За перевалом они увидели размашистое плато, окрашенное лучами закатного солнца. В этом высокогорном и бледно-розовом море, дрожа и качаясь, плавали огромные серые пятна.
Конечно, это отары!
Сергей заметил какое-то строение, издали похожее на гнездышко, прилепившееся к крутому откосу возвышенности. Заметил его и Венке.
- Жилище! - воскликнул он. - В нем мы проведем ночь.
Теперь не было никакого сомнения: они вышли в район условленного места сбора. Венке решил дождаться темноты, а потом пробраться в избушку чабанов, служащую пастухам убежищем в зимнее время. О ней упоминал Шредер, когда давал указание, как лучше выйти в район сбора.
Лежа в траве, нагретой солнцем, Венке как бы невзначай повторил:
- Бедных нет! Есть слабые и сильные. - И, помолчав, добавил: - Сильные побеждают слабых… Как ты того старика… Мери, ты мне нравишься. Но никак не могу понять, почему ты до сих пор не убежал от меня?.. Или на крайний случай мог бы легко разбить мне голову камнем? Ведь ты хотел этого.
- Хотел, - признался Сергей.
- Отчего же ты струсил?
- Я не струсил. Лежачих не бьют…
Венке приподнялся и с удивлением посмотрел на Сергея.
- Да, не бьют, - повторил Сергей. - Это не по правилам…
Венке всего передернуло: этот парень, который скоро станет трупом, говорит о каких-то правилах поведения в борьбе. Правила! Правила одни - сильный побеждает слабого. Он, Венке, видел это в Майданеке. Как-то Стени привел его в предкамерную комнату, похожую на предбанник, только с отдельным входом. В глухой стене, на высоте среднего роста человека, оконце-глазок. Возле него элегантно одетый, уже пожилой мужчина, вроде бы медик.
- Вентиль влево!
- Понял! - ответил худощавый с прыщами на лице оберст, стоявший возле трубы с вентилем.
- Еще немного.
- Понял…
Стени попросил медика уступить место Венке.
Прижался лицом к стеклу: спрессованная масса голых людей. Оседает, оседает…
- Они слабые. Их надо уничтожить, - сказал Стени.
Венке не досмотрел. Стени прилип к глазку и вслух комментировал элегантно одетому медику результаты пуска газов…
"Эльзочку он все же любил. Признал ее законной женой, оформил брак:
- О-о, друг мой Венке, я так опасаюсь за Отто, он слабенький, требуется особый уход, а Эльзочка еще молода…"
- Священник с револьвером, - вслух подумал Венке о Стени.
- Кто? - отозвался Сергей.
- А-а, это ты… Еще не ушел…
- Куда?
- От смерти своей… Послушай, Мери, вот тебе деньги, местные. Ты можешь на них прожить тут несколько месяцев. О, черт побрал бы ваши правила - лежачего не бьют! Бьют, да еще как! Бери, бери… Что ты так смотришь на меня? Бери, все бери!
Он, очистив свои карманы, начал суматошно бегать вокруг лежбища. Молча, как заводной игрушечный человечек. Казалось, вот-вот он споткнется и упадет. Нет, не упал, остановился, некоторое время смотрел на Сергея страшными глазами. Закричал:
- Если ты не смог, то я это сделаю. Сию минуту! Сейчас!
Его как ветром подхватило: Сергей не успел даже прийти в себя, как Венке скрылся вдали, словно провалился сквозь землю…
Позади зашуршало в сухой траве.
- Вернулся? - вслух подумал Сергей и выглянул из укрытия: знакомый мальчишка в упор смотрел на него.
Глава четвертая
- Вы были начальником пограничной заставы?
- Был, на юго-западной границе.
- Вы тот Шумилов Николай Михайлович, которого фашисты хотели отравить газом?..
- Тот самый…
- Потом вырвались из рук фашистских палачей, бежали?
- И такое было…
- Сражались на Северном Кавказе и затем, после войны, служили комендантом пограничного участка?
- Служил.
- Уволились в запас по состоянию здоровья?
- Да. Я вдруг начал слепнуть… Теперь врачи восстановили зрение… полностью.
- Это ваш домик, собственный?
- Собственный. Здешние пограничники помогли построить… Я ведь два года был совершенно слеп…
- У вас была дочь Анюта?
- Уехала с мужем на Дальний Восток… Живут во Владивостоке.
- И сын Сережа?
- Кто вы такой?
- Я Синявкин…
- К. Синявкин?
- Да, Константин Федотович Синявкин…
Шумилов осмотрел незнакомца с ног до головы. С виду лет тридцать, рыжий, сухощавый, взгляд спокойный, лучистый. Вспомнились ответы К. Синявкина: "Письмо Ваше получено. Приняты меры к розыску. К. Синявкин". Так на протяжении одиннадцати лет: "Письмо Ваше получено. Приняты меры к розыску. К. Синявкин". "Нет, это не тот сухарь, К. Синявкин должен быть значительно старше", - подумал Николай Михайлович и со свойственной ему прямотой сказал:
- Тебя кто послал ко мне? И почему ты врешь? Ты же не К. Синявкин!
- Могу паспорт предъявить, самый настоящий Константин Федотович Синявкин…
- Из Комитета?
- Точно!
- К. Синявкин?
- К. Синявкин!
- "Ваше письмо получено. Приняты меры к розыску"?
- Да, а что я мог другое написать? И при этом ответ готовый, только подписывай: К. Синявкин. Правда, вначале я длинные ответы писал и полностью ставил: Константин Федотович Синявкин. Начальнику моему это не понравилось. "Какой ты, - говорит он, - Федотович, коль тебе от роду семнадцать лет…" Родители мои погибли на фронте, ну я и пристроился в Комитет за одно питание, потом оклад положили. Служба интересная… Нет-нет да и разыщешь. Сколько благодарностей! Людей ведь находим, Николай Михайлович. Советских людей! Вот вам и К. Синявкин. Ну теперь-то верите?
- Нет, вы не тот… И шутить так не советую, молодой человек, - обиделся Николай Михайлович, хотя ожидал приезда из Москвы представителя Комитета: несколько дней назад его вызывали в управление милиции и сообщили там радостную весть - установлено местопребывание его сына Сергея и что вскоре возможна их встреча.
- Константин Федотович не шутит. Константин Федотович понимает, что делает.
- Понимает ли?
- Понимает.
- Ну а дальше что?
- А у вас, Николай Михайлович, сердечко не пошаливает?
- Эх ты, Рыжик! - усмехнулся Шумилов: парень начинал нравиться ему. - Кто тебя послал?
- Никто. Я сам К. Синявкин. Понимаете, Синявкин из Комитета.
- Погоди, погоди… Может, ты к чему-то меня готовишь? Ты верно К. Синявкин? - Шумилов вскочил. Старенькая скамеечка, на которой он сидел, с грохотом отлетела в сторону. - Говори, Сергей нашелся? - Он цепко схватил Синявкина за манишку. - Говори, Константин Федотыч! - Но тут же погасил вспышку, поставил на место скамейку: - Садись, гостем будешь…
- Я постою…
- Садись… Я не из тех, кто теряет самообладание. Давай, давай, рассказывай: жив или?..
- Жив, Николай Михайлович, жив… Только вы успокойтесь… И за грудки не надо…
Синявкин поднял оторванную пуговицу, повертел ее в руке и решился:
- Вот копия перевода заметки из одной иностранной газеты. Прочитайте.
Шумилов пробежал взглядом:
"Вчера на одном участке нашей границы с СССР стража обнаружила двух неизвестных юношей. Им было приказано остановиться. Но они не подчинились пограничной страже… Раненый перед своей кончиной успел сообщить, что его напарника зовут Сергеем Николаевичем Шумиловым…"
- Синявкин, Костя, это мой, наш Сережа. Сережа, - повторил он шепотом и опустился на землю у ног Синявкина. - Костя, ты не беспокойся, я мужчина, просто так посижу… Чертенок, весь в отца, бежал. Это он, он!..
Во взгляде Шумилова дворик вдруг раздвинулся, и перед ним будто наяву возникла застава: серое кирпичное здание - четыре окна в сторону реки, четыре к ветряной мельнице, издали похожей на матрешку с машущими руками. Сережа родился на заставе, за тем крайним окном, которое наполовину зашторено голубой занавеской. Из этого окна он впервые осознанно увидел ветряк: "Папа, я хочу построить мельницу". И он строил ее. Пружину от старых ходиков приспособил. Ключиком заводил, она, гремя, некоторое время быстро-быстро крутила крыльями. Играл с Анютой в дозоры и секреты. "Папа, я умею по-правдашнему отдавать приказ на охрану и оборону государственной границы СССР". Анюта у него была единственным подчиненным ему пограничником.
Вот и все, что осталось в памяти о Сереже. Нет, еще фотография… Она висит на простенке в позолоченной рамке над кроватью жены. Снят с портфельчиком в руках этаким счастливчиком: "Ну, Анюта, теперь и я буду читать книжки". Он шел в первый класс. А через год эта бомбежка, внезапная и беспощадная…
- Костя, что ж ты еще скажешь мне?..
- Стихи почитаю…
- Читай…
- "Слушай папу, слушай маму
И Анюту тоже…
Двойки, тройки получать
Не к лицу Сереже".
- Это лейтенант Сидоренко написал, мой зам по боевой подготовке. Все гирями упражнялся, до армии в цирке выступал. Потом его отозвали с заставы. Откуда ты знаешь эти стихи? Сидоренко, как мне известно, погиб еще в сорок втором…
- Работаете где, Николай Михайлович?
- В городском тире. Да что ты о работе, скажи, откуда знаешь эти стихи? Не мучь, Костя, выкладывай сразу все. - Шумилов, еще сидя, взглянул на Синявкина. - Ну говори, говори…
- От сына вашего…
- Ты его видел? Где он? - Шумилов вскочил и побежал к калитке.
- Постойте, Николай Михайлович… Не все сразу…
- Он там, за калиткой?
- Да. Но пока не надо… Я знаю, ваша жена, Любовь Ивановна, больна, у нее плохое сердце… Давайте подумаем, как нам поступить… Вы понимаете меня?
"Ах, К. Синявкин, К. Синявкин… Ты и это предусмотрел. А ведь я тебя материл за сухие ответы. Ой и ругал! А ты вот каким хорошим парнем оказался… Константин Федотович". Шумилов прислонился спиной к калитке и никак не мог оторвать взгляда от Синявкина, все смотрел и смотрел на него, продолжая в душе восторгаться этим парнем. Он стоял долго, неподвижно, словно окаменел.
Синявкин сказал:
- Я увезу Сергея в гостиницу, а вы подготовьте Любовь Ивановну к встрече с сыном. Синявкин знает, что делать. Согласны?
- Пусть будет по-твоему. Я поверил тебе, Костя…
А сердце требовало свое. Оно билось гулко, как там, в поселке Аджи-Мушкай, когда он снимал со Стенбека китель и брюки, чтобы переодеться и бежать. На лице его выступил пот. "Он тут, рядом, в двух шагах… Сережа…" Чтобы не вскрикнуть, он сильнее сжал челюсти, а руки, дрожа и подергиваясь, все тянулись и тянулись к дверной скобе, и не было никаких сил их удержать…
- Сережа! - крикнул он и рванул дощатую калитку. - Сережа! - Узнал! Их было двое молодых ребят, стоявших возле легкового автомобиля: один чуть сутуловатый, другой с развернутыми плечами. Синявкин выскочил вслед и, обогнав Шумилова, почему-то собой загородил крепыша. Сергей оттолкнул Синявкина (перестраховщик этот Костя) и рванулся навстречу:
- Папа!
Узнал. Узнал. Прошло уже полмесяца, как Сергей находился дома, а радость оттого, что узнал, с прежней силой волновала Шумилова.
- Он меня сразу опознал, - гордился Николай Михайлович перед каждым знакомым.
- А как Любаша? - как-то спросил его сосед, отец Фроси-Самурайки.
С Любовью Ивановной при встрече с сыном произошло совершенно неожиданное. По совету Синявкина (до чего довела его московская канцелярия!) Шумилов позвал во двор жену: пусть определит, кто из них Сергей. Она медленно сошла с крыльца. Поправила на голове волосы. А он, Шумилов (тоже по совету Константина Федотовича), сказал:
- Хозяйка, не узнаешь этих ребят?
Хозяйка! Он никогда так не называл Любовь Ивановну. Она даже оглянулась по сторонам: к кому это обращается Николай Михайлович…
- Откуда такие молодцы? Что-то незнакомые.
