7
Варя опять задержалась на разведке.
"Очевидно, нарочно возвращается так поздно, чтобы избежать разговора со мной", - подумал Сергей. С того дня, как Варя освободила свою комнату для Сергея, она держалась по-деловому сухо и всячески отстраняла его попытки продолжить их неоконченный разговор.
Сергей поднялся к себе и уложил свой несложный багаж. Он просидел несколько минут, прислушиваясь к шуму и беготне в коридоре, - в этот последний вечер девушки собирались на танцы. Но вот и они ушли. В доме наступила тишина. Сергей написал о предполагаемом зимнем поиске письмо Бушуеву, выкурил папиросу, спрятал в ящик стола незаконченные записи - он делал сводное описание всей документации о русских алмазах - и задумался. Все, чем он занимался, оказывается, не трогало его, словно часть его души спала, и в опустошенной груди стало холодно, только гулко колотилось сердце. Он взглянул на полуоткрытую дверь и с грустью усмехнулся: он не прикрыл ее только потому, что надеялся услышать шаги Вари. Но она не поднялась к себе, а сразу прошла в столовую, и сейчас он слышал лишь ее голос. Она о чем-то спрашивала Федоровну, повариху. Сергей спустился в столовую.
Варя мельком взглянула на него, поиграла ножом, но говорить ничего не стала. Повариха поставила на стол сковородку с жареной зайчатиной и, остановясь у стенки, сложила руки на груди, умильно поглядывая на Сергея. Как и все жители этого городка, куда мало еще кто вернулся с войны, она ждала от Сергея необычайных и страшных рассказов о войне, о фашистах, о ранах. Ей хотелось, чтобы Сергей ел с аппетитом и чтобы он был весел.
- Кушайте, кушайте, Сергей Николаевич, - приговаривала она, вздыхая и покачивая головой. - Натерпелись, поди, там беды. Теперь бы отдохнуть… Да какой у нас отдых! Ни пищи, ни тепла настоящего, ни уюта. Живем чисто как цыганы, прости господи! Еда совсем плохая стала: кто зайца застрелит - только и праздника…
- Помолчи, Федоровна, - сказала Варя.
- Да я ведь не в обиду, - поджав губы, ответила повариха.
- И я не в обиду.
Федоровна вышла. Из-за двери донеслось ее ворчанье:
- Высокатная… И то не так, и это не в тютельку! А какое у самой понятие? Расстроить человека - это она может, а утешить - никакой бабьей жалости нету…
Варя молчала.
"Да, чем скорее я уеду, тем лучше", - подумал Сергей. Он видел, что это всеобщее обсуждение их размолвки становится невыносимым для Вари.
- Хорошо, - сказала Варя, как будто отвечая кому-то, и голос ее стал злым, - можешь объявить о свадьбе. Сегодня я перейду в твою комнату.
Сергей вздрогнул и промолчал. Варя подняла глаза. В них были слезы. Сергей растерянно наклонился к ней, не зная, что сказать. А Варя смахнула слезинки, выпрямилась и с вызовом спросила:
- Ну, что молчишь? Не рад?
- Успокойся, Варя…
- Говорят, говорят, говорят… Федоровна говорит, в коллекторской говорят, даже рабочие на разведочных участках спрашивают меня, когда свадьба. Разве мы обязаны отчитываться перед кем-нибудь?
- Нет.
- Пусть будет так, как ты хочешь.
- Я ничего не хочу, - с усилием сказал Сергей.
- А сам ходишь такой, что все тебя жалеют. Только меня никому не жалко. Саламатову жалуешься - что это такое!..
- Саламатову?
- Да!
Сергей медленно встал. Варя испуганно взглянула на него. Мелкая дрожь тронула левую половину его лица. Она еще никогда не видела у него этого странного тика, резко меняющего выражение лица. Значит, война оставила на нем еще один видный след? Но сколько же воли было у Сергея, если он умел подавлять эту непроизвольную гримасу! Вот и сейчас Сергей вдруг успокоился. Он не хотел, чтобы она видела этот след войны.
