- Ты действительно пойдешь после школы в цирк? - спросил он, идя рядом и искоса поглядывая на Фросю.
- Конечно. Я уже пять лет занимаюсь в студии акробатики. Люблю все головокружительное, быстрое и веселое. Сама об этом я не знаю, но другие говорят обо мне так. Я просто живу, как мне нравится, вернее, как умею. Цирк, по-видимому, моя сущность, не стремление, а сущность. Ну, как тебе сказать, вот рождаются же люди поэтами, музыкантами, живописцами. И свистеть меня никто не учил, просто взяла и свистнула…
Он засмеялся: в это мгновение Фрося ему напомнила бродяжку с улицы, существо донельзя простое, готовое обнажить свою сущность, и притом совершенно естественным образом, без всяких хитростей и мысленных напряжений.
Она вдруг назвала его Сержем.
- Серж, у тебя есть какие-нибудь наклонности, то, что дано природой?
Он подумал: "Серж… Это совсем родное". До поступления в спецшколу в семье он имел собственное имя - Серж… Серж Романов-Рахмани. В школе он стал Виктором. Он проявил необыкновенные способности в изучении русского языка, много читал русских авторов, вначале читал без разбору, что попадалось под руку…
- Фрося, ты всегда зови меня так…
- Серж… ха-ха. И какие же у тебя, Серж, наклонности?
- А никаких… Заграница меня научила воровать, блатные песни петь и… искусно работать отмычкой.
- Скажи, пожалуйста, глядя на тебя, этого не подумаешь. С виду ты… интеллектуал.
- Кто?
- Умный молодой человек. Симпатяга, - наконец сказала Фрося то, что таила в душе, и немного стушевалась. Он это заметил и про себя подумал: "Неужто русские так быстро влюбляются?" Вслух сказал:
- Симпатяга, это как понять?
- А ну тебя, Серж… Побежали, вон наш автобус.
Экзамены во Фросином классе начинались в одиннадцать часов, в центр города они приехали в десять. Возле школы договорились, что он, Серж, походит по городу, потом в два часа будет ждать ее возле цирка.
Серж сразу направился в сквер, расположенный неподалеку от цирка. Сел на скамейку. Закурил. Мимо прошел пожилой мужчина, одетый в костюм из легкой ткани. Ему показалось, что незнакомец украдкой взглянул на него и, пройдя мимо, на ходу развернул газету, словно подавал условный знак следовать за ним. Но удивило не это - другое: походка мужчины показалась знакомой. Где-то уже он видел человека с такой манерой ходить, держаться прямо, будто к спине припаяна несгибаемая пластинка - так ходят горделивые, знающие себе цену люди.
Архип! Но это же по рассказам и фотографиям… Резидента звали Архипом. Он знает его лишь по фотографии, рассказам Хьюма. Именно о такой манере ходить напоминал ему Хьюм и даже наглядно демонстрировал, как Архип ходит. И о "привычке" читать на ходу много раз напоминал.
"Везение бывает, но это на крайний случай, Виктор. Главное - цирк. Второй ряд, второе место справа от входа. Легко запоминается. Терпение, терпение, и он придет. В руках будет газета "Комсомольская правда" за первое января… Две двойки и первое января. Номер газеты ты достанешь там, в России".
Ему повезло. Газета отыскалась у Самурайки: она сохранила ее потому, что в этом номере была опубликована заметка о талантливой школьнице-акробатке Фросе Пахомовой. Теперь эта газета у него - ловкость рук и никакого мошенства!
Мужчина сидел на скамейке у выхода. "А если подойти, поинтересоваться, что нового в сегодняшнем номере? Это же совсем естественно. Вне всякого подозрения!" "Никогда не спеши", - предупреждал Хьюм.
Мужчина поднялся. Серж чуть не вскрикнул: "Боже мой! Такая походка была у моего отца… И мать говорила: "Вот ходи так, никогда не сгорбишься". Отец держался прямо не по своей воле. Серж узнал об этом в день смерти отца: оказывается, он носил стальную пластинку, удерживающую разбитый позвоночник. Хьюм рассказал о пластинке. Он прилетел на похороны на собственном самолете. И сразу потребовал у матери найти железную шкатулку, якобы хранившуюся у отца с очень важными записями. Действительно, шкатулку нашли в кабинете, в тайнике. Хьюм выдал матери денежный чек на огромную сумму. Потом позвал его, Сержа, к себе. "Господин Романов-Рахмани был мужественным и очень ценным человеком. Это я тебе говорю, малыш, чистую правду. Как и то, что господин Романов-Рахмани просил меня позаботиться о твоей судьбе после его смерти. Ты физически хорошо сложен, не дурен лицом. И, как мне известно, изучаешь русский язык. Я буду твоим опекуном. Ты готов продолжать дорогу своего мужественного отца?" Дороги он этой тогда еще не знал и, пожалуй, мать не знала…
- Серж!
Это же Фрося! Он взглянул на часы: верно, уже два часа. И упрекнул себя за то, что не может контролировать время. Там, в школе, за ним такого никогда не замечалось…
Фрося перепрыгнула через скамью и, радостная, подбежала к нему.
- Все, Серж, все! Прощай десятый "Б", да здравствует цирк, работа!.. Ну поздравь, поздравь меня…
Да, оттуда все казалось проще.
- Серж, - сказала Фрося, видя, что он занят своими мыслями и никак не откликается на ее радость. Он спохватился, подал руку:
- Поздравляю, поздравляю! Это замечательно!
И вдруг потускнел, присаживаясь.
- Что с тобой, Серж?
- Да так, просто…
- Не-ет, что-то случилось?
- Они там стреляли в меня.
- Как? По-настоящему? Из настоящего оружия? - Она села рядом и, взглянув в его лицо, открытое, с мягкими чертами, подумала: "Какой он интересный, и в такого стреляли".
- По-настоящему, Фрося… Вот посмотри. - Он поднял рукав, показал взглядом на синеватый след пули. Ей стало жаль его, и она ближе подвинулась, потрогала ранку:
- Больно?
- Нет.
- Совсем-совсем не больно?
- Теперь совсем…
- Любовь Ивановна и Николай Михайлович знают об этом?
- А как же… Меня лечили в госпитале… Потом нашли родителей. Приехал Константин Федотович Синявкин… Ты его знаешь?
- Кого?
- Синявкина.
- Да откуда же я его знаю?! В тот день, когда тебя привезли, я находилась в студии. Услышала об этом вечером от дедушки… А потом….
- Что потом?
- Тебя увидела, на третий день. Ты шел к автобусной остановке… С Николаем Михайловичем… Важный такой! - улыбнулась Фрося.
- Это мы в милицию ездили, заявление на паспорт подавали. Скоро получу паспорт…
Фросе вдруг захотелось чем-то развеселить его, как-то приглушить его мысли о прошлом. Она предложила;
- А знаешь что? У меня есть восемь рублей, хочешь, кутнем?
- Ты пьешь?
Она расхохоталась.
- Пойдем, пойдем. Тут рядом молодежное кафе. Да здравствует работа в цирке!
- Нет, в самом деле, ты пьешь?
- Пентюх, пентюх, - вновь рассмеялась она, беря его под руку.
- А что такое пентюх?
- Это такое двуногое красивое животное…
- А-а, понял, понял. - Он засмеялся, прижал ее руку под своим локтем. - Понял, Фрося!..
В кафе, просторном, светлом зале с кружевными занавесками на окнах, почти никого не было, лишь за двумя столиками сидели нарядные молодые девушки, ели мороженое и громко смеялись. Они были так заняты своими разговорами, что не заметили, как вошли Фрося и Серж. Но когда Фрося заказала сто граммов коньяка, две порции мороженого и два стакана лимонного напитка, одна из хохотушек повернулась к их столу и помахала им рукой. Фрося ответила тем же, потом сказала:
- Это девчонки из нашего класса, кутят в честь последнего экзамена в школе. Хочешь, познакомлю?
- А это обязательно?
Фросе и самой не хотелось этого делать, она предложила только из-за интереса, как он отреагирует.
