Но этот утренний лет, начавшийся с восходом солнца, не походил на спокойные перелеты и скорее напоминал генеральную разминку утиных стай перед дальней дорогой. Не успели еще скрыться первые гоголи, а к ним уже примкнула длинная вереница собратьев. Гоголей нетрудно узнать по белым нагрудникам, по яркой пестроте крыльев и по какому-то особенному, звенящему звуку полета.
Вслед за гоголями отлого начала подниматься стая чернетей. Тоже растянувшись в вереницу, птицы медленно набирали высоту, а набрав ее, долго кружили над озером черной извилистой лентой.
Откуда-то появились чайки. Печально вскрикивая, они плавно взмахивали острыми изогнутыми крыльями и зыбко качались в воздухе, словно подвешенные на невидимые резинки. Чайки спускались к воде, что-то хватали и отчаянно улепетывали низом от наседавших товарок. В одном месте эти вздорные птицы затеяли драку. Они никак не могли поднять большую дохлую рыбину, выклевывали из нее куски, жадно вырывая их друг у дружки. Спор рассудила внезапно налетевшая скопа: разбойно врезалась в белое облако чаек, зацепила рыбину когтями и тяжело понесла к высокой сухаре на берегу.
А потом над озером уже никакого порядка не стало, будто виной всему были драчуньи чайки. Стаи рассыпались, и птицы табунками, парами, в одиночку летели из конца в конец над камышовой равниной. Мы узнавали стремительных шилохвостей, черных грузных турпанов, пепельно-серых свиязей, крупных бело-коричневых крохалей и много другой утиной братии, которую свела на перепутье осень.
Летали тут и кряквы. Сердце сладко ныло, и напрягался каждый мускул только при одном беспокойном зове кряковой матки: "ах, ах, ах!" Мы разом оборачивались на этот крик и в любом табуне, на любом расстоянии узнавали упругие, тяжеловесные, какие-то по-особому красивые силуэты кряковых. Недаром, видно, народ назвал их благородными утками.
От сонливой тишины утра не осталось и следа. Воздух гудел от хлопанья крыльев, свиста, гама, сумятицы. А ружья наши молчали. Всякий раз, заметив нас на открытом берегу, птицы заблаговременно отворачивали. Странно, но почему-то не было особого желания стрелять. Мы были довольны тем, что видели, радовались, что сохранились еще места в сравнительной близости от городов, где в нетронутой первобытности протекает осенний пролет птиц. Только ради этого уже стоило добираться сюда. А настоящая охота не уйдет. Она впереди, и времени у нас достаточно.
Лет стал ослабевать где-то часам к семи утра, а еще часом позже прекратился совсем. И опять на озере стало тихо. Одни чибисы резвились над кочкастой болотиной, да вороны, вразвалку расхаживая по береговым отмелям, расклевывали ракушки.
Мы развели костер, поставили варить суп из концентратов. И сами по себе потекли охотничьи побасенки. Так же сами по себе они и кончились, и разговор наш незаметно принял иной характер.
- Вот скажи мне, дружба, почему столько собирается птицы на этом озере? - спросил Евсей Васильевич.
- Ну, как объяснить? Наверно, все же потому, что озеро на пути пролета. Это раз. И мелкое оно, камышовое. Хватает всякого корма, есть где укрыться от ветра, от врагов. Чего еще надо?
- Верно, - согласился Евсей Васильевич. Поскреб бороду и уточнил: - Почти верно. Только мне сдается, что главное тут безопасность. Ни корма, ни камышовые просторы не заманивают птицу так сильно, как безопасность от нашего брата охотников. Возьми вот, к примеру, озера Западного Зауралья. Все вроде налицо - и камыши, и корма, а не шибко же много валится на них утки даже в конце октября, в самую что ни на есть пору. Почему, думаешь? Да потому, что в это Зауралье устремляются охотники из десятков городов. Тысячи! Бедной птице присесть не дают. Мечется она, мечется, горемычная, да и айда туда, где поменьше бахают…
Евсей Васильевич подложил на огонь можжевеловых прутиков, снял ложкой с супа пенистую накипь.. Сидя на корточках, долго смотрел, как языкастое, бледное в солнечном свете пламя лижет мятые бока котелка.