- Сережа! - умоляюще сказала она.
- Что? - тихо спросил он, как будто и не было этой внезапной вспышки, вызванной ею - она это знала - ярости.
- Уедем отсюда! - Голос ее снова стал жалобным, просительным.
Ему вдруг захотелось из-за одного только этого жалобного голоса махнуть на все рукой, сказать, что он согласен, что не надо портить жизнь и любовь, но хлопнула дверь, вошел Суслов. Он остановился посреди комнаты и с усмешкой сказал:
- Похоже на семейную сцену.
Варя стиснула руки, потом медленно разжала пальцы, все еще не сводя глаз с Сергея. Сергей стоял у стены, тяжело дыша. Суслов, словно не замечая их замешательства, заговорил быстро и развязно:
- А меня вызвал старик и втравил в поездочку. Это не ты ли похлопотал, Нестеров?
- Какой старик? - не понимая, спросил Нестеров.
- Саламатов. Уговорил Палехова, что мне надо ехать с Иляшевым искать какой-то проблематический вольфрамит. Ты не видел у Иляшева эти останки каменного века? А я, признаться, подумал, что это ты мне удружил… - Он искоса взглянул на потемневшее лицо Нестерова и усмехнулся. - Ну, ну, я шучу, шучу. Мы все тут шутим, как умеем. Ты на такую игру не способен. Это Палехов всех считает шулерами, потому что сам носит в кармане крапленые карты… - Он сел к столу, подвинул к себе блюдо с жареной зайчатиной, положил в тарелку. Спросил: - Что же вы не едите? А я-то старался, нарочно к твоему приезду зайца подстрелил. Хороший заяц был, прыткий…
Сергей видел, что Суслова съедает беспокойство, которое тот пытался скрыть за излишней болтливостью, резкостью, шуточками. Когда-то Иван Суслов учился у него, был скромен, тих; теперь он все время метался, словно горела его душа. Варя как будто не слышала слов Суслова. Может быть, она зла на него? Тут, кажется, все злы друг на друга.
Нестеров вернулся к столу, спросил:
- Но ведь есть же у Иляшева какие-то надежды? Иначе он не пошел бы с тобой!
Суслов как будто только и ждал, чтобы с ним заговорили об этом поиске. Он отложил вилку, сердито сказал:
- Я бы этого Палехова вздернул на самой высокой сосне и спросил: "А видите ли вы теперь ваш вольфрам, Борис Львович?" Черт знает что! Сначала разогнал экспедицию, а теперь следы заметает. Саламатова испугался!
- Расскажи! - требовательно попросил Нестеров.
Всю наигранную резкость с Суслова как рукой сняло. Он теперь просто злился, злился на задание, на Палехова, но не было в его голосе той неприятной усмешечки, которая так действовала на Варю. Подперев голову рукой, он задумчиво сказал:
- Ничего не знаю. Иляшев принес в райком какие-то инструменты, сделанные из сплава с большим содержанием вольфрама. Палехов их видел. Но если есть инструменты - им, говорят, веков пять, не меньше, - так значит, где-то есть и рудник, из которого родичи Иляшева брали металл и руду. Можешь ты себе представить самородный вольфрам? Ведь плавить-то его пять веков назад не умели? И вот надо его найти.
Он ковырнул жаркое с такой злостью, словно перед ним была неподатливая руда, потом швырнул вилку и уставился на Нестерова:
- Нет, ты мне скажи: как же я буду искать, если даже приблизительных данных о том, где это место находится, нет! Я говорю: "Давайте сколотим отряд, пригласим Иляшева". А Саламатов отвечает: "Иляшев на это не согласится. Это против их родовых обычаев. Вот если он сам покажет места…" А если он их тоже не знает? И Палехов дрожит, хвостом крутит… Черт знает что!
- Я бы пошел, - как бы в раздумье сказал Нестеров. - Если бы мне кто-то сказал, что он видел камень у черта на куличках, я бы все равно пошел. Местные люди больше и лучше знают свой край. Вспомни-ка историю открытий. Большинство признаков, да и самих месторождений указаны были местными людьми… - Он говорил все так же спокойно, как будто для самого себя. - Вот в семнадцатом веке медеплавильщик Дмитрий Тумашев искал приправы для меди на Мурзинке и нашел там цветные камешки, а с этого началась история уральских самоцветов. Студент Линдер в тысяча восемьсот девяносто третьем году купил у какого-то башкира кристалл топаза, а на поверку вышло, что это алмаз… В тысяча восемьсот тридцатом году крестьянин Белоярской слободы Максим Кожевников нашел первые изумруды. Один из них, весом больше ста каратов, был преподнесен императрице и оценен по тем ценам свыше шести тысяч золотых рублей, а Кожевникову только и дали что на водку, однако находка-то его…
- Боюсь, что мне и на водку не перепадет! - криво усмехнулся Суслов. - Тут, брат, не драгоценный камень, а всего-навсего руда, да еще проблематическая. Постой, постой! - вдруг вскинулся он с каким-то злобным подозрением. - А что ты так меня уговариваешь? Или я тебе мешаю в экспедиции?
- Опомнись, Иван! - резко остановил его Нестеров.
- Нет, в самом деле? А? У всех какие-то секреты, все чего-то недоговаривают. Может быть, и ты тоже? Сговорился с Саламатовым, а Палехов по приказу секретаря согласен своего ближнего загнать хоть в пещеру львиную…
Он переводил взгляд с Вари на Сергея, и Сергей понял, что Суслова опять охватила злая блажь. Сергей покачал головой и вышел из комнаты. Услышал окрик Вари, но не ответил.
Следом простучали ее шаги. Она не захотела оставаться с раздраженным Сусловым и ушла. Нестеров, прислушиваясь к ее шагам, вошел в комнату, рассеянно оглядел рюкзак и пустой чемодан, который так и стоял с открытой крышкой. Нет, напрасно он обиделся на Суслова. Надо было утихомирить его, нельзя отпускать его в таком злом настроении… Но его-то самого никто не успокаивает! Вот перед ним пустая, холодная комната. Он тоже один. И комната эта стала такой холодной именно после того, как из нее ушла Варя…
Дверь за спиной открылась. Он обернулся. Варя стояла на пороге.
- Ты подсказал Саламатову отправить Суслова?
Он не ответил. Глядя на нее, он думал о том, что за полтора года Варя очень изменилась. Лицо ее стало суше и теряло привлекательность, когда она сердилась. Да мало ли что могло произойти за полтора года! Вот может же она подозревать его в том, что он ходил жаловаться к Саламатову, что он хотел убрать Суслова с дороги.
Взгляд ее упал на увязанный рюкзак, на пустой чемодан.
- Что это?
- Завтра мы уезжаем.
- А я?
- Не знаю.
Она опустилась на стул у двери, уронив руки на колени, и Сергею снова стало жаль ее.
Но он пересилил жалость, отвернулся и начал упаковывать геологические карты верховьев Нима, которые когда-то снимал, надеясь быстро вернуться. С тех пор прошло полтора года. Завершить эту работу должна была Варя - ей он оставил нимские алмазы. Что сделала она?
- Там нет алмазов, - тихо сказала Варя. - Мы в прошлом году исследовали всю долину реки.
- Плохо исследовали.
- Мы шли, пока можно было проталкивать илимки, пока могли карабкаться лошади. Неужели ты думаешь, что мы не хотели найти их?
Она говорила тихо, покорно.
Сергей увязывал рюкзак, стараясь не глядеть на нее. Он боялся, что ее покорность обезоружит его скорее, чем своеволие и гнев. Что-то хрустнуло в мешке. Варя поднялась, спокойно сказала:
- Ну что ты туда наложил? Дай я… - И она начала перекладывать поклажу, давая какие-то деловые указания, которых он не слушал и не понимал. - Надо взять масла, концентраты надо уложить сверху, а дополнительный запас патронов вниз.
Но он думал о другом - о том, что вот так же, после долгих слез, она помогла ему собрать нехитрый багаж солдата, когда он уезжал в армию. Так же, как сейчас, хлопотливо заметила, что нет у него ниток и иголок, и принесла из своей комнаты.
Переложив вещи по-своему, она вспомнила о всех мелочах, которые понадобятся ему в путешествии. Сходила к завхозу, выписала дополнительные продукты - северный паек, - принесла их вместе с Федоровной, которая опять стояла у двери и громко вздыхала, уговаривая Сергея повременить с путем-дорогой.
За стеной слышалась негромкая брань. Там хлопали двери, туда вносили седельные кисы, продукты, инструменты, - там собирался Суслов. Но Варя ни разу не взглянула в сторону соседней комнаты, она не слышала бранчливого голоса Суслова. И Сергей благодарно подумал о том, что ничто не утрачено, все будет хорошо, когда он вернется.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Нет такой земли, которая бы в умелых руках при Советской власти не могла быть повернута на благо человечества…
С. М. Киров
1
Она постучала к нему утром. Федоровна торжественно принесла на подносе завтрак. Они вдвоем посидели за столом, разговаривая о пустяках, как будто решили до его возвращения не касаться ни прошлого, ни будущего. Варя помогла Сергею вынести вещи к подводе.
Утро было хмурое, но теплое. Снег сошел, только туман да изморозь напоминали о том, что стоит затяжная осень, которая может мгновенно оборваться и смениться зимними метелями и морозами. У крыльца стоял оседланный конь, шевеля ушами и косясь на переметные кисы. На крыльцо вышел Суслов. Он молча кивнул Нестерову, вскочил в седло и сердито ударил коня. Конь с места рванул рысью и пошел по тропе на Красные горы.
Подвода тронулась к реке. Варя шла рядом с Сергеем. Все оживление ее пропало, она была молчалива. У лодочной пристани тарахтел мотором низенький глиссер. Саламатов стоял на корме, приветственно помахивая рукой.
Варя поднялась на цыпочки, дотянулась до губ Сергея и поцеловала с такой жадностью и страстью, словно боялась больше не увидеть его.
- Прощай!
- До свидания!
И, словно спохватившись, что он уедет, а она так и не узнает о чем-то важном, спросила:
- Ты действительно не говорил о Суслове?
Ответить ему не дали. С горы, крича что-то веселое, бежали девушки-коллекторы с перекинутыми через плечо на одну лямку рюкзаками. Даже в этот прощальный час они не забывали о том, что девушкам полагается быть кокетливыми, ловкими, быстрыми. Головлев и Евлахов вели в поводу навьюченных коней. За ними показался и весь обоз, вытягиваясь на берегу в длинную линию, словно на смотру. С этого места путь отряда разделялся. Конный обоз уходил в горы, геолог и коллекторы - вверх по реке. Через несколько дней, если все обойдется благополучно, они встретятся у истоков Нима.
Нестеров бросил свой вещевой мешок через низенький борт глиссера и поднялся на берег. Он обнял Головлева, оглядел тщательно упакованные механизмы, грузы и махнул рукой. Тронулись низкорослые кони, люди нестройно закричали, прощаясь, и обоз нырнул в заросли ельника, поворачивая к Красным горам.
Возле глиссера Нестерова ждал Лукомцев.
Он стоял рядом с Дашей, еще бледный, неловкий, но, завидев начальника отряда, оторвался от Даши и пошел к нему.
- Как тебе не стыдно, Сергей Николаевич, младших оставлять! Сам знаешь, без команды и командир сирота! - с вызовом сказал он.
- Лучше бы тебе остаться, Андрей!
- Не выйдет! - упрямо сказал Лукомцев. - Видно, уж судьба у меня такая - немереные пути по шагам отсчитывать! - усмехнулся он. Лицо его медленно покрывалось румянцем то ли от холодного ветра, то ли от раздражения.
Саламатов, устроившийся рядом с водителем, с интересом наблюдал эту сцену. Варя сердито воскликнула:
- Неужели вы, Андрей, поедете с ними? Вы же еще больны!
- Ах, Варвара Михайловна, - с укором сказал Лукомцев, - судьба моя простая: куда конь, туда и хомут. Так что оставить Сергея Николаевича я никак не могу, - и, перешагнув через борт, сел рядом с Дашей, которая, видно поняв, что его уже не остановишь, укладывала свой и Андреев мешки.
За Лукомцевым в глиссер шагнула Юля, Нестеров, чтобы не слышали другие, тихо спросил у нее:
- Вы же хотели в Москву? Может быть, вам лучше остаться?
- Представьте, мы только что уговаривали остаться Андрея, и примерно с такой же настойчивостью. И знаете, что он сказал? "Отец мой жил ровно: хлеб есть, так соли нет, соль есть, так хлеба нет. И приходилось ему порой совесть хозяевам закладывать. А я, добрый молодец, живу того ровнее: ни хлеба, ни соли, зато совесть чиста!" Вот и я не хочу бесчестья!
Сказав это, она взглянула на Варю, но та словно не слышала. Она смотрела долгим печальным взглядом на Нестерова, и была в этом взгляде такая призывная сила, что Сергей еще мгновение помедлил на берегу, Саламатов весело крикнул:
- Долгие проводы - лишние слезы!
Нестеров переступил борт глиссера, не отрывая глаз от Вари. Как ему хотелось, чтобы Варя вдруг кинулась к нему и сказала: "Я еду с тобой!" Но Варя молчала, а глиссер медленно отходил от берега.
- Все-таки поссорились? - спросил Саламатов.
- Да, - сухо ответил Нестеров. - Из-за тебя. Куда ты отправил Суслова?
- Суслов поехал по своему делу, - строго заметил Саламатов. - У него не менее важное задание, чем у тебя.
Больше они не разговаривали об этом.
От Стрелки до Ртищева острова глиссер целый день шел между плотбищами, где все еще продолжалась скатка леса. Многие штабеля еще не были и начаты, они возвышались десятиметровыми откосами, и казалось, будто река одета в бревенчатые стены. По реке, угрожая глиссеру, плыли оголенные на порогах от коры бревна. Водитель крутил руль во все стороны, и глиссер кружился по реке, словно пьяный.
На этом участке работали сплавщики-добровольцы из города и окрестных деревень. Подоткнув подолы широких домотканых юбок, девушки в красных и голубых шерстяных чулках стояли на штабелях с камбарцами в руках, похожие на огромных птиц. Услышав рокот мотора, они опустили камбарцы и долго смотрели на глиссер, неподвижные и задумчивые, отдыхая в эти минуты от тяжелой работы. Когда мотор затих - на плесах водитель экономил горючее и вел глиссер на малых оборотах - с берега долетела печальная песня:
Убили солдата в жестоком бою,
Солдатское сердце не бьется.
И родину он не увидит свою,
Домой никогда не вернется.
Смертельную рану сжимая рукой,
Одной он печалью томился.
Что он не простился с женой молодой,
С семьею родной не простился…
Девичьи голоса высоко подняли последние слова, потом замолчали в печали о солдатской судьбе. Звуки таяли, расплывались над серой водой, и вдруг одинокий страстный голос снова повторил последние слова, чтобы где-то в высоте передать хору. Водитель выключил мотор, глиссер сносило назад, но никто не обращал внимания на это - так захватила песня.
Над полем сраженья рассеялся дым,
Умолкли последние взрывы.
Печальные ивы склонились над ним,
Шептались и плакали ивы.
Приди, погляди, молодая жена,
Грустишь ты, про мужа не зная.
Чужая его приняла сторона,
А ива такая ж родная…
Песня смолкла. Мотор зарокотал, и девушки скрылись за поворотом. Темная вода разошлась двумя волнами, словно разрезанная тяжелым лемехом. Хмурые деревушки вдруг возникли из-за поворота реки, чтобы растаять, словно они только почудились. И снова стоял на берегу черный, косматый лес, снова высились, еще не подходя к берегу, черные, костлявые горы.