- Нет, это не обязательно, вдвоем даже лучше. - Она взяла маленький графинчик, посмотрела на свет. - Ты будешь пить коньяк, а я воду. - И налила ему полрюмки.
- Нет, так не пойдет, наливай и себе.
- Я не пью… Честное слово.
- И вино?
- Только шампанское.
- Заказывай, у меня деньги есть. Родители не выпускают из дому без денег и бутербродов. "Возьми, возьми, может быть, что-нибудь купишь". Вот, смотри, сколько я их уже накопил, - показал он кошелек.
Она заказала бокал шампанского и, когда выпила, все улыбалась, глядя на него, как он тянул маленькими глотками коньяк. "Надо же, в такого парня стреляли. У него красивые-прекрасивые глаза… А девчонки будут завидовать мне… Это же Серж, девочки! Двенадцать лет жил за границей".
- Я хочу подойти к ним, не возражаешь? На одну минутку.
- Пожалуйста.
Подойдя, она так и сказала:
- Это же Серж, девочки!
Они уже слышали о нем.
- Интересный, - сказала одна.
- Хитрая ты, Фрося. Прячешь от нас, - подхватила другая.
- Познакомь нас с ним, - предложила третья.
- Только не сейчас. - Она обняла каждую и, счастливая и радостная, направилась к своему столику. На полпути повернулась, снова подошла к девчонкам.
- А правда он красивый?
- Самурайка, не дразни нас. Ты всегда делаешь не то, что надо. Девчонки, давайте подойдем к нему и уведем с собой в городской парк.
- А во! Не хотите?! - Фрося показала им кукиш и, хохоча, подбежала к Сержу. - Пойдем отсюда, тебя могут украсть.
Они расплатились, под хохот девушек покинули кафе.
- А за границей целуются? - спросила Фрося, когда они оказались у калитки ее дома. Он не ответил. Ее лицо было освещено заходящим солнцем. "О, до чего же романтично все это! А что дальше будет? Что? Хьюм, здесь совсем все по-другому. Хьюм, я не знал о своих слабостях!" Он испугался этой мысли, попытался взять себя в руки, но никак не мог. Она ждала, что-то шепча пересохшими губами: по-видимому, она сердилась, ибо морщился ее лоб и хмурились брови, лежащие жирными мазками над блестящими от солнечного света глазами.
- Я пошла!
Грохнула калитка. Он вздрогнул, но Фроси уже не было.
- Любаша!
Аша-а-а… Эхо по низинам между деревьями петляет, глохнет и вновь возникает.
- Любаша!
- Чудесное эхо! - Любаше не хотелось отзываться: ведь эхо - отзвук его голоса. - Еще позови, Коля, я послушаю.
Она прижалась к стволу высокого дерева, вокруг которого сгрудились разлапистые карлики: одни были выше ее роста, другие ниже. Над головой тревожно кричала маленькая пичужка. Птичка то подлетала к ней, то улетала в чащобу и там надсадно звала детенышей или своего друга.
- Коля! Ми-ха-лыч! - наконец отозвалась Любаша. Ей было хорошо: Михалычу двадцать три года, она называет его так потому, что он при этом чудно опускает взор и, чуть скосив рот, шепчет: "Михалыч?.. Так ведь пожилых людей кличут. Разве я выгляжу пожилым?" У нее замирало сердце при взгляде на него: так уж он был мил ей и приятен, этот лейтенант-пограничник, недавно ставший ей мужем. Она очень любила его.
- Михалыч!
Он вынырнул из зеленой пены, обнял до приятной боли, сказал:
- Разве от человека границы можно спрятаться? Завязывай глаза, и я выведу тебя из лесу, приведу на заставу.
- Смотри, Коля, - показала она на птичку, недоверчиво поглядывающую на них с ветки.
- Что такое?
- Да вот она, смотри сюда. Грудка беленькая, а крылышки с подпалинкой.
Он повернулся. Птичка вспорхнула, вновь тревожно заметалась между деревьями.
- Рядом ее гнездо. Сейчас найду.
И он нашел. Среди малюсеньких серых комочков с желтыми клювиками лежало яйцо, забрызганное зеленоватыми конопушками.
- Оно дышит, - прошептала Любаша.
- Птенец вылупляется.
Любаша прижалась к Николаю, думая: "Вот так и у нас будет, Михалыч". Он, словно поняв ее мысли и состояние, качнул головой:
- А как же-шь…
Скорлупка лопнула, и сквозь отверстие сначала показался серый клювик, потом головка. Глазенки, подернутые водянистой пленкой, удивленно помигали и вдруг замерли: казалось, что птенец раздумывает - выходить ему из своего уютного домика или нет, как встретит его незнакомый ему мир. Новорожденный все же разрушил скорлупу. Он оказался значительно крупнее своих братьев, крохотных живых комочков. Хоть вид его и был безобразен, но Любаша промолвила:
- Бедненький, - и еще плотнее прижалась к мужу.
Птичка приумолкла или улетела прочь. "Бедненький", широко раскрыв клюв, покружил головкой, подполз к братьям. И тут случилось невероятное: орудуя своими почти голыми крылышками, он начал по одному теснить своих братцев к краю гнезда и сбрасывать вниз. Любаша замерла, вскрикнула было, но муж приложил палец к губам:
- Тс-с, смотри, что дальше будет.
Очистив гнездо, "бедненький" опять открыл клюв, красноватый и широкий, издал писк.
Прилетела мама. Всунув свою маленькую головку в его раскрытый рот, она покормила его чем-то. Тот, проглотив пищу, еще шире распахнул клюв. Птичка полетела за кормом.
- Кукушонок! Чужого принимает за своего птенца, - сказал Николай, и его брови почему-то насупились. Любаше стало не по себе. Птенец пищал, крутил головой. Она смотрела на него, и теперь уже не было тех томительно-радостных чувств, которыми она была охвачена, когда смотрела на рождение птенца. Стало вдруг душно. Любаша покачнулась. "Что же он стоит, я сейчас упаду…"
- Коля!.. Помоги…
И леса не было, и Николая Михайловича не было. Страшно билось сердце. На лице, под руками - липкий пот.
- Господи, и приснится же такое!
Любовь Ивановна встала с постели. Взглянула на часы, удивилась, что муж ушел на работу и не разбудил ее - раньше он так не поступал. "Чего уж тут, теперь я не одна", - подумала она о сыне. Дверь в комнату, в которой спал Сережа, была закрыта. Она тихонько приоткрыла дверь: он уже был одет и держал в руках газету.
- Ты кричала… мама?
Она подошла молча к нему, хотела было прижать к груди, но не посмела, лишь развела руками и опустила их.
- Мне послышалось, будто кто-то кричит: помогите!
- Это, наверное, все заграница бродит в твоих мыслях, - сказала она и, покраснев, подумала: "Что ж я таюсь перед ним, неправду говорю. Ой, нехорошо, нехорошо".
Он свернул газету, положил ее в карман.
- Анюта скоро приедет?.. Мне хочется за косички ее подергать… "Слушай боевой приказ на охрану и оборону государственной границы СССР!"
Ей стало немного легче.
- А ведь не забыл. И стихи помнишь?
- Помню.
И продекламировал:
Слушай маму, слушай папу
И Анюту тоже…
Двойки, тройки получать
Не к лицу Сереже.
- Разве я плохо учился?
- Нет, конечно. Это тебе Сидоренко написал как бы напутствие.
- Понимаю.
Он вновь напомнил об Анюте.
- Оказывается, муж у нее в дальнем плавании, а Наташеньку в больницу положили. Вчера телеграмму получили, прочитай, у отца на столе.
- Ах, как жаль, - сказал он, прочтя телеграмму. - Наташа-то моя племянница… Оказывается, я уже дядя. Вот так Анюта!
- Боюсь я за Наташеньку… Может, ты поговоришь с отцом, чтобы он отпустил меня. Двенадцать часов - и я во Владивостоке. Понимаешь, он не отпускает меня, отец-то. А тебя послушается.
- А сердечко? - Слово "сердечко" он выговорил с нажимом, с подчеркнутой четкостью. - Сердечко выдержит?
- Ничего со мной не случится, я уже летала. Там, в воздухе, мне даже легче, чем на земле.
