- Ожидал, что дорогу ему выстелят паркетом?
- Не в этом дело. Он весь изодрался. Придется всем нам переходить границу в каком-нибудь рванье, а уж потом переодеваться.
- У нас еще есть четыре часа. Село рядом. Рванье нам помогут раздобыть японцы. Где этот гладиатор?
- Отмоется и явится для доклада.
- К черту отмывание. Сюда его.
Поручик Радчук был единственным из группы, кто не прошел подготовки в секретной школе. Его только планировали зачислить туда. Два месяца он ходил в резервистах. Однако включить его в группу предложил один из инструкторов. Он знал, что Радчук обладает удивительной способностью быстро, по-змеиному, ползать, бесшумно, по-кошачьи, ходить и подкрадываться.
Но главное даже не это. Двадцатипятилетний поручик был ценен тем, что по крайней мере раз двадцать пересекал границу в самых разных ее участках, выступая в роли проводника диверсионных групп. Хотя был он не из местных. Родом откуда-то из Воронежской области. В Забайкалье оказался уже в ходе Гражданской войны. За границу отступил с каким-то отставшим от войск отрядом Семенова.
Вот, пожалуй, и все, что Курбатову удалось узнать об этом человеке. Впрочем, он не очень-то и интересовался им, поскольку инструктор сразу предупредил, что до сих пор Радчук ни разу не согласился войти в состав какой-либо из диверсионных групп. Его устраивала лишь роль проводника. Да и то за большую плату. Правда, деньги свои отрабатывал честно.
Сейчас поручик тоже вошел в группу лишь на время перехода границы. Идти дальше наотрез отказывался.
Радчук явился минут через десять. Одежда действительно изорвана. Лицо в царапинах, пальцы кровоточат. На плечах один погон - да и тот едва держался.
- Зато тропа надежная, - объяснил Радчук, перехватив мрачный взгляд ротмистра. - Словом, проведу. Там только две небольшие каменные проталины. По одной из них проходит тропа. У второй красные в прошлом году кустарник вырубили. А вдоль этой не успели. Или поленились. Я, правда, немного проредил, снизу подстриг. Лаз проделал.
- Вот этого не нужно было делать.
- Даст Бог, не заметят. Если осторожно, прорвемся без перестрелки. Участок в этом месте гористый. Следов почти не остается. А если на кордоне следов не оставил - уже полдела.
- Но я слышал, что именно на этом участке три месяца назад была расстреляна тройка контрабандистов.
- Была. Красные засаду устроили. Но ведь и эти трое перлись со своим товаром считай что напролом. Я с проводником их беседовал - он уцелел. Обнаглели совсем, думают, что на границе чучела с ружьями стоят.
- Если и в этот раз устроят - будем прорываться с боем. Но обязательно прорываться. Настраивайтесь на такой исход, поручик.
- Обычно я настраиваюсь на более страшный, - сверкнул своей белозубой цыганской улыбкой Радчук.
В облике поручика было что-то даже не от цыгана, а от индуса: смуглое, с навечно запечатлевшейся на нем лукавинкой, лицо, черная дуга бровей, прямой, с едва заметной горбиночкой, нос. Телосложения он был среднего, однако худощавая, жилистая фигура его тем не менее источала и некую, сокрытую в ней, недюжинную силу, и жилистое упрямство человека, привыкшего к каждодневному тяжелому труду.
"А ведь утверждают, что потомственный офицер, - вдруг закралось в сознание Курбатова смутное пока еще подозрение. - Дворянин. Что-то не похоже. Или же офицерство-дворянство наше российское окончательно вырождается, в цыганскую кровь уходит".
- Что скажете на это, поручик? - спросил он, потеряв нить, вместе с которой обрывались мысли и возобновлялся разговор.
Радчук пристально взглянул на Курбатова, и глаза его сверкнули скрытым холодным огнем: словно решался на какой-то отчаянный шаг.
- Не понял вас…
"Истинный офицер, очевидно, сказал бы: "Простите, не понял"".
