- Значит, надо вам ехать в Ташкент, показать бумаги эти в геологическом управлении. Начальника их я знаю - попрошу разобраться. Отпуск мой кончается, послезавтра я еду в Ташкент. Хотите - поедем вместе?
На том и порешили.
Сын чайханщика ушел, а старики долго сидели еще, пили чай, молча размышляли о своем. Потом Назир сказал:
- Друг, я не получил еще пенсии…
Но он не успел договорить. Саксанбай протянул ему две красные десятирублевые бумажки.
Домой Назир возвращался повеселевший, будто ждало его впереди что-то очень хорошее. Когда сели с внучкой обедать, объявил ей:
- Послезавтра еду в Ташкент.
- Зачем? - испугалась Зулейха.
- Сын Саксанбая возвращается в Ташкент, довезет меня, а там надобно пойти в геологическое управление, показать бумаги Турсуна, - так ученый человек говорит.
Зулейха не противоречила, - знала: если дед настроился на что-нибудь, отговаривать бесполезно.
Вечером, улегшись уже в постель, продолжал Назир, как утром, в мыслях своих говорить с женой:
"Я не устал, Зейнаб, совсем не устал, - видишь, в Ташкент хлопотать поеду. Кто знает, может быть, жизнь нашего мальчика оставит славный след, и будет он длиннее его короткой судьбы… Хорошо, что пришла ты ко мне во сне, подсказала, где искать. Спасибо тебе говорю, а может, и другие скоро спасибо скажут…"
И через день рано утром, когда куры еще спали на своих насестах, а солнце только собиралось возвестить миру о наступлении светлого дня, старый Назир и сын чайханщика Саксанбая устроились на грузовике, везущем в город дыни, и выехали из кишлака.
* * *
В Ташкент они приехали рано, ученый сын Саксанбая оставил Назира возле управления, где не начался еще рабочий день, и пообещал прийти в обеденное время, помочь, если понадобится, и отправить старика домой.
Назир стоял перед управлением с радостным чувством - скоро придут люди и поймут, что за карты нарисовал его Турсун. Ведь ненужных бумаг он бы не оставил… Так думал старик, и на душе его было светло.
Он перешел улицу - там был скверик, пустынный еще, поднявшееся солнце бросало сквозь листву на аллею веселые блики. Женщина везла в коляске младенца, а вдалеке, у цветочного киоска, похожего на сказочный теремок, дворник подметал аллею, и пыль под лучами солнца казалась розовой.
Назир опустился на раскрашенную в разные цвета скамейку и продолжал думать о сыне, - да, если б ненужные бумаги были - не оставил бы их… Но торопился, иначе вспомнил, сказал бы, что сделать с ними, кому отдать, может… Или не докончил дела, думал вернуться и продолжить?
И видел уже старик перед собой не здание управления, а Турсуна, уходящего из кишлака на фронт, последние минуты его в родном доме… Этот тяжелый день старик не любил вспоминать, но и забыть не мог.
Август стоял сорок второго, небо в тот день было чистое, как сегодня, и щедро отдавало солнце людям и земле животворящее свое тепло. Назир был, помнит, в колхозном винограднике и увидел - медленно, с трудом к нему идет женщина. Узнал невестку и сразу разозлился на жену: сама не могла поесть принести, - беременную послала, ведь родить ей скоро!..
Он пошел навстречу невестке и спросил сердито:
- Саму ее, что ли, ноги не носят, - тебя послала!
Но, подойдя, испугался: на невестке лица не было, губы дрожат…
- Повестка Турсуну пришла… - только и сказала она и заплакала.
Назир не ожидал такого, растерян был, ему все казалось, что сын ребенок еще.
Когда вместе вернулись домой, старуха его, Зейнаб, возилась на кухне. Увидела мужа - и тоже всхлипнула.
Турсун был у себя в комнате, разбирал бумаги. Улыбнулся отцу. Назир сел на стул, молча смотрел, как собирается сын. Потом спросил:
- Сегодня?