- Хорошо. Папа собирается повезти меня в катакомбы, в пути я и поговорю. Согласится.
Он любил завтракать в кухне, и Любовь Ивановна знала почему: из окна кухни видна калитка соседского двора. Как только Фрося покажется, он заспешит к ней. Самурайка вскружила ему голову, но это еще ничего, дивчина она видная, слюбятся по-настоящему - будет хорошо, но Фрося заразила его своим цирком, и теперь он мечтает стать наездником: "Алле-е! Оп-па-а, оп-па-а!"
- Ну какой из тебя наездник, - сказала Любовь Ивановна таким тоном, чтобы он не обиделся. - Шел бы ты в вечернюю школу, окончил бы десятилетку - и в институт.
- Вчера был в военкомате. Спросили: "Паспорт получил?" Получил, говорю. "Готовься, говорят. На следующий год в армию возьмем". Если в цирк попаду, броня мне обеспечена.
- Армия только на пользу…
- Не-ет. - Рот его раскрылся, и она вздрогнула: кукушонок не выходил у нее из головы. "Боже, до чего же дурной сон!"
- Не-ет, мама… Я же говорил, в приюте нас здорово дрессировали по верховой езде. За малейшую ошибку: "Мери, плетка драть буду!" И еще как пороли…
- Не надо, не надо об этом… Я не против цирка, если по душе - иди.
С улицы послышался резкий свист.
Любовь Ивановна улыбнулась:
- Иди, зовет.
Он поднялся. Стоя у стола, о чем-то задумался. Брови, чуть приподнятый нос, мягкие линии губ так напоминали семилетнего Сережу, что она невольно затрепетала в душе.
- Иди, иди, сердитка ты эдакий.
Он бросился к ней и, поцеловав в щеку, произнес:
- Мама, все будет в ажуре. Гуд бай!
- К обеду вернешься?
В ответ он помахал двадцатипятирублевкой и закрыл за собой дверь.
Деньги дал ему Николай Михайлович. "Отец, отец, как бы мы его не испортили деньгами", - призадумалась Любовь Ивановна. Кукушонок опять представился с открытым зевом, а маленькая головка птички в клюве кукушонка, хвостик подергивается от счастья кормления детеныша. "А свои-то лежат, выброшенные из гнезда. Разбились… Кормит чужого, не зная о том".
- Фу-ты, привязался этот сон!
Глава пятая
- Ари! Дзин, дзи-ин…
Мальчишка улыбается. Конечно, он улыбается потому, что Сергей за эти два месяца сумел постичь много слов, фраз и предложений, и теперь они понимают друг друга.
Ари - это пчела, так зовут мальчишку. Теперь не то, что было там, в зимней избушке чабанов, когда они изъяснялись больше жестами, хотя Ари знал десятка два русских слов.
- Алмэк! - Сергею нравится, что Ари так называет его: алмэк - это брат.
- Хорошо, хорошо, алмэк Ари…
- Хорьёшо, хорьёшо, алмэк Серга…
Теперь вроде бы и хорошо… У Ари на окраине небольшого города, среди жалких лачужек, свой дом - хатенка, по оконце вошедшая в землю и покрытая старыми кусками толя. Собственно, эта развалюшка принадлежит не ему, а старшему брату Али Махамеду, который работает в столичном городе дворником. Уезжая три года назад в столицу, Али определил его подпаском в горные пастбища. Чабан, у которого работал Ари, оказался на редкость жестоким и хитрым. Он быстро выдвинулся: хозяин пастбищ сделал его своим помощником по водным источникам. А тот в свою очередь прибрал к рукам Ари, назначил его водоносом.
- Хорьёшо!.. Сенден рэзи олсун…
В зарослях, когда убежал Венке, Ари долго не решался приблизиться к Сергею. Его лицо выражало доверчивость и боязнь.
- Аллах!.. Аллах! - шептал он, скаля белозубый рот.
- Иди сюда. Не бойся. Я твоему господину еще покажу, как издеваться над людьми. Иди, иди.
- Америкел?
Сергей понял: мальчишка принимает его за американца.