- Выступаем в семь вечера. До этого времени можете молиться, спать и вновь молиться. Вы, подъесаул Кульчицкий, срочно займитесь одеждой. С помощью японского лейтенанта, естественно.
- И за его деньги, - не забыл уточнить подъесаул.
- Свободны, господа.
Кульчицкий сразу же ушел. Радчук тоже направился вслед за ним, но уже за порогом задержался и несколько секунд стоял, придерживая дверь: то ли закрыть, то ли вернуться.
- Слушаю, поручик, что-то еще?
- Нет, все, в общем-то, - Радчук вернулся в дом и плотно прикрыл дверь. Нервно одернул изодранную, перепачканную гимнастерку, поправил завалившийся за плечо полуоторванный погон.
Курбатов не торопил его. Терпеливо ждал. Только с пола поднялся и сидел теперь все так же, по-восточному скрестив ноги, но уже на циновке, расстеленной на лежаке.
- Полковник Родзаевский, когда напутствовал группу перед отправкой к границе… - несмело начал Радчук, - сказал, что вы, ротмистр, получили право повышать в чине прямо во время рейда. Ну а документы потом уж. Это так?
- Он лишь подтвердил то право, которым наделил меня лично генерал-лейтенант Семенов.
- Ваше право распространяется и на проводника?
Курбатов замялся. Этого он не знал.
- Считаю, что да. До возвращения сюда после перехода границы вы входите в состав группы.
- Тогда будем считать, что все это всерьез? - задумчиво, как бы про себя, произнес Радчук. Умолк и несколько секунд молча, в такт своим мыслям, кивал головой.
- Что, поручик, обходят в чинах? - строго спросил Курбатов. - Если исходить из вашего возраста - не похоже.
- Я готов сопровождать группу хоть до Читы. Выполнить любой ваш приказ. И если при этом вы сочтете возможным произвести меня в штабс-капитаны. Чтобы я смог вернуться с вашей запиской. Иначе ползать мне но терниевым кустам в поручиках до окончания войны.
- Чего так?
- А так. Раз попал в проводники - так вроде б уже и не офицер. Проводник - и все тут.
- Но ведь вы сами не стремитесь подняться выше проводника. Идти в разведшколу отказались. В группы входить не желаете.
- Каждый делает то, на что способен, - отвел взгляд Радчук. - И никто не сможет отказать мне в том, что я прирожденный пластун. И проводник.
- Резонно. Понял вас, поручик. Рейд покажет. Свободны.
35
Прежде, чем предложить Шкуро сесть, Скорцени с высоты своего роста придирчиво осмотрел его взглядом артиллерийского фельдфебеля, пытающегося выяснить, способен ли новобранец если не донести снаряд до орудия, ТО по крайней мере оторвать его от земли:
Открытое широкоскулое лицо пятидесятилетнего генерала могло служить пособием по изучению пагубных последствий смешивания европейской и азиатской рас. Ярко выраженные славянские черты его с азиатским коварством подгримировывались очертаниями предков-степняков; потускневшие, глубоко посаженные глаза отливали зеленовато-малиновыми оттенками яда, щедро накапанного в наперстки белого таврийского вина. Запавший, прикрытый небольшими седоватыми усиками рот с презрительно тонкими губами лишь оттенял его массивный своенравный Подбородок. Непомерно широкие золотые погоны покоились на таких же широких, но уже заметно обвисших Плечах. Это придавало бы генералу воинственности, если бы Не черное казачье одеяние с какими-то золотистыми вставочками на груди. В глазах привыкшего к строгости немецких мундиров эсэсовца оно делало его похожим на пастора.
- Ваше появление в кубанских частях под черным знаменем, на котором вышита голова волка, производит неизгладимое впечатление, генерал, - гортанно чеканил Скорцени каждое свое слово, указав Шкуро на стул и тоже усаживаясь. - У казаков, прошедших Гражданскую войну, вы пользуетесь огромной популярностью. Правда; этого нельзя сказать о белогвардейской молодежи, взявшейся за оружие уже здесь, в эмиграции. Она воспринимает весь этот волчий антураж несколько скептически.