- Тем и спаслось Глухое, что оно далековато, - снова заговорил дед. - Железной дороги близко нет, машины тоже не ходят. Продолжали бы рубить лес - не было бы здесь этого царства. Так уж у нас повелось: где люди, где промышленность - там нет в природе изначальной красоты, а стало быть, нет ни зверя, ни птицы. И неуж настолько невозможное это дело, чтобы и то и другое вместе было?
Дед вопросительно посмотрел на меня. Потом резко поднялся, засунул руки в карманы брюк, заходил взад-вперед у костра.
- А браконьеры? - снова начал охотник. - Останови, если доведется, любого из них, загляни в подсумки. Пули Бренеке и Жакана, пули круглые и картечь с горошину. На кого? На зайца, что ли? На лося, дружба. А ведь лось-то охраняется законом. Но кто увидит здесь хотя бы этого же Елькина, если один охотинспектор на целый район, а то и на два? Под его присмотром тысячи гектаров леса, сотни озер. Вот и попробуй поймай браконьера…
Ладно, поймал, скажем. А дальше что? Протокол составить? Но браконьер-то ведь не лыком шит. Он - вор, а любой вор за здорово живешь в руки тебе не дастся. Он готов на все. Дело-то ведь в лесу…
Евсей Васильевич шумно высморкался и сел. Я снял с тагана котелок, достал из рюкзака хлеб.
- Давайте завтракать, - сказал я, видя, что Евсей Васильевич не на шутку разволновался и теперь не скоро остынет. - Поедим, а потом разойдемся и поищем места для вечерней охоты.
…Еще при зорьке я заприметил, как небольшие табунки гусей, покружив над озером, выравнивались над берегом и прямиком летели в направлении высокого перевала. Времени было достаточно, и я без лишних раздумий ударился через клеклое болото к подножию горы. Под ногами жвакало и булькало; ржавая, застоявшаяся между кочек вода заплескивалась за голенища. Но через болото ближе, и я упорно пробирался к недалекому леску.
А вот и лесок, редкий, низкий, с наклоненными к горе вершинами. Это ветры, всегда дующие с одной стороны, с озера, так пригнули деревья. Рассыпанные по склону корявые сосенки и ели словно убегали из ветровой долины по долгому крутому тягуну к перевалу.
Немалых трудов стоило добраться до перевала, хотя издали казался он совсем рядом. Россыпи камней, кедровый стланик, спутанная сухая трава цепко хватались за ноги. То и дело дорогу преграждали поверженные бурями мертвые деревья. Они щетинились острыми иглами сучьев.
Но вот подъем позади. Ух, как отсюда все видно! Невозможно глаз оторвать от залитой солнцем, многоцветно высвеченной осенней тайги. Далеко на горизонте в неясных очертаниях высились зубчатые отроги хребтов. А ближе, меж хвойного темнолесья, выделялись желтым уже наполовину опавшие березняки. Слева, откуда я только что пришел, раскинулась камышовая равнина Глухого, справа, по другую сторону перевала, окруженное лесистыми холмами, блестело другое - маленькое озеро. Оставалось сделать вывод, что гуси перелетали на него.
И верно, удобнее места для охоты на перелетах трудно подыскать. Овальная горная гряда здесь резко понижается, образуя что-то похожее на ворота. В этой глубокой и узкой седловине совсем нет леса, только одиночные чахлые березки да рябинки сиротливо жмутся к разбросанным повсюду замшелым камням.
Я быстро прикинул, где лучше соорудить скрадки, натаскал для них валежника и поспешил обратно, чтобы к вечеру прийти на перевал с Евсеем Васильевичем и Сунаем.
5
Когда я вернулся к избушке, спутники мои были уже на месте. Сунай не только отыскал лодку, но и успел надрать пышного волокнистого мха, который теперь сушился, разбросанный по поляне.
На опрокинутом коробе я увидел четырех крупных крякв и красивого селезня-касатку. Поднимаясь на перевал, я слышал несколько выстрелов и по гулкому густому звуку легко узнавал ружье Евсея Васильевича. Так "пела" только его бельгийская двустволка, с витыми стволами двенадцатого калибра.