Все же подала руку и тому и другому:
- Любовь Ивановна Шумилова…
- Мама!
Она вздрогнула, опять повела взглядом вокруг: голос совсем незнакомый, но крепыш, чем-то похожий на ее маленького Сережу, протянул к ней руки.
- Господи, Коля… Как это понять?
А крепыш подходил, подходил все ближе и ближе, как-то неуверенно, будто в чем-то сомневаясь. Наконец он обнял Любовь Ивановну, но ее руки, чуть приподнятые, никак не могли сомкнуться, и она так и опустилась на скамейку, плача и причитая:
- Господи, господи…
- Это я, ваш сын, Сергей…
И тут она, как бы пробудясь и словно ослепнув, начала ощупывать его голову, лицо, плечи, грудь…
- Неужели, неужели… Коля, да что же ты молчишь? Люди, это верно?… Товарищи…
Она закрыла глаза, покачнулась. Ее внесли в дом, положили на диван.
- Врача! - крикнул Шумилов. Но она, открыв глаза, запротестовала:
- Не надо, не надо… Где он?
Он стоял тут же и неотрывно смотрел на фотографию в позолоченной рамке.
- Это я, я, - сказал он. - Первый раз в первый класс.
Любовь Ивановна приподнялась. Голова ее чуть дрожала. Но все же она нашла в себе силы привлечь его к себе.
- Прости, прости, это ты, ты, сынок, Сережа…
Дворик был небольшим - шесть соток, но чего только в нем не было! Семь яблонь, пять вишен, черешня, виноград, помидоры, капуста и цветы. Перед уходом на работу Шумилов каждый раз осматривал насаждения, собирал плоды. Не изменил он своему правилу и теперь, с появлением Сергея… "Узнал, узнал", - снова восторгался он, срывая самое лучшее яблоко.
- Утро доброе, дядя Коля.
Это соседа, ночного сторожа, дочка, десятиклассница, прозванная мальчишками за свое обличье Самурайкой. Через забор видна одна голова. И верно, у Фроси на матовом лице "самурайские" глаза.
- Куда в такую рань?..
- На Сережу посмотреть, дядя Коль…
- Что, уже познакомились?
- Хи-хи-хи… интересный парень… А правда, что вас, дядь Коль, немцы во время войны газом травили?
- Правда.
- Ой, как страшно! Звери они, фашисты!
- Хуже. Яблоко хочешь?
- Не!.. Сережа скоро выйдет? Он обещал проводить меня в школу. Последний экзамен, дядь Коль… Свистнуть, что ли, ему? Обещал ведь…
- Не надо, пусть отсыпается. В приюте ему нелегко было…
- Рассказывал про заграницу… Я все же свистну, он велел.
- Ну свистни…
Шумилов и сам бы разбудил сына, чтобы вместе походить по саду. Любаша не велит, охраняет как ребенка. "Эх, мать, этот малютка уже с Самурайкой познакомился. Вырос, дело понятное, молодое. А Самурайка, она вроде бы не плохая дивчина, известная акробатка".
Самурайка свистнула почище парня: четыре пальца в рот и… листья затрепетали.
- Разбойница.
- Не, дядь Коль, я смирная. - Она ловко вскочила на ограду, пританцовывая, пробежала несколько метров туда и сюда. - Меня в цирк берут, акробаткой…
- Слышал. Осторожно, шею свернешь!..
Сын показался на крыльце вместе с Любовью Ивановной. Жена совала ему в карманы свертки: конечно, это пирог, бутерброды, всякая еда. "Это и это, и вот еще, обязательно все съешь" - так каждый день.
- Самурайка! - крикнул Сергей и прыгнул через перила ловко и легко. "Выговор у него не совсем правильный, - вспомнил Николай Михайлович. - Проклятая заграница, двенадцать лет муштры, изъяснялись только на английском языке, тут и родной забудешь".
Фрося скрылась. Сергей подбежал к калитке и тут скорее почувствовал, чем заметил, под яблоней Шумилова, оглянулся:
- Папа, разрешите? - Слово "разрешите" он выговорил с нажимом, будто ранее спотыкался на нем, плохо произносил. - Я провожу ее. Мы договорились…
- Ступай.
Он не понял Шумилова. "Ступай…" Что такое "ступай"? Заколебался на мгновение.