Гауптштурмфюрер импровизировал, используя материал, почерпнутый из досье. Это был обычный прием следователя: поразить, ошарашить человека, словно могильным камнем, привалить его всепоглощающим: "Нам известно о вас все! Известно больше, чем можете предполагать, чем знаете вы сами".
- Когда эта молодежь пройдется под моим знаменем по станицам Дона и аулам Северного Кавказа, она поймет, кто такой атаман Шкуро, - расправил плечи генерал, выкладывая на стол полусжатые жилистые кулаки.
- Но для этого вам нужно возродить свою знаменитую "волчью сотню", подвиги которой воспевались не только среди казаков, но и во всей Добрармии. Кстати, генерал, как сложилась судьба командира этой сотни есаула… есаула?..
- Колкова?
- Вот-вот.
- Даже вы о нем знаете? Еще бы. Кол-ков… - величественно повел головой Шкуро. - Погиб, судьба его сабельная. Погиб есаул Колков. Отзвенели шашками сотни других моих хлопцев - есаулов, ротмистров, хорунжих, сотников…
- Но все же остались тысячи опытных воинов, генерал. - Без конца повторяя свое "генерал", Скорцени умышленно подражал фон Панвицу. По этой же причине он позволял себе не добавлять к обращению слово "господин". - Их много. Очень много. Германия, Франция, Югославия буквально наводнена бывшими казаками, белогвардейцами, добрармейцами, гетманцами, джигитами… Их великое множество, генерал. А солдаты для того и существуют, чтобы гибнуть, уступая место в строю другим. Не менее храбрым и жаждущим славы.
- Это вы правильно, господин гауптштурмфюрер, - Шкуро изъяснялся на таком вульгарном немецком, что Скорцени начал подозревать, что и на русском он изъясняется не менее вульгарно. - Мне бы только сколотить небольшой отряд и высадиться на Кавказ. А там атамана Шкуро знают в каждой станице. Весь Кавказ подниму против большевиков. Весь!
Скорцени умиленно посмотрел на генерала, осенив его при этом презрительно-скептической улыбкой.
- Вам не дали возможности добраться до Кавказа в сорок первом? Мешали создать кавалерийскую бригаду добровольцев в сорок втором? Это огромный недосмотр верховного командования рейха, генерал, огромный.
- Мне не довелось побывать там, это правда, - смущенно отвел взгляд Шкуро. - Но так сложились обстоятельства. К тому же поднимать восстание нужно сейчас, когда немцев… Когда, пардон, там уже нет ваших войск. Война - штука нехитрая. А восстание - это восстание. Многие воевали против вас не потому, что любят большевиков, а потому, что помнят прошлую германскую. И не желают оккупации, пардон.
- Ваши признания, генерал, меня не смущают, - методично постукивал карандашом по столу Скорцени. - Хотя глубоко убежден, что восстание против коммунистов своевременно всегда и в любой ситуации. Все зависит от того, как его организовать. Ваш коллега генерал Доманов успел побывать на Северном Кавказе. Надеюсь, он сумел поделиться своим опытом?
- Который приобретал там вместе с войсками фюрера, пардон? - язвительно, хотя и в вежливой форме, поинтересовался Шкуро.
- Он заключается в том, что минуло время, когда по Северному Кавказу можно было пройтись, размахивая саблей и заманивая в свои отряды обещаниями земли и воли. Вы, генерал, вовремя поняли это. Поэтому и пришли ко мне с просьбой определить нескольких ваших казаков в особую разведывательно-диверсионную школу, действующую под попечительством СД.
- Вам известна моя просьба? Странно! - простодушно, а потому совершенно искренне удивился бывший атаман.
- Итак, вы хотите направить в эту школу двадцать добровольцев, которые составят костяк "черной сотни"? - продолжал пророчествовать Скорцени. Он вошел в роль. Его воздействие на простака-генерала было сейчас таковым, что любое молвенное им слово воспринималось генералом как собственное.
- Спасибо, гауптштурмфюрер. Я подберу двадцать. Они уже подобраны. Это казачьи сыны. За батьком Шкуро пойдут в огонь и воду.
- "Батьком"? - не понял Скорцени. - "Батько" - это вы? Это казачий чин?
- Чин, - уверенно ответил Шкуро. - Самый высокий в казачьей иерархии.
- Казачий фюрер? Понял. Послушайте, генерал, а да, по вашим прикидкам, Германия должна проиграть войну русским? - без всякого перехода резко спросил Скорцени. - Откровенно, откровенно, генерал.
- Я никогда не считал, что она проиграет… - замялся Шкуро. - Могут быть неудачи. На войне всякое… Возможно, линия перемирия пройдет по. Днепру…
- Тогда почему, имея столько солдатского материала, столько жаждущих сражаться, вы не стремитесь организовать собственную разведывательно-диверсионную школу? Ведь действовал же в Югославии кадетский корпус Врангеля, в котором генерал-барон готовил собственные офицерские кадры. А теперь там же, в Югославии, при своем "казачьем стане" и организуйте разведшколу.
- Я подумаю об этом. Стоит подумать, - рассеянно согласился Шкуро.
- Учреждайте ее, учреждайте. Вместе с генералами Красновым, Домановым… При моей полной поддержке. При абсолютной поддержке отдела диверсий управления зарубежной разведки СД, генерал.
- Благодарю за честь и доверие.
- Это должна быть не просто школа разведки, а школа русского национал-социализма. Вот почему мы направим туда лучшие кадры своих пропагандистов. Лучшие кадры, генерал, подготовленные, естественно, из числа русских. Бывших русских, - осклабился он, поднимаясь и давая понять, что аудиенция закончена.
- Мы были бы только признательны за это.
- Кстати, генерал, а почему бы вам, кавалеру ордена Бани, не поступить на службу к Черчиллю? Разве это выглядело бы неестественно?
- Орден Бани? - переспросил Шкуро, еще больше поражаясь осведомленности Скорцени. - Было, награждали.
- Так что?
- Исключено. Какая может быть служба у англичан? Теперь они союзники большевиков.
- Именно поэтому, генерал, именно поэтому.
36
Утром группа Курбатова "Маньчжурский легион" должна была отправиться на японскую диверсионную базу, расположенную где-то неподалеку от стыка границ Маньчжурии, Монголии и России. Все приготовления уже были завершены. Вчера отобранные для группы диверсанты даже успели совершить десятичасовой марш-бросок по окрестным сопкам, и Курбатов в общем-то остался доволен их подготовкой. Во всяком случае, не нашлось ни одного, кто бы схватился за бок или за сердце; никто не сник, не натер в кровь ноги. А это уже ободряло командира.
Правда, оставались мелкие хлопоты. Например, обмундирование, оружие и все остальное, что входило в экипировку диверсантов, отряд должен был получить лишь на базе. Но все это уже мало беспокоило ротмистра. Главное, что группа наконец-то выступает. Страхуясь от неожиданностей, Курбатов строго-настрого приказал никому не покидать пределы разведывательно-диверсионной школы "Российского фашистского союза". До утра все легионеры обязаны были настолько восстановить силы и выглядеть такими, словно их готовили к строевому смотру.
Сам Курбатов никакой особой усталости не чувствовал. Его могучий организм всегда нуждался в подобных нагрузках, без которых мог бы просто-напросто захиреть. Будь его воля, все оставшиеся годы посвятил бы жизни бойца шаолиньского монастыря, проводя ее в постоянных тренировках, самосозерцании и самоусовершенствовании. Но пока что он не мог позволить себе предаваться такой "воле". Он - офицер, он должен сражаться.
- Господин ротмистр, - появился на пороге его комнаты, мало чем отличающейся по скромности своей обстановки от монастырской кельи, подпоручик барон фон Тирбах. - Прибыла машина Родзаевского. Посыльный передал просьбу фюрер-полковника немедленно явиться к нему.
""Фюрер-полковника" - что-то новое", - хмыкнул ротмистр, однако внешне вообще никак не отреагировал на сообщение подпоручика. И даже не пошