Советскому Союзу раскиданы: на Урале есть, на Кавказе, на Ангаре и в Москве даже. Так мы с ней читать письма прочь из дома выходили, во двор. Каждый ее к себе тянет, внуков нянчить, а она по доброте всем обещала приехать - ну и заварила кашу. Уж полгода здесь гостит, у сына, женатого на нашей курбатовской, а остальные дети, слышь, обижаются! Как им написать! Всегда бабка Татьяна со мной советуется. Не знает она, ехать ли ей отсюда, а если ехать, то в какую сторону.
Она, видишь, считает, коли я почтальон, значит должен ей всё объяснить по географии, где какой климат, какие люди, ну и насчет снабжения продуктами тоже.
Вот и Арсений доверился мне. Он может быть спокоен, тайну я не выдам, раз обещал. А письмо с объяснением насчет сетей я передам Мелешко, не задержу ни на минуту. На правах срочной корреспонденции.
Говоришь: "Сходи сам, если мне нет веры". Эх, Арсений, Арсений!
Я-то верю. А проверить, сам признаешь, надо. Теперь уж мне выпало идти, иначе некому. Сам на себя всё взял. Речного пути нет, так должен быть путь по суше. В чем и загвоздка! Хоть я тут и родился и вырос, а сомнение у меня большое - как туда добираться по суше. Болота же!
Вдруг за поворотом берега - буксирный пароход. Стоит на взбаламученной желтой воде совсем близко от суши, а на песке, на обломке плавника сидят трое. Что за публика? С какой целью? Буксир, наверное, прибыл из Чернолесска. Средней силы, обшарпанный, с желтой надстройкой и черной трубой, обведенной белой полоской, он лучше всего, пожалуй, годится вести плоты на реке или в прибрежной зоне. Для дальнего рейса он слабоват.
Я ускорил шаг. Буксир между тем засвистел и двинулся навстречу мне. Вскоре я прочел название над колесом: "Подснежник". Ветер трепал белье, развешанное на корме. А там, где стоял пароход, колыхался на волнах крошечный голубой катерок.
Никак плотовщики приехали, плавник собирать! Я подошел ближе и поздоровался. Приезжие ответили мне, и одного из них я узнал.
- Матрос! - крикнул я. - Алешка!
Он встал. Темные волосы его выбивались из-под фуражки. Он, Алешка, конечно он!
- Здравствуйте, дядя Евграф, - сказал он, потоптавшись, и протянул мне руку.
- Ей-богу, он! - кричу. - Чудеса! Я уж ответ тебе на твое письмо припас, а ты сам явился. Легок на помине, как сноп с овина.
- Прислали вот…
- А я уж подумал - сбежал ты со сплава, матрос. С чего, мыслю, камень понадобился… Попался ты! Проси пощады.
И я опять сгреб его и хотел напомнить про вдов. Письма его я больше не касался - видимо, было неудовольствие у него на работе и прошло. И нечего поминать это, тем более при его товарищах. Но, к моему удивлению, Алешка спросил:
- Давай, дядя Евграф. Что они мне пишут?
- Чудак, - говорю, - никаких разработок нет, и ответ от меня лично.
- Жаль, - говорит.
- Позволь, - говорю, - что ты в этом производстве понимаешь?
И вдруг я слышу:
- Дядя Евграф! Я же из каменотесов сам. У меня и отец и дед камень тесали. У нас вся деревня в Ярославской области, под Угличем, - каменотесы.
- Забирайте его, - подал голос один из сплавщиков, черноусый. - Забирайте да жените. Шалит много.
- Правильно! - кричу. - Правильно! Савва тебя не выпустит. Тебе которая больше нравится - Лиза Гуляева или Шура, заведующая наша?
Сказал я это и опять засмеялся, не хватало мне еще сватовством заниматься! Вот он - репей-то - под языком!
Алешка молчал. Ветер теребил его вихры.
- Шабаш! - молвил черноусый плотовщик. - Накиньте на него аркан. Кончилась, Ленька, твоя свобода.
Тут я познакомился с остальными двумя. Действительно, все из Чернолесска, от Северолеса, за плавником.
- А катеришко у вас ерундовый, - сказал я. - Не по здешней волне. Ну, прощайте, будь здоров, Алешка. Смотри, на свадьбу не забудь позвать!
Вот новость, Алешка вернулся! Большая новость, особенно для его вдов.
Вода убывает, море откатывается, открывает мне гладкую, чисто умытую дорогу. Упругий песок гудит и чуть не выталкивает ногу.
Потом лес принимает меня под свой кров.