Ульмас Умарбеков
Клад у семи вершин
Странный приснился старику сон - будто находится он в своем саду, яблони к реке сбегают - а на том берегу покойница-жена, Зейнаб, но молодая еще совсем, девушка будто, платье белое на ней - руки к нему протянула, навстречу идет. Старик позвал ее, она бросилась в воду, будто реку переплыть хочет. Что она делает, ведь не умеет плавать, утонет! - испугался старик и тоже в реку кинулся - спасать надо жену. Плывет, а жены нету, не видать ее. Вылез он на берег, - а она тут как тут, в платье белом и в ичигах - подарке его на день рождения в тот год, когда возрастом она равна стала пророку Мухаммеду - шестьдесят два ей исполнилось. Стоит жена, смеется и говорит ему:
- Где же одежда моя? В комнате Турсуна осталась, наверное… Поищи пойди…
Тут проснулся старый Назир и долго думал, что же означает странный этот сон. Обычно он снов не видел, а если видел - забывал сразу, и уж во всяком случае не тревожили они его душу. Старуха же вообще никогда не снилась, - может, только когда молодым был, но это время уже забылось.
Старик думал так долго, что заломило в висках. Тогда он решил, что хорошо бы снова заснуть, - может, старуха придет опять и договорит, что хотела, - но сон не шел к нему больше. Звенело в ушах, и повторялись все старухины слова. "Что ж означают они? - мучился старик. - Пять недель минуло, как годовщину смерти ее справили, если сегодня понедельник, ровно, значит, пять недель… И все это время, год с лишком, ни разу не пришла старуха во сне… Может, к себе зовет? Непохоже, нет, - о другом говорила, что-то о комнате сына, Турсуна…"
Решив, что ему уж не уснуть больше сегодня, старик поднялся, накинул на плечи видавший виды чапан и вышел во двор.
Рано, очень рано еще было - свежее, умытое утреннее солнце путалось еще в ветвях яблонь, не могло вырваться и взлететь на небо. Ко двору старика примыкал колхозный сад, - сам выходил, вырастил, сам и сторожил его в последнее время. На дворе было еще прохладно, и в утренней свежести слышался ему запах поздних огурцов. Старик подошел к арыку, присел у воды на корточки. Он любил этот арык, пересекавший его двор, любил утром, зачерпнув пригоршней, пить прохладу родной земли. И если ночевал не дома и не пробовал утром воду своего арыка, целый день неспокоен бывал, словно потерял что-то… Так повелось у него еще с детства. Старуха знала эту его привычку, но насмешничать не позволяла себе, а внучка Зулейха и не видала никогда этого, потому что старик вставал ранешенько, вместе с солнышком, а внучка спала по-девичьи сладко и долго.
Умывшись, старик по привычке пошел к своему перепелу - поговорить с ним. Перепел сидел в клетке, а клетка привязана к стволу яблони. И самого перепела, и клетку, украшенную бахромой, подарил старику друг, чайханщик Саксанбай.
Старик заглянул в клетку, спросил:
- Что примолк, серый? Голос потерял?
Перепел будто ждал слов человека, встрепенулся, повертел головкой, глянул на солнце, на старика - и подал свежий и сильный голос.
- Вот так-то, серый! - довольно улыбнулся старик. - Так и надо петь.
Он заслушался: и утреннее солнце, и свежесть, и песня перепела вернули ему спокойствие, - сон, мучивший его своей недосказанностью, отодвинулся и забылся. Старик пошел на кухню, поставил самовар и все это время улыбался.
Во двор вышла внучка, Зулейха.
- Хорошо поет как!
- Разбудил тебя?
- Нет, сама проснулась… И не устает, смотри-ка…
- Саксанбай не подарил бы плохого. Друг все же. Но если б ты послушала его собственного перепела! Голос сильный, чистый - сильней, чем у нашего.
- Куда уж сильней, и так оглохнуть можно!
Старик засмеялся:
- Перепел - не наседка. Петь - так чтоб слышно было! Ну что - будем завтракать? Я уж и самовар поставил.
- Зачем же, дедушка, я бы и сама управилась…
Девушка ушла в дом собирать на стол, а старик сидел на тахте у самого арыка, следил за бегом воды, и в ушах его, заглушая песню перепела, снова зазвучал голос жены. Он погрустнел, во время завтрака не говорил с внучкой, но, когда она убирала со стола, спросил вдруг:
- Пойдешь сегодня в школу?
Зулейха после смерти бабушки не поехала учиться в Ташкент, как собиралась, а осталась с дедом, не бросила его одного. В институте она училась на заочном отделении, а здесь, в кишлаке, работала в школьной библиотеке.
- Что-нибудь нужно сделать, да, дедушка?
Зулейха видела, что старик печален, сидит и смотрит в одну точку, и она рада была угодить ему.
- Давай-ка приберем бабушкину комнату.
- Для чего, дедушка? Ведь не живем там.
Старик не знал, что ответить, рассказывать же о сне не хотел, боясь показаться вздорным. Он знал, что внучка не верит в сны, да и сам, как всегда думал, не верил тоже. И все-таки что-то подталкивало его изнутри сегодня, - может быть, голос старухи разбередил Душу.
- Воздух там спертый, проветрить надо, - нашелся наконец старик и сам обрадовался собственной догадливости. - Понадобится она нам, эта комната.
- Зачем понадобится? - Зулейха широко раскрыла глаза и почему-то покраснела. - Хорошо, дедушка, я быстро уберу, сейчас и начну.
- Я помогу тебе. Не ходи туда одна.
Зулейха удивилась еще больше, но возражать не стала. А старик все еще слышал голос жены, - но не говорить же было об этом внучке.
Через несколько минут Зулейха поднялась на веранду, повязав голову платком и одевшись для уборки, а старик уже открывал комнату жены.
Комната была большая и светлая, с окном в сад. Здесь старая Зейнаб провела последний год жизни.
Когда-то Назир и его жена приготовили эту комнату для сына, поступившего в геологоразведочный. Совсем взрослым стал их мальчик, студентом стал, столько бумаг, учебников, карт у него, - конечно, ему нужна была комната отдельная, только его комната. Но недолго прожил здесь сын их Турсун - два раза приезжал на каникулы, а на третье лето началась война. Он ушел уже на фронт, когда родилась Зулейха, дочка его. Она родилась, а мать не выжила, скончалась от родов, и тетушка Зейнаб сама вынянчила внучку.
И вот - две весны уж минуло - старая Зейнаб собирала клубнику, и вдруг закружилась у нее голова, плохо ей сделалось. Назир бросился помочь, уложил жену на тахту. Очнувшись, она вошла в эту комнату, комнату сына, и больше уж не выходила из нее. Старик понимал теперь так, что, чувствуя близкую смерть, жена его, Зейнаб, хотела побыть среди вещей, оставшихся от их мальчика, пожить в тех стенах, что помнили его… Когда ей становилось лучше, она подходила к окну, опиралась о подоконник высохшими руками и долго смотрела во двор. Прямо перед окном цвели розы - белые, нежно-розовые, пурпурные, они открывали солнцу свою нежную прелесть и боязливо вздрагивали под свежим ветерком. За кустами роз серебром звенел арык, а еще дальше, до самого забора, тянулись грядки клубники. За забором начинался яблоневый сад - весной он вскипал бледно-розовой пеной, и лепестки яблоневого цвета душистым снегом засыпали двор Зейнаб. А в углу двора, у забора, росли четыре сливы, ее любимые сливы. Она начинала обрывать их ягоды еще зелеными и ела - и так, пока плоды не поспевали, а полностью созревшие сливы шли на варенье.
- С чего начнем, дедушка? - спросила Зулейха, оглядывая комнату. Раз уж старый Назир пришел сюда, он, наверное, лучше знает, как распорядиться и что делать.
Назир молчал. Он давно не был здесь, а сейчас знакомые стены, знакомые вещи с новой силой пробудили в нем воспоминания. Вот расписной сундучок с двумя замками, он привез его из Ташкента и подарил жене, когда она родила Турсуна. Вот стол сына. А эти камни на подоконнике - их Турсун привозил из геологических экспедиций. В проеме между окнами - большой сундук, на нем одеяла, подушки. Здесь спала Зейнаб. Под ногами - вытертый ковер, закрывает только часть пола, на всю комнату не хватило.
- Проветрим на солнышке, да, дедушка? - спросила Зулейха, указывая на постель на сундуке.
- Я сейчас вынесу…
- Не беспокойтесь, мне не тяжело! - Зулейха собрала одеяла и вышла.
Старик поднял крышку большого сундука - его, видно, давно не открывали, и Назир даже покашлял маленько, хлебнув неосторожно затхлого, застоявшегося воздуха.
Сундук был пуст, лишь в углу лежал какой-то сверток. На кашель деда прибежала со двора Зулейха, старик показал ей на сверток, и девушка достала и раскрыла его. Там был мужской костюм.
- Смотрите, новый! - удивилась Зулейха и встряхнула, расправила пиджак. - Вот, ярлычок даже сохранился.
"Для сына, видно, покупала. Давно, знать, лежит. А мне и невдомек…" - подумал старик, вслух же сказал:
- Повесь на солнышко, пусть проветрится. Моль-то не съела?
- Нет, дедушка. Крепкий костюм…
"Если б ты знала, сколько он пролежал в сундуке, - думал старик. - Да, крепкий костюм, крепче человека оказался, хозяина пережил и хозяйку тоже. А теперь и меня, видно, переживет…"
Он опустил крышку сундука, свернул на полу ковер, поднял, понес во двор. Когда вернулся, внучка стояла у окна и внимательно что-то разглядывала - какую-то вещь держала в руках.
- Что ты еще нашла, милая?
- Браслет, смотрите! - обрадованно показала внучка. - В сундучке маленьком лежал, и серьги там такие же! Это серебро, да, дедушка? Смотрите, как блестит!
- Да, настоящее серебро.
- А чье это, дедушка?
- Это твоей бабушки украшения, - объяснил старик. - А я давно не видел, думал, потерялись где… Много лет не надевала она их, с тех пор, поди, как ты родилась, - добавил он задумчиво. Не говорить же ему было: "После смерти твоей матери", - не мог он так сказать, внучке всю радость испортить. - Браслет и серьги эти - работы Халпаранга, лучшего ювелира ташкентского. Сам ему заказывал. Нравятся?
- Очень нравятся, дедушка! - Зулейха приняла из рук старика браслет, надела. - А мне идет, а?
- Очень идет, как тебе может не идти? Возьми и носи - в память о бабушке.
Зулейха радостно прижала к груди серебряные игрушки и выбежала из комнаты, а старик, улыбаясь, глядел ей вслед. "Как похожа на бабку свою в молодости, - думал он, - та тоже радовалась как ребенок побрякушкам блестящим, а когда отдал ей браслет и серьги эти, так же точно к груди прижала и из комнаты выбежала… Пошли ей аллах жизнь долгую и счастливую, да не постигнет ее судьба матери ее несчастной!.."
Спокойствие пришло в душу старика, он машинально перебирал разные мелкие вещи в сундучке, стоявшем на подоконнике, но ничего принадлежавшего покойной жене найти больше не мог. Попался треугольный талисман красного бархата - он вспомнил, как жена положила его в изголовье маленькой Зулейхе, надеясь, что он убережет ее от дурного глаза. Еще в сундучке были книги и туго скрученный рулон плотной бумаги, перевязанный шпагатом. Старик развернул рулон - увидел надписи какие-то, кривые непонятные линии… Принес очки, вгляделся - и все равно ничего не смог разобрать.
- Зулейха, милая, где ты? - позвал он внучку.
- Иду, дедушка! - откликнулась она и, войдя, еще добавила: - Посмотрите!
Старик обернулся и замер: перед ним стояла молодая его жена Зейнаб, какой девушкой была, какой ее сегодня во сне видел… Да-а, вот уж угадала внучка в бабку родиться! И не замечал за ней, чтоб так красива собой была! Как хороша в белом платьице и туфельках белых, а черная до пояса коса синевой отливает! На запястьях браслеты, серьги сверкают звездочками в нежных ушах, и не разобрать, что блестит ярче - сережки серебряные или черные как ночь глаза.
- Хороша! - не удержался старик. - Совсем как бабушка в молодости!
- А мама? - спросила Зулейха.
У старика кольнуло в сердце.
- И как мама тоже. Мама у тебя тоже красивая была.
"А ведь и правда, - подумал старик, - те же глаза, те же брови, только нос крупноват, как у Турсуна, видна наша порода, у всех в роду были крупные носы".
- Да, красоте твоей матери завидовали все девушки в нашем кишлаке. Помню, отец твой уезжал учиться, гак бабушка ее одну никуда не пускала… - Старик увлекся было рассказом, помахал назидательно рукой и тут обнаружил, что держит еще лист бумаги с непонятными записями, добытый в сундучке. - Посмотри, милая, что это. У тебя глаза получше моих.
Внучка взяла бумагу, вгляделась.
- Не знаю… Линии какие-то, на карту похоже. Если карта - то, наверное, горы…
- Горы, говоришь? Так и написано?
- Что написано - не пойму, дедушка. Слова какие-то непонятные. Но похоже на план. Да, вот рука отца: "План ХЗ", и подпись его: "Турсун Назиров". Что же это может быть, а, дедушка?
- Не знаю… - Старик был удивлен. - Какой такой план мог он оставить?..
- Положить на место? - спросила Зулейха.
- Спрячь уж, от греха подальше, - согласился старик.
Они быстро прибрали в комнате, разложили вещи по местам, и Зулейха отправилась в школу. Старик вышел во двор и стал поливать цветы. Он снова вспоминал давешний сон, вспоминал жену, но уже спокойно. Он так говорил с ней: "Видишь, прибрали мы комнату твою, - ты довольна, Зейнаб? Смотри, как внучка твоя похожа на тебя! Пошли ей аллах счастливую жизнь… Все-таки не одна она, я у нее есть, а я еще в силе, вот и сегодня не устал нисколечко. Отчего мне уставать - быстро устает тот, кто живет без удовольствия, недоволен собой, недоволен жизнью. А ведь мы хорошо жили, жена, правда? Только вот счастье сына увидеть не пришлось, война, будь она проклята, не дала… Не знаю даже я, где могила его…"
Старик стал думать о сыне и опять вспомнил о его бумагах. Захотелось еще взглянуть на них. Он вошел в комнату сына, открыл сундучок, снова развернул бумаги и начал рассматривать.
- Да, это его почерк, Турсуна, - вслух рассуждал он. - Буквы круглые и влево наклонены. Так он и писал, помню. Что ж, может, и нужное записал здесь, да поди узнай, так ли, - двадцать уж лет прошло, и спросить некого. Хотя… - Старик задумался, потом свернул бумаги, взял под мышку и зашагал к чайхане Саксанбая, друга своего, сын которого учился в школе вместе с Турсуном.
* * *
В чайхане никого не было, Саксанбай усадил друга на самое почетное место, поставил перед ним два фарфоровых чайника с зеленым чаем, принес две пиалушки и сам сел рядом.
- Как хорошо сделал, дорогой, что зашел навестить! Теперь твоя забота - отдыхать, годы уже не те, пусть молодые поработают. Сад какой для колхоза вырастил, красота, мимо не пройдешь - залюбуешься!
- Да я отдыхаю достаточно, не устаю, - ответил, улыбаясь, Назир.
- Нет, нет, не говори, не улыбайся, друг, правда, хватит с тебя, давно хотел сказать, да ждал, пока сам решишь, потому молчал… Годовщина уж миновала, успокойся, не гни спину каждый день! Правду говорю, в жизни ты свое уже совершил.
- Да, видно, прав ты, - согласился Назир, - и сам замечаю, в последнее время жару плохо переносить стал…
- Вот-вот… - вставил Саксанбай.
- А ты как, смотрю - молодцом держишься? - в свою очередь начал осведомляться Назир.
- Да что я… - вздохнул Саксанбай. - Спина доняла, шайтан ее забери! Не отпускает теперь ни днем ни ночью, ноет и ноет, проклятая!
- Застудил, что ли? - отхлебнув из пиалы, спросил Назир.
- Да кто ж ее знает? Думаю, старое сказывается, - помнишь, упал я с лошади на козлодрании, тогда так же болела…
- Разве спина помнит столько, а, Саксанбай? Двадцать уж лет минуло!
- Больше! - улыбаясь, поправил чайханщик. - А хорошо тогда было, что за время, так я говорю?
- Да, молодость… Помню, народ собрался из всех кишлаков окрестных. Ты чью лошадь гонял?
- Зачем мне чужая? Мой гнедой чем плох был, скажи? А ты, как помню, председательского жеребца брал?
- Да-а, хороший жеребец был, нрава крутого, председатель его боялся… Здорово я тогда разделал Мели, а?
- Еще бы! - согласился чайханщик, и оба расхохотались, причем Назир раскачивался в смехе, а Саксанбай держался за больную поясницу, не забывал о ней.
- Постой, постой, - сказал чайханщик, отсмеявшись, - ты это про какого Мели говоришь?
- О рябом Мели, что из Кумарыка.
- Из Кумарыка? - Саксанбай поморщил лоб.
- Ну да, помнишь, рябой Мели, он еще сына в Ташкент учиться отправлял. В позапрошлом году хоронили его, рябого Мели…
- Э-э, все вспомнил, все! Ну конечно, ты его тогда здорово разделал! - и Саксанбай снова зашелся смехом так, что даже забыл о больной спине.
- Я козла ногой прижал, крепко держу, а он у меня вырвать хочет, не отстает… - сквозь смех рассказывал Назир. - "Отпусти, - кричу, - добром прошу!" Не отпускает. Ну, я как рвану вперед - он прямо на землю…
- Хорошо, я тогда подоспел, - он хоть и свалился, а козла не выпустил…
- Да, хорошо, конечно. Только как же ты упал, за тобой ведь никого не было?
- Подпруга, верно, ослабла, не помню уже точно. Пыли я тогда наглотался - вот этого не забуду! - У Саксанбая аж слезы выступили на глазах от хохота. - Лежу, пыль глотаю, а сам о козле только и думаю и тебя зову…
- Да, а я тогда не мог вернуться к тебе, гнал прямо к шашлычнику - ему козла бросить…
- Ничего, ничего, мой младший подоспел, поднял меня, с поля на себе вытащил…
- Так ты за собой теперь как следует смотри, - уже всерьез советовал Назир, а Саксанбай, вспомнив про поясницу, снова взялся за нее руками и рассказывал:
- Осенью собираюсь в Чартак, грязью там лечат. В пыли заболел, может, в грязи вылечусь, как думаешь? Слушай, может, и ты соберешься со мной, поищи в себе болезнь подходящую, а?
- Ну когда мне болеть, на кого сад оставлю? Послушай-ка лучше, совета хочу спросить твоего. - Назир положил перед Саксанбаем бумаги своего сына. - Утром убирали мы с внучкой комнату старухи моей да нашли вот - Турсун оставил… Не знаю, как быть, - может, нужное что. Посмотри-ка…
Чайханщик развернул бумаги, повертел в руках, видать, не понял в них ничего - и молча вернул.
- Когда провожали Турсуна в армию, помню, он бумаги свои разобрал, что-то повыбрасывал, учебники да тетради у нас лежат перевязанные, а про эти карты ничего не сказал… - рассуждал вслух Назир. - Но если б ненужные были, не стал бы хранить их, правду я говорю?
- Что ответить тебе, Назир? Не ученый я человек, чайханщик простой, не для моих глаз написаны бумаги эти… Сын мой, сам знаешь, в Афганистане работал, сейчас погостить приехал - так ему бы показать, а нам, старым, ученость сыновей - отрада сердцу, но не пища уму.
- Внучка говорит, там гора наша нарисована.
- Семь вершин, что ли? Тогда на самом деле проверить надо, думаю, нужные бумаги, не пустые.
Саксанбай послал пробегавшего мальчонку позвать сына, и, когда тот пришел, оба старика с надеждой обратились к нему - пусть поглядит, разберется, скажет.
- Я не геолог, - ответил сын чайханщика, посмотрев на бумаги, - но вижу, здесь разрез пласта. Думаю, Турсун обозначил на карте месторождение полезных ископаемых. Как, ходил он к Семи вершинам?
- В последнее свое лето перед армией часто там пропадал и товарищей своих туда водил… - вспомнил Назир.