- Иди, иди…
- А-а… going! Это по-английски, папа. - И вдруг помрачнел: - Вот так и было в приюте. Там скажешь по-русски - плетью по спине или на конюшню трамбовать до седьмого пота… Я пошел, папа…
- Иди…
Калитка хлоп, дзинь защелка железная. В кошелке десятка два яблок - самые лучшие. Ему собирал. И Любаша ни свет ни заря поднялась, в кухне возилась… "Вжик… вжик… - плетью по спине. Бьют детей!" Шумилов сжался, словно ожидая удара. И кулаки сжались сами собой. Так и вошел в дом со сжатыми кулаками.
Кроме фотографии еще сохранился пакетик с волосами. Первый раз стригли Сережу. Он сидел смирно, только глазенками посматривал то на Анюту, то на нее, Любашу, настороженно и с удивлением. "И ничуть не бобо", - пролепетал горделиво. "Не больно?" - спросила Анюта. "Не-е!" Часть волос Любаша положила в пакетик и хранила вместе с фотокарточкой в шкатулке, которую успела захватить при бомбежке.
Она показала пакетик Николаю Михайловичу.
- Помнишь, первый раз стригли? Он боялся: "Бобо, бобо…" А потом: "Не-е… ничуть не бобо…" Мягонькие, мягонькие, как пушок… Сейчас другие, жесткие. И пахнут совсем не так..
- Да у него уже усы пробиваются, Любаша! Видела?..
- Это верно, вырос, возмужал. Надо бы об учебе подумать, Коля.
- Подумаем, не все сразу. А пока пусть отдыхает. Хорошо, что так обошлось. Пуля попала в мягкие ткани, чуть повыше - и в локоть бы… Вот тебе и кончилась война, а они стреляют, стреляют, эти бешеные.
А Любаша свое:
- Устроил бы ты его в вечернюю школу. Или на курсы…
- Зря я ушел в запас…
- Не по своей же воле, нашел о чем вспоминать…
- Как не вспоминать, когда они стреляют в моего сына! Ты, Любаша, не шути с таким фактом! И напарника его, парнишку, убили…
О гибели парнишки, о котором Сережа знал немногое (то, что напарника звали Дзеником и его якобы привезли в приют из Польши), о Дзенике, тоже вспоминали почти каждый день. Любаша, слушая страшные истории, бледнела, ей делалось дурно, и она просила: "Хватит, хватит об этом" - и прижималась к сыну, как бы боясь, что он может вновь попасть в тот "Лесной приют", где так жестоко обращаются с детьми и подростками.
- Перестань, перестань, Коля, не надо об этом.
- Хорошо, хорошо, - заторопился Шумилов успокоить жену и, чтобы немного развеселить ее, сказал: - Фрося-Самурайка-то уже подружилась с Сергеем. И он с радостью к ней. Поняла? Как бы свадьбой не запахло. А что, дивчина она неплохая, на заборе кувыркается, страшно смотреть!
Любаша поставила на место шкатулку, остановила взор на фотокарточке. Он тотчас же вообразился ей тем Сережей, что бегал по двору заставы. "Анюта, враг нарушил границу, ты часовой, как будешь действовать?" Все это он слышал от взрослых и старался копировать их. Очень уж обижался, если Анюта что-то путала в ответе, поступала не так, как нужно. "Мама, Анюта меня не слушается". Руки вздернулись, прилипли к ушам. "Зачем я так, - похолодев, подумала она. - Он дома, он дома… Ну что ж, что голос у него не такой, вырос, вырос, изменился".
- Пошел проводить в школу Самурайку, - отозвался Николай Михайлович, собираясь на работу.
- Да, да… Он мне говорил… Пусть, пусть, это к лучшему…
- Она заставила его перепрыгнуть через забор, - засмеялся Шумилов. - Черт в шароварах, - захохотал он. - Свистит по-разбойничьи. - И чмокнул жену в щеку, довольный тем, что оставляет ее в хорошем настроении.
"Ах, Фрося, Фрося, и ничего в тебе нет самурайского… Самая настоящая европейская девушка… Нет, нет, американская! И прическа, и одежда. И какой чудак дал тебе такое прозвище… Разве лишь глаза, их разрез. Но, черт возьми, до чего ты красива!"