- Сейчас, отец… У сельсовета. Потом в Ташкент.
- Скоро твой черед пришел… И много вас?..
- Из нашего кишлака - десять человек идет, и еще кумарыковцы присоединятся, сколько их - неизвестно.
Назир не знал, о чем еще спрашивать сына, горько ему было, он мучился, в глазах стояли слезы, и хотелось слушать и слушать веселый, сильный голос Турсуна. Пусть сын говорит, его голос должен жить, остаться в родном доме. Он бы обнял сына, прижал к груди и не отпускал, да тот все еще возился с вещами, увязывал бумаги и учебники и не стоял на месте. Видно, в мыслях своих простился уже с родными стенами и ушел вперед…
И тогда старик, чтобы вернуть сына, сказал первое, что пришло на ум:
- Виноград… виноград в этом году хороший… - Он испугался нелепости своих слов, уж очень не шли они к прощальной минуте, но ему нужно было говорить с сыном. - Знаешь, одну гроздь положишь - и корзина полная…
Турсун понял отца.
- Да, я видел… Как же не уродиться винограду - вы столько ухаживали за ним, времени своего не жалели, отец. Я знаю, что могут ваши руки… Пусть урожай будущего года превзойдет нынешний, а я верю, разобьем к этому времени фашистов, вернусь с победой - еще и вам на винограднике пособить успею!
- Как будем ждать тебя, сынок!.. Возвращайся скорее, обрадуй нас, землю свою обрадуй. Земля тебе все отдаст - и соки свои, и богатства… Только вернись скорее!
Вошла невестка:
- Обед готов… - Подняла заплаканные глаза на мужа, тот оглянулся, посмотрел на отца. Назир понял, встал со стула:
- Пойду матери помогу, потом вас кликну…
На террасе встретил жену - та хотела сама позвать Турсуна к прощальному плову.
- Куда? - остановил ее. - Не мешай, пусть поговорят…
Обедали во дворе, у прохладных струй арыка. И сам Назир, и Зейнаб, и невестка только делали вид, что едят, а когда Турсун вытер после плова руки, мать не удержалась, заплакала, а за ней и невестка.
- Перестаньте! - сердито сказал Назир. - Не один он уходит, все молодые там сейчас. Помолитесь лучше за него. Помни, сынок, ждем тебя к будущему урожаю! Аминь… Ну, встали!
Старик сам поднял рюкзак сына, с которым тот ходил в горы, а теперь уходил еще дальше - представить невозможно было такую даль, - и пошел со двора. Оглянувшись, увидел, что идут за ним вместе с Турсуном и жена и невестка.
- А вы куда собрались?
- Оставайтесь, мама, - попросил Турсун. - И ты останься, - мягко сказал жене.
- Я с тобой пойду, провожу…
- Нельзя тебе далеко ходить, еле на ногах стоишь. Останься с мамой.
- Не ходите дальше! - строго распорядился Назир. - Я сам провожу.
Он вышел на улицу, через несколько минут показались Турсун с матерью, и все трое зашагали по пыльной дороге.
- Провожу хоть до сельсовета, - просительно сказала Зейнаб, заглядывая мужу в лицо.
Старик молча обернулся: невестка стояла у калитки и глядела им вслед. Глаза ее были пустые от горя. Она помахала рукой уходящим, а когда те свернули за угол, без сил опустилась на землю: страшная тяжесть давила на плечи, огромная глыба горя, - будто знала она наперед, что в последний раз видит мужа…
* * *
Площадь перед сельсоветом гудела, как потревоженный улей. Молодые и старые, отцы, жены, матери, дети и в центре - два десятка юношей. Мужчины храбрились, но тут же слышались причитания и стоны женщин, и поднимался над общим гомоном крик: "Сынок мой единственный!" - и опять гудение толпы поглощало отдельные слова.
У Назира тревожно сжалось сердце, он задохнулся и протянул руку - ее встретила рука жены, Зейнаб. Она тихо сказала:
- Я здесь, я не плачу…
Старик вздохнул свободнее.
- Не плачь, стыдно… - попросил он, глотая слезы.
Турсун взял у отца свой рюкзак, сказал: "Сейчас вернусь" - и вошел в сельсовет.
Назир с женой присели у арыка, стали ждать.
Людей на площади становилось все больше, крики, шум, фырканье лошадей напомнили бы воскресный базар в городе, если бы не звучал тут же, не врезался в сердце плач женщин… Назир смотрел в толпу и, хотя собрались здесь его соседи по кишлаку, никого не узнавал…
Командирский бас покрыл шум проводов:
- Освободить дорогу!
Толпа раздалась, образовался коридор, и в него из дверей сельсовета по одному выходили новобранцы.
Шум и крики усилились, опять поднялся надо всем вопль: "Сын мой единственный!", но старик расслышал все же слова Турсуна: проходя мимо, тот сказал:
- Мы идем в город. Оставайтесь, я напишу вам.
- Я пойду тоже! - решил Назир.
- И я! - Зейнаб твердо встретила взгляд мужа.
- Останься! - распорядился Назир.
Турсун задержался, попросил тоже:
- Не ходите, мама! Отец проводит меня. Ведь знаете, жену мою нельзя бросить одну. Побудьте с ней, мама.
- Сыночек мой, сынок!.. - заплакала Зейнаб.
- Хватит! - рассердился Назир. - Перестань, людей постыдись!
- Да я ничего… не плачу, - всхлипывая, отвечала Зейнаб, взяла из рук мужа платочек и вытерла слезы.
- До свиданья, мама, будьте здоровы! - Турсун склонился к ней, поцеловал.
Зейнаб смотрела на сына помутневшими от слез глазами и старалась улыбнуться.
- Иди, родной мой, пусть аллах сохранит тебя… - и не выдержала, расплакалась снова, закрыла глаза платком.
А отец с сыном уже шагали по дороге в город - отставать от других нельзя было.
* * *
К вечеру новобранцы и провожающие их родители пришли на Саперную улицу Ташкента, ту самую, где расходятся веером трамвайные пути. Старик хорошо помнил эти места - казарма здесь сохранилась еще с гражданской, и сам Назир трижды входил в эти ворота, а потом трижды выезжал из них, отправляясь на борьбу с басмачами. А теперь из этих ворот выйдет его сын…
Когда Турсун и его товарищи и провожающие их родные, в том числе Назир, подошли к казарме - они увидели такое стечение народа, перед которым толпа на площади у сельсовета показалась бы небольшой горсткой, арыком рядом с Сырдарьей. Поразило старика спокойствие собравшихся - никто не кричал, не плакал, торжественную тишину нарушали только возгласы какого-то мальчишки: "Кому холодной воды? Холодная вода!"
Отряд новобранцев остановился у железных ворот.
- Все, пришли, отец, - сказал Турсун. - Теперь можете возвращаться.
- Я подожду… - ответил Назир.
Турсун обернулся, глянул на толпу - ясно, все эти люди останутся здесь на ночь, чтобы хоть раз увидеть еще своих уходящих на фронт сыновей, - и грустно покачал головой.
И вот ворота закрылись за ним. Назир почувствовал, что очень устал, - жара, дальняя дорога, боязнь за сына Лишили его сил. Он присел, прислонился спиной к забору.
- Откуда вы? - спросил его старик, отдыхавший по соседству. Назир ответил, а сосед назвал свой кишлак. Назир не слыхал раньше о таком кишлаке, не знал, где он, и ему показалось сейчас, что война привела к воротам казармы людей со всей узбекской земли, со всех четырех сторон света…
Чтобы отвлечься от тяжелых мыслей, он стал думать о жене, о невестке, но и тут не было ему покоя: невестка вот-вот родить должна, а дома с ней одна Зейнаб. Как там они? Дай аллах, чтобы благополучно разрешилась жена Турсуна, внука ему принесла…
Назир прождал несколько часов, стемнело уже, и тут отворились железные ворота: плотными рядами вышли из них солдаты.
Пронзительный женский крик повис над толпой, отцы и матери, будто птицы, потерявшие птенцов, бросились к строю своих детей. Находя сына, шли рядом, не найдя, стояли, пропуская шеренги, ждали, пока придет их черед броситься в зеленые волны, протянуть руку родному уходящему человеку… Будто лишняя частичка тепла, унесенная с собой, могла уберечь его там, далеко, где не будет заботливой и нежной родительской руки. Волны катились и катились, не останавливаясь, - суровые зеленые волны. Ох, как трудно было найти свою родную каплю в потоке гимнастерок защитного цвета и одинаковых пилоток - будто все они вдруг сделались братьями, эти посуровевшие, скованные уже дисциплиной мальчики.
Из строя неслось:
- Мама, я здесь! Вот я, отец, сюда!
И неестественным и лишним в минуту прощания казался звонкий голос мальчишки, повторявшего свое:
- Вода, холодная вода! Кому воды?
Назир смотрел на лица солдат, и все они казались ему похожими на его Турсуна, все были в эту минуту его сыновьями, но настоящего Турсуна не было среди них, и старик испугался, что так и не увидит его… Он попробовал позвать, крикнуть - не получилось, пересохло в горле. Ему стало страшно: неужели сын так и уйдет, растворится в одинаковых зеленых рядах… Рядом оказался мальчишка - продавец воды, старик спросил пересохшими губами:
- Сколько за кружку?
- Бесплатно, ата, - участливо ответил мальчишка. - Пейте, ата, холодная. - Он подал Назиру кружку. - Вы недавно здесь? Раз цену спросили, недавно, значит. - Показал на толпу провожающих: - Эти люди вчера пришли, а некоторые позавчера. Вы сына провожаете, ата?
- Сына… Турсуном зовут.
- Вы сына вашего завтра увидите, ата, - пока их вымоют, постригут, обмундируют… Уж я знаю.
- Спасибо, сынок, - Назир с повеселевшей душой вернул мальчику кружку. Значит, он не пропустил Турсуна! Порылся в карманах, добыл сушеную сузьму величиной с орех, протянул маленькому водоносу: -На, возьми…
Мальчонка разломил сузьму, половину положил в рот, другую спрятал:
- Сестренке отнесу.
- Чей ты? - Назир с удовольствием смотрел, как мальчик жует сузьму.
- Рахимов я… Папка на фронте фашиста бьет. - Он дожевал сузьму. - Вкусно. Мама раньше тоже делала.
- А теперь?
- Сейчас нет. Корову продали - чем ее кормить? - по-взрослому ответил мальчик.
Назир погладил его по голове, а тот поднял свой чайник и деловито объяснил:
- Пора мне, - все новые люди подходят, тоже пить хотят. Посмотрите, видите зеленую калитку? Это наш дом. Устанете - приходите, мы там ночлег приготовили.
- Спасибо, сынок! - растрогался Назир.
И опять послышался в толпе звонкий голос:
- Вода! Кому холодной воды?
Город засыпал. Продребезжал последний трамвай. Назир все сидел и ждал, хотя понимал уже, что мальчик ему правду сказал - сегодня он сына не увидит. Наконец он поднялся, перешел улицу, отворил зеленую калитку. Перешагивая через спящих во дворе людей, отыскал для себя свободное место, улегся. Но сон не шел. В ушах звучали крики женщин, шум толпы, мерный солдатский топот. И все стояло перед глазами улыбающееся лицо Турсуна.
На рассвете старик поднялся, вышел на улицу.
- Не спится, дедушка? - окликнул его вчерашний мальчишка-водонос.
- А ты что же так рано?
- В очередь за хлебом пора…
Пророкотал первый трамвай, люди висели на подножках, на колбасе - где только можно было. Трамвай дребезжал жалобно, казалось, будто вот-вот развалится, но все же шел.
Из-за железных ворот, со двора казармы послышалась песня, она приближалась под мерный топот солдатских сапог.
Дрогнула, качнулась земля под ногами Назира. Из открывшихся ворот выходили шеренга за шеренгой, вытягивались по улице новые колонны солдат. И опять многоголосая толпа встретила их тревожными криками. Новый день начался.
Назир теперь стоял у самых ворот и хорошо видел каждую шеренгу, жадно искал взглядом сына, но его не было и в этой колонне.
Когда солдаты ушли, Назир растерянно посмотрел на запертые ворота, и тут кто-то тронул его за руку. Обернувшись, он увидел Саксанбая и с ним свою жену, Зейнаб.
Сурово нахмурил брови Назир, Зейнаб опустила голову и прошептала:
- Не беспокойтесь, она хорошо себя чувствует…
- Пусть увидит сына, - попросил и Саксанбай, сжал руку Назира.
- Иди, стань здесь, - неласково распорядился Назир и показал жене место у ворот.
Только под вечер они увидели Турсуна: он первый разглядел в толпе отца, позвал. Назир, усталый и измаявшийся в ожидании, не узнал бы сына в солдатской гимнастерке, в пилотке и наголо остриженного, - столько он видел их за день, стриженых ребят в гимнастерках и пилотках.
Он бросился вместе с женой и Саксанбаем сквозь толпу к колонне, с которой уходил Турсун.
- В Саратов… оттуда напишу! - крикнул Турсун. И, увидев мать, добавил: -Возвращайтесь скорее, как же одну ее оставили!..
Дальше они не слышали и сами ничего сказать не могли - впереди запели, колонна подхватила, и сильные молодые голоса заглушили слова прощания. Так и остались недосказанными родительские напутствия.
Назир с женой шли в толпе за колонной, пока командир, шагавший сбоку, не крикнул:
- Провожающим - остаться!
Все остановились, а колонна солдат уходила с песней, видны уже были только спины, и вот сначала голова, а потом и хвост колонны скрылись за поворотом. Все. Дети ушли, родители остались.
У Назира из головы не шли теперь последние слова сына: "Как же одну ее оставили", - и слышался в них укор.
- Домой, - строго распорядился он. Они втроем миновали лабиринт улочек, вышли из города и в сумерках уже пустились в дальнюю дорогу к родному кишлаку.
"Саратов… - думал Назир. - Сколько ж ехать им, если отправят сегодня? Когда напишет, когда письмо придет? Может, к тому времени отцом станет, радостной вестью обрадуем? Ах, нехорошо - невестку одну бросили, не случилось бы чего…"
Тревога за сына, тревога за невестку, за будущего внука гнала Назира вперед, он торопил жену и Саксанбая, и на рассвете они вошли в кишлак. В доме их горел свет, оттуда выбежала какая-то женщина, Назир узнал соседку. Увидев хозяев, женщина закричала:
- Скорей, скорей, рожает, ваша невестка рожает!
Со стыдом вспоминал потом Назир эту минуту, но тогда не стерпел, сорвался - размахнулся и ударил жену по лицу:
- Кому говорил - смотреть за ней?!
Зейнаб споткнулась, а потом побежала к дому.
Невестка принесла девочку, дала ей жизнь, а сама умерла, не выдержала родов.
На сороковой день после проводов Турсуна, после рождения дочери его Зулейхи и смерти от родов молодой его жены получил Назир письмо. Название города, откуда писал Турсун, было замазано военной цензурой, но Назир продолжал думать, что сын его в Саратове. О себе Турсун рассказывал мало, а больше интересовался жизнью своих домашних, и прежде всего спрашивал о жене. Не знал еще ничего… В конце письма предупреждал: "Через два дня уходим на фронт. Напишу из части, пришлю номер полевой почты. Сами пока не пишите - не найдет меня письмо".
Старики встречали теперь почтальона на улице, ждали весточки от сына, но он не написал больше.
А потом пришло извещение: рядовой Турсун Назиров пропал без вести…