Мы долго наблюдали за птицами. Есть что-то в их великом кочевье волнующее нас, людей. Отлет птиц в чужие страны вызывает смешанное чувство - тихую печаль утраты и тайную радость надежды. Пусть летят. Они все равно вернутся.
Днем, когда мы привезли к избушке мох и быстро разбросали его для просушки на поляне, Евсей Васильевич сказал:
- Понимаешь, все думаю о Елькине. Вот никак не укладывается у меня в голове эта благость в природе, эта ее музыка - и разбой. Ну неуж в Елькине нет ничего такого, от чего бы екнуло, затосковало сердце? А, наверно, ведь нет. Лес для него - все равно что открытый чужой амбар - заходи, бери сколько хочешь. И никто его не тревожит. Он даже при нас вон как орудует! Разве это порядок, когда по тайге преспокойно разгуливают такие ворюги?
- Непорядок. А что, по-вашему, делать, как оградить леса от браконьеров? Сами же говорите, что в ведении одного инспектора тысячи гектаров угодий.
- Что делать? Скажу. Как сам соображаю, конечно. Правильно, одним егерям да инспекторам тут не справиться. Надо контролировать леса охотникам-любителям. Пошире, побольше, чем сейчас это делается. Поехали мы, к примеру, сюда, а нам бы поручили посмотреть заодно, как здесь, на озере, все ли ладно? Ну и права соответственно дали бы. Хоть как дружинникам, что ли. В другом месте - другие охотники. И так везде. Понял?
Едва дед умолк, как из леса показался Елькин. Сапоги, брюки, телогрейка его были вымазаны глиной. Он подошел к нам, бросил на землю тяжелый, пропитавшийся кровью вещмешок и, облегченно выгнув спину, откровенно поведал:
- Барсучишек поковырял малость. Полно их тута! Штука эта наживная - сало все труды оправдает. Посчитай: топленое барсучье сало по базарной цене - двадцать рублей пол-литра. И с иного поросюги этих поллитровок пять-шесть натопишь. И мясо к тому же. Беркулезники его с руками оторвут…
Елькин заговорщически подмигнул деду:
- Еще две семьи на примете есть, могу в пайщики взять…
Дед побагровел. Схватил браконьера за плечи и принялся трясти его с такой силой, что казалось, у него вот-вот отвалится голова.
- Я тебе дам са-ало! Я тебе пок-кажу п-пай! - заикаясь от негодования, приговаривал дед.
Я подбежал к ним.
- Оставьте его!
Елькин не защищался, не вырывался. Ноги его вихлялись, как у пьяного. Евсей Васильевич с омерзением швырнул браконьера в сторону. Тот растянулся на траве.
- За что, за что убиваете! Вас за ето всех пересадят! Бандиты-ы…
- А ну, встань! - приказал дед. - Документы у тебя есть?
Такого вопроса Елькин не ожидал. Встал, затравленно оглянулся. На худых его скулах заиграли желваки, шрам на переносице побледнел.
- Какие ж у меня документы? Живу в лесу, кому они здесь нужны?
- Нам, - твердо сказал Евсей Васильевич.
- А кто вы такие, чтоб документы мои проверять, а? Кто вы такие, спрашиваю?
Но когда подошел Сунай и мы втроем, обступив браконьера, повторили требование, он присмирел.
- Сами посудите, на кой они мне, в лесу-то? Ни в жисть никто не спрашивал.
Елькин понял, что если уж у него потребовали документы, то дело всерьез пахнет ответом, и принялся путано объяснять, какой он есть мирный и невредный человек.
Мы ему поверили только в одном - документов у него с собой действительно не было.
Когда весь запас красноречия был исчерпан и не достиг цели, Елькин решительно изменил курс. Приблизившись к Евсею Васильевичу, он с укоризной произнес:
- Зря вы на меня нападаете! Я ведь простой, не жадный… И с мясом, и с рыбой будете. Но… - он воровато оглянулся, совсем побелевший шрам выдавал его волнение, - но… чтобы все было шито-крыто…
Мы подавленно молчали. Это было настолько нагло, что ни Евсей Васильевич, ни Сунай, ни я не нашлись сразу, что ответить. Елькин выжидающе смотрел на нас.
И тут произошло неожиданное: Сунай вдруг сделал жадные глаза и, шагнув к Елькину, горячо спросил:
- А хватит всем?
Елькин облегченно вздохнул, криво усмехнулся:
- Давно бы так. А то - ух, разошлись! Айда!
Он бойко зашагал в ельник. В густяке под шатровым свесом ветвей долго разбирал старые сучья и наконец извлек из ямы два пузатых бидона.
- Сало барсучье. Один вам, другой - мне… Идет?
- Идет, - мрачновато согласился Сунай. Он дернул Елькина за рукав, опять жадно прищурил глаза:
- И все, что ли?
- Пошто все? Рыбы дам. Вяленой вам или соленой?
- Всякой давай.
Елькин совсем успокоился и панибратски повторил:
- Давно бы так. С добрыми-то людьми завсегда можно сговориться…
О мясе мы уже знали, а потому не настаивали на своем "пае". Заручившись обещанием Елькина получить бочку соленых и мешок вяленых карасей и узнав, где это добро находится, мы пошли к избушке.
Евсей Васильевич сразу понял хитринку Суная, однако не мог смотреть ни на меня, ни на него. Неловко было и нам перед этим старым человеком, прямым, правдивым, не умеющим вести себя иначе. Не вынес Евсей Васильевич такой игры, отвернулся, давай рассматривать колеса у телеги…
Все вроде складывалось хорошо. Елькин соглашался на все условия, но как раз эта его податливость настораживала: не такой он простак. Надо ожидать, что при удобном случае не преминет удрать.
Об этом мы подумали и постарались закрепить наши "пайские" отношения - договорились, что завтра с утра пойдем вместе рыть барсучьи норы.
- Ладно, ладно, - не возражал Елькин. - Вот у меня и каелка запасная есть, и лопата. Все не одному спину гнуть, раз на паи работаем…
Вечером мы между собой окончательно условились отправиться домой завтра. Непременно с Елькиным. Продукцию его тоже решили взять. Жалко оставлять добро. Я сомневался, увезет ли все лошадь - груз большой, дорога нелегкая, - но Сунай сказал, что лучше оставить мох, чем бочки с мясом и рыбой.
7
А ночью - это мне стало известно от Евсея Васильевича уже позже - произошло вот что. Елькин не спал. Ворочался, удушливо кашлял, закуривал и выходил на улицу. Возвращался не то озябший, не то взволнованный. Не в силах унять дрожь, кошкой прокрадывался возле нас и, выжидая, чутко затаивался на нарах.
Перед утром, уверенный, что мы спим, снова поднялся, осторожно натянул фуфайку. На ощупь отыскал на стене свое ружье. Теперь все его имущество было на нем и с ним.
Избушку Елькин покидал неслышно, как тень. Прошел той половицей, которая не скрипит, ржавые дверные петли еще днем предусмотрительно смазал жиром. Да и время для побега выбрал подходящее - в часы самого крепкого сна.
Однако просчитался: Евсей Васильевич держал ухо востро. Едва Елькин переступил порог, он надернул сапоги и вышел следом.
Вскоре из леска послышался треск валежника - это Елькин доставал из тайника бидоны с барсучьим салом. Подхватил их и споро зашагал к озеру. Напротив избушки остановился: дрыхнут, ротозеи? И свернул на тропинку. Евсей Васильевич - за ним.
Чем дальше браконьер отходил, тем быстрее и увереннее были его шаги.
У заливчика в черемухах поставил бидоны, снял и положил на землю, чтобы не мешалось, ружье. Кряхтя и натужась, столкнул в воду лодку. Опять прислушался. Спокойно кругом. Хриплым, злорадным шепотом протянул:
- Получите у меня мяска, законники! Видали мы таких! Сперва поищите ето мяско! Хе-хе!..
Переставляя в лодку бидоны, Елькин поскользнулся, уронил один на дно. Бум! - грохнуло в тихой ночи. Елькин прижался к борту. Но все обошлось. Успокоился, опять направился к избушке.
Вторым заходом браконьер тащил сети и мешок с рыбой. Мешок свалился с плеча, свинцовые грузила сетей били по ногам. Елькин поудобнее взял ношу, прибавил шагу.
Но вот и лодка, можно передохнуть. Достал папиросу, зажег в ладонях огонек, запыхал жадными затяжками. С опаской осмотрелся.
Точно подкравшись, вышла из-за тучи над лесом луна. Зацепилась спелым боком за длинную голую суковину и повисла, засияла на ней, будто огромный желтый фонарь на ночной улице.
- Тьфу ты, пропасть, - выругался Елькин, отодвигаясь в тень.
Он затоптал окурок, наклонился к сетям и…
- Куда собрался?
Браконьер грузно осел на борт.
Евсей Васильевич выступил из зарослей.
- А ну обратно!
- Опять… ты! - Елькин задохнулся от ярости, сграбастал под ногами ружье, щелкнул затвором. - Убирайся, хрыч! Согрешу!
Евсей Васильевич шагнул вперед.
- Ты… ты что, стерьва, жить не хочешь? - взревел Елькин и, пятясь, переступил в лодку.
Евсей Васильевич шел на браконьера. Елькин одним прыжком вымахнул к черемухам, вскинул ружье.
- Не подходи-и! Не толкай на смертоубийство!
Елькин пятился до тех пор, пока не уперся в частокол черемушника. Взблескивающий в лунном свете ствол берданки зловеще покачивался в его руках, глаза лихорадочно посверкивали.
И когда Евсей Васильевич подошел к нему совсем близко, Елькин надавил на спусковой крючок.
- Вот те!.. - рявкнул он и, безумея, прикусил язык: из сизой пелены порохового дыма на него все так же неотвратимо надвигался могучий старик.
- Дай сюда ружье! - потребовал он.
8
К отъезду все было готово. Хорошо отдохнувший Ретивый нетерпеливо перебирал ногами и звякал удилами в зубах. На дно короба погрузили бочки с мясом и рыбой, бидоны с салом, сложили мешки, сети. Сверху все это завалили мхом.
Елькин сидел на пеньке и отрешенно ковырял носком сапога землю. Сидел и, наверное, думал: "Вот влип так влип! И удрать нельзя. Что толку, все равно теперь найдут. Сам, балда, выдал себя, сказал фамилию. Да кто знал, что так обернется?.."
Дед перетянул воз ремнями, пристроил в передок рюкзаки, ружья. Мы тем временем вымели избушку, оставили в ней весь запас сухарей, спички, нарубили дров. Дверь снаружи приперли плахой. Кто знает, теперь, может быть, люди сюда не наведаются до весны.
- Ну вот, поохотились, и будет, - сказал Евсей Васильевич. - Садись давай, Елькин, в карету.
Елькин - уже который раз за утро - взмолился:
- Отпустите, милосердные, богом прошу! Бес меня попутал, теперича век ружье не возьму!
- Бес-то бесом, да ты и сам не промах, - сухо отрезал Евсей Васильевич.
Елькин встал и понуро побрел к телеге. Долго устраивался на мху, а когда сел, вдруг резко повернулся к Евсею Васильевичу:
- Как же я тебя не ухлопал ночесь, стерьва?
Вместо ответа дед достал из кармана картечь из разряженного патрона и высыпал ее Елькину на колени…
- Гоп, Ретивый! - весело крикнул Сунай, и телега дробно застучала колесами по выбитым корням.
ЛЕСНАЯ ПОВЕСТЬ
ОСЕНЬ
Гон лосей
Был месяц сентябрь. Осень входила в силу. Еще с августа зазолотила она березовые перелески, зарумянила осинники на болотах. Вянут травы, меркнут туманные дали.
Неброски, печальны осенние пейзажи. Светлой прожелтью испятнаны склоны гор. В оголенных лесах там и тут кострами пылают рябины. Лиловая высь уже не ласкает глаза лучезарной светлынью. Безбрежное небо будто притухло и стрелами перистых облаков указывает путь холодным ветрам к далекому югу.
Тихо днями в лесу. Сонливая темь царит под каждым деревом. Сторожкими стали звери в поредевших урманах. В стаи сбивается птичья молодь и под водительством старых испытывает крылья в пробных полетах.
Дни убывают. Близится время осеннего равноденствия. Темные ночи жгут в небе пожарища звезд. Первые заморозки коробят пашню. Студеный воздух чутко ловит лесные шорохи. Полевка прошуршит травой - далеко слышно.
Каждый день меняет осень свои наряды. И зелень у нее, и золото, и кумач, и радужный блеск бриллиантов на стылых травах…
Но вот уж и блекнут осенние краски. Насупилось, совсем потемнело небо. Зашумел встревоженный ветром лес. Редеют густые березняки, будто гребнем вычесывают их. Тучи падающей листвы! И вот уже нет светлых пятен на склонах гор, нежно-палевые и шоколадные оттенки растеклись меж хвойного темнолесья.
Все больше крепчает ветер. Стремительными порывами налетает он на свинцовую зыбь озер, завивает белые бурунчики на гребнях волн. Совсем померкли короткие дни. К югу потянули первые стаи птиц.
По лесной дороге идут женщины. Лукошки, корзины, ведра у них полны грибами. Уставшие, но веселые, тараторят они без умолку. Неожиданно доносится до них далекий, протяжный звук, похожий на стон. Женщины останавливаются и, спустив платки на шею, настороженно слушают…
По той же дороге навстречу веселой гурьбе шел лось. Время от времени он поднимал тяжелую горбоносую голову и гулко, на долгом утробном выдохе ревел. В тоскующем реве зверя слышался призыв.
Когда повторился загадочный стон, женщины испуганно переглянулись и, стуча кошелками, спешно свернули с дороги в лес.
Замер лось, вскинул голову: ухо уловило стук корзин. Фыркнув, он сорвался с места и быстрой, размашистой рысью побежал на звук.
Громкий крик отрезвил взбалмошного лося. Вихрем пролетев мимо грибниц, зверь исчез в березняке. Только и успели увидеть женщины большое рогатое чудо со сверкающими глазами, с поднятой шерстью на хребте.
Лось вскоре замедлил бег и остановился на вершине горы, среди редкого подлесья. Это был огромный старый самец с седыми мягкими губами и белыми ногами. Он долго ворочал длинными, как весла, ушами, тянул чувствительными ноздрями воздух. Успокоился, побрел по открытым еланям и снова стал мычать. Поздно вечером тоскующий зверь уже был далеко, на крутом яру гремучей горной речки Калиновки.
Неведомо откуда пришел сюда лось-великан. Целые дни он ходил по горам, спускался в долины и все ревел. А ведь совсем недавно этот большой осторожный зверь был другим. Казалось, для него не было ничего дороже мягких побегов древесной молоди, сочной лесной травы. И вот с первыми холодами изменилось все. Начался осенний гон. Лишился покоя лось, потерял голову.
Но не один он неприкаянно бродил в те дни, оглашая леса призывным ревом. Так же, забыв осторожность, ревели многие белоногие гуляки. Лоси делали большие переходы, переплывали реки, выскакивали на проезжие дороги, кидались на всякий звук в лесу, принимая его за стук рогов.
Случались и встречи. Редко взбесившиеся рогачи расходились мирно. Особенно яро быки дрались возле лосих.
В тот поздний вечер снова был бой. Среди темных ельников на широкой поляне сошлись несколько лосей. Недалеко гремел падун на Калиновке и глушил посторонние звуки. Выбежал на поляну нежданно огромный рогач и, вытянув шею, трубным мычанием стал звать на бой. Сухопарый лось-молодец отделился от прочих, смело пошел на вызов. Резкий, как выстрел, треск рогов прозвучал в тишине. Сопя и натужась, лоси клонили друг другу головы. Но не судьба, видно, смелому лосю ходить по родным лесам, не по плечу оказалась силища недруга. Подвернулись ноги у сухопарого - и он рухнул на землю…
С обагренным лбом поднялся лось-великан, устало пошел в сторону. Он шумно дышал, мясистые ноздри трепетали. На широкой груди и крепких ногах играли упругие мускулы. Победитель обвел взглядом поляну и тут заметил лосиху. Она независимо щипала побеги.
Наступила ночь. Незыблемая тишина опустилась на тайгу. Лишь слышно было, как лосиха терлась мордой о куст да, хрустя валежником, переступал с ноги на ногу лось.
Рано утром красавицу лосиху навестили вчерашние ухажеры. Не стоило больших трудов ревнивому великану опять разогнать их. Не посмели кроткие женихи завязывать ссору и подобру-поздорову удалились…
Волчий выводок
Худое в тот год выдалось бабье лето. В дни, когда по народной примете должно еще быть теплу, в горы пришел холод. Стынет воздух под сводом тяжелых туч, по горным увалам вольно гуляет ветер. Совсем разделись лиственные леса, посохла, полегла трава. Будто темная рать, стоят густые кедровники, прикрывают сенью разлапистых ветвей молодую поросль. Колючими порывами ветер налетает на открытые березки, гнет до земли, срывает последний лист.
Тоскливо в заглохшем лесу. Лишь ветра вой да прощальные крики птиц наполняют осенний воздух.
"Клю, клю, клю" - прокликал с высоты лебедь, свалился на одно крыло, круто пошел вниз. Летевшие сзади лебеди повторили его вираж и, плавно описывая круги, стали снижаться на маленькое озерко в середине болота.
А на краю болота, на сухих корневищах сосны, лежала волчица. Завидев опускающихся больших белых птиц, она вытянула передние лапы и плотно положила на них голову. Рваные уши припали к затылку, в глазах затлели зеленые огоньки.
Неслышно подошел сзади волк-самец. Следом за ним, так же осторожно, еще два волка, а за теми - четыре молодых волчонка. По немому приказу старших вся стая гуськом направилась к озерку.
Глубоко увязая во влажном мху, впереди шла волчица, за ней молодежь, отец-волк замыкал шествие. Молодые звери нетерпеливо вскидывали длинные морды, норовили забежать вперед. Но секундная остановка матери грозно укрощала их пыл. Откуда-то выскользнул и поплелся далеко позади стаи тощий пятый волчонок. Волчонок спешил догнать семью, но это получалось шумно, и он боялся. Предупреждающий взгляд старого волка заставлял его припадать к мокрому мху.
Не дошли звери до озерка, остановились. Постояли с минуту, словно бы раздумывая, как действовать дальше, затем разделились на две группы и во главе со старшими, полукольцом охватывая озерко, потянули к топким берегам.
Солнце скрылось за горными кряжами. Еще недолго на краю неба тлела холодная заря, а потом враз стемнело, и в покой погрузилось болото.
Но вдруг всплески воды, торопливое лопотанье крыл содрогнули тишину. С озера взлетали лебеди. Тяжелые птицы медленно набирали над берегом высоту. Неожиданной серой тенью взметнулось упругое волчье тело. Первый лебедь круто повернул, да не успел - сомкнулась клыкастая пасть, увлекая птицу к земле. С тревожным кликом заметались лебеди. Веселые волки свечками взмывали в темноте, сшибались в беге, ловко цапали смятенных птиц. "Цок, цок, цок" - металлически постукивали их молодые сильные зубы. На другом берегу старый волк следил за работой питомцев.
Уже в полночь звери старой тропой и в прежнем порядке пошли обратно. На месте пиршества хлопьями снега белел лебяжий пух.
Пропустив выводок, выполз из-под ели худой волчонок. Воровато осмотрелся, похватал еще теплых, липучих перьев и, неуклюже выбрасывая кривые ноги, поспешил за семьей.
Калиновка - горная река. Падуны и перекаты наполняют шумом прибрежные леса. Далеко от берега слышен грохот воды. Глухие леса обступают Калиновку. Дремотные старые ели обросли бородищами мхов. Непролазные буреломы таят коварные ловушки. Ступишь на упавшее дерево-мосток, а оно с треском рушится, поднимая тревогу. Но зверю не страшны таежные дебри, они для него - защита. Под мраком кедровых лап тропинки протоптаны. И ходят по ним хозяева здешние - волки.