- С полем вас! - с тайной завистью поздравил я охотника, снимая свой пустой рюкзак.
Евсей Васильевич не ответил. Мельком взглянул на меня из-под насупленных бровей и с силой начал забивать обухом топора рогульку над костром. "Здорово расстроился старик, - подумал я, вспомнив разговор на привале, - все еще не может успокоиться".
Сунай чистил картошку и тоже молчал.
Я недоуменно оглянулся.
- Что-нибудь случилось?
- Да! - выпрямился дед. - Идем! - Он бросил топор, размашисто зашагал в ельник.
- Посмотри! - напряженно сказал Евсей Васильевич, когда мы подошли к запрятанным бочкам. Разбросав маскировку и открыв одну из бочек, Евсей Васильевич достал большой красно-синий кусок мяса.
- Лосина…
В другой оказалось нежное, еще не успевшее усолиться мясо косуль.
- А теперь туда пойдем!
В стороне, заваленная хворостом, стояла третья бочка. Вскрыли и ее. Она была полна битой, плохо обработанной птицы.
- Вот тебе и "клюква", - невесело усмехнулся дед. - Чуяла моя душа неладное - проверил! А хитрющий ведь до чего, шельма! Все обмозговал. Действует он, конечно, в паре или даже шайкой. Привезли его сюда на лошадке вместе со всем этим хозяйством - с бочками, сетями, лопатами, - дескать, работай пока один, потом подсобим. Костюмишко про запас взял. Когда придет лошадка за "продукцией" и выедут на большую дорогу, можно и снять ремье. Меньше подозрений. А то, не ровен час, попадет знакомый да спросит: откуда, мол, путь держишь? От кума, скажет, капустку вот да грибки везу…
Когда вернулись к костру, Елькина все еще не было. Сунай сказал, что он не приходил с утра. Весь день с озера слышались его выстрелы. Елькин охотился на второй лодке, которую прятал в полукилометре от избушки, в укрытой кустами заводи.
Мы молча ели вареную картошку, и думали, как теперь поступить с Елькиным? Правильней всего, конечно, взять его и без лишних разговоров отвезти до первого сельсовета, а там составить протокол. Но мы ведь не милиция и даже не инспектора. Подчинится ли нам Елькин?
Но, как бы то ни было, ясно одно: пройти мимо такого оголтелого разбоя мы не могли. А поэтому, не сговариваясь, пришли к единому выводу - по возможности быстрей разоблачить браконьера и взять его.
- Много еще осталось драть моху? - спросил Евсей Васильевич Суная.
- Еще столько же, но его надо высушить, сырого много не увезешь.
- А долго ему сохнуть?
- Если завтра с утра надеру остатки и солнце будет, то к вечеру уже высохнет.
- Значит, послезавтра отчалим.
В это время снова где-то близко грохнул выстрел. Евсей Васильевич круто посолил картошину, прислушался.
- Наколотит сегодня, что и возом не увезти. Вон сколько птицы, а он "работает"… Только мне сдается, что не такой он дурак, чтобы разоряться по уткам. Знает он озеро получше нас. И где какая птица днюет - знает. Видал, как реденько бьет, переезжает, стало быть, с места на место. Ну, погоди, скоро отстреляешься! - сдавленно проговорил дед и погрозил в сторону озера жилистым кулаком.
- Вроде бы подходящее место, должна тянуть птица, - сказал Евсей Васильевич, когда мы добрались до знакомого перевала.
На скорую руку соорудили из заготовленного сушняка скрадки и засели - Евсей Васильевич в одном, мы с Сунаем - в другом.
Большое, красное, уже не греющее солнце коснулось горизонта и выплеснуло низом полосы шафранового света. От вершин перевала, от высоких камней легли длинные фиолетовые тени. По седловине дул ветерок, и в нем взблескивали желтым опадающие редкие листья.
В стороне от нашего расположения, чуть выше по перевалу, время от времени пролетали стайки уток. Они спешили на маленькое озерко. Каждый раз, завидев их, мы поднимали ружья и каждый раз опускали - далековато. Но где же те, которые полетят над нами?
Скрадок Евсея Васильевича находился в сотне метров от нашего, на другом краю седловины. Редкий и низкий, он плохо скрывал охотника. Евсей Васильевич стоял без шапки, в расстегнутом ватнике. Я залюбовался могучей фигурой старика.
Помню, лет десять назад, когда я пришел на завод, он работал в литейном вагранщиком. Из многих работающих у печи тогда почему-то запомнился именно он. И не потому, что этот человек был старшим, не потому, что все слушали его и быстро выполняли указания. Было в нем что-то такое, отчего казалось, что все эти звоны, гуды и лязги механизмов подчинены одной его воле, его желаниям. Когда сливали чугун и цех расцветал сверкающим фейерверком огненных брызг, Евсей Васильевич стоял у канавы точно такой, как сейчас в закате, - спокойный и гордый, будто отлитый из меди.
Потом я узнал, что этот чародей-вагранщик - большой любитель природы. И потянуло меня к нему. Теперь уже не счесть, сколько дней и ночей провели мы вместе среди родных полей и лесов, сколько сожгли сообща пороху.
…Вдруг Евсей Васильевич нахлобучил шапку и низко склонился за ветки скрада. Я машинально последовал его примеру, потянул за рукав Суная. Взглянул в краснеющую закатом седловину: плавно покачиваясь, через перевал летели гуси.
Тяжелые птицы упруго взмахивают крыльями, их темные силуэты плывут над седловиной. Все ближе и ближе. Уже слышен сопящий посвист жестких перьев, я различаю, как передний покачивает головой, будто выискивает наши скрадки. От напряженного ожидания вспотели ладони, я сжимаю ружье…
Сунай без ружья. Он просто так с нами, и ему легче, наверное, в эту минуту.
Однако Сунай дергает меня за полу телогрейки и горячо шепчет:
- Давай, давай! Отпустишь!
- Рано, - как могу спокойно отвечаю ему и медленно поднимаю ружье.
Но вот, пожалуй, пора. Стайка гусей между нашим скрадом и скрадом Евсея Васильевича. Почти враз прогремели четыре выстрела. Глухое эхо испуганно покатилось по перевалу, все дальше, дальше и, слабо аукнув, затихло, потерялось в лесах. Птицы с тревожным гоготом заметались в узкой горловине, а затем круто и стремительно взмыли к небу.
Мы не успели подобрать добычу: вдали вновь показались птицы. Вытянув шеи, они летели по роковому пути на нас.
Но какие же большие эти гуси! И белые совсем! Я пристально всматриваюсь в их распростертые очертания и вдруг узнаю лебедей.
И вот они уже над перевалом. Раз, два, три… Восемь штук! Спокойно и согласно взмахивая крыльями, лебеди благополучно пролетают над седловиной. Мы провожаем их взглядами. И долго еще в синей роздыми на пестром узоре лесов мелькают их белые крылья.
К избушке вернулись уже ночью. Над поляной сизыми пластами качался дым. Мы облегченно вздохнули: Елькин ничего не заподозрил - дома.
Неведомо как заслышав наше приближение, он вышел навстречу. Осмотрев добытых птиц, сам услужливо повесил их под навесом крыши и, похлопав Суная по плечу, рассудительно сказал:
- Конечно, утешка не мясо! Утешка, она навроде воробья - пух да кости. То ли дело гуси-лебеди!
6
Ночью ярко вызвездило, и на землю пал сильный заморозок. Накрепко схватило сырые займища, мелководные заливы озера покрылись глянцевым ледком.
С восходом солнца все вокруг засверкало и залучилось. Живая игра огней изменчиво переливалась на стылых травах, на высоких усохших стеблях лабазника, в стеклянной россыпи брусничных листьев. Ватажки рябин, будто белыми шалями, укрылись пухлявым куржаком, и через этот куржак калеными угольями светились перезревшие гроздья ягод. В продувном осиновом сколке радостно взвизгивали молодые сороки, и сытые дрозды-дерябы, пострекотывая, стайками перелетали с куста на куст, приближаясь к рябинам.
Камышовое озеро молчало, будто выстыло за ночь. Лишь изредка высоко в небе пролетит табунок уток или протянет одинокий гусь.
- Ушла птица, - почти торжественно сказал Евсей Васильевич. - Ну и легкой дороги ей.
"Легкой дороги", - мысленно пожелал и я, представив, как бы громыхнули в этой тишине раскаты наших выстрелов. Пусть будет тихо на озере.
Сунай свернул с тропинки, повел нас между опалых черемух к лодке. До обеда мы надерем мху, а заодно и посмотрим озеро, на которое так и не довелось выехать.
В пропахшей рыбой плоскодонке, отталкиваясь шестами и разбивая звонкий прозрачный ледок, мы проплыли немного по мелкому каналу среди камышей, и впереди открылся широкий плес. На нем тоже лежал лед, но уж совсем тонкий, и лодка шла беспрепятственно, с легким треском подминая его днищем. Посередине плеса над сверкающей гладью льда вытянулся пологий остров с низкими зыбучими берегами. Стоявший на корме Сунай направил лодку вдоль острова, а затем круто развернул ее и глубоко вклинился в илистый берег. Берег осел, закачался.
- Как же мы сойдем? - спросил я, попробовав ногой трясину.
- Запросто! Тяни вон ту жердину, ступай по ней до другой, а там третья недалеко, - посоветовал Сунай, показывая на разбросанные по сторонам стволики березок. - Да шесты, шесты не забывайте, не то нырнете…
Не очень уверенно, то балансируя, то опираясь шестами, мы перешли по вертлявым, тонущим под сапогами жердочкам на более твердое место, сделали из плавника и этих же жердочек настил к лодке.
Ровный мшистый покров острова, как скатерть-самобранка, был густо усыпан крупной спелой клюквой. Влажная и льдистая, она вишнево рдела повсюду в таком обилии, будто ее нарочно набросали здесь из лукошек. Стоило наклониться, провести рукой - и полная горсть ягод. Клюква была настолько вызревшей, что давилась, стреляя струйками сока, от несильного жима пальцев, а на языке тотчас таяла, опаляя рот невыносимой кислядью…
- У-ах, ядреная, язви ее! - тряс дед бородой и так морщился, что из уголков его зажмуренных глаз выступали слезы.
Толстое одеяло мха сдиралось легко. Мы с Сунаем, подняв высокие голенища сапог, стояли на коленях, закатывая его в рулон, а Евсей Васильевич подрезал ножом снизу стебельки и корни. Затем все трое несли тяжелый, провисающий рулон к лодке и укладывали на дно. Дело продвигалось ходко, лодка наполнялась быстро, а на острове, там, где мы снимали пласты, оставались черные квадраты. В них сразу скапливалась пахучая коричневая вода.
- Баста! - крикнул Сунай, когда воз поднялся выше бортов. - Короб с верхом набьется.
А солнце опять встало над камышами, увлажнило, словно маслом помазало, тонкую пленку льда. Над озером залетали невесть где таившиеся утки. Но это была уже не зорька, а последний сбор оставшихся птиц. Их было немного, и почти все морские чернети. Они летят издалека, с побережья Ледовитого океана, и обычно дольше задерживаются на промежуточных остановках.
Над озером кружили отдельные разрозненные стайки, но с каждым кругом к ним примыкали взлетающие из камышей небольшие группы, пары, одиночные утки. И сами стайки соединялись в одну большую, и она продолжала летать над камышовой равниной, шумом полета привлекая забывчивых и беззаботных.
Когда соберутся все, стая опустится на "море" - открытую в многокилометровом кольце камышей воду - и станет ждать ночи. Ожидая ее, птицы будут держаться кучно, сдержанно гагакая, поглядывая на крупных селезней - вожаков стаи. Вожаки - старые птицы, они не раз пересекали по этим воздушным путям материк. Когда скроется за горами солнце, по их сигналу стая разом рванет тишину уснувшего озера хлопаньем сотен крыльев. С веселым шумом птицы поднимутся в ночное небо, сделают над озером прощальный круг (не замешкался ли еще кто-нибудь) и возьмут направление на далекую, одним им известную звезду на горизонте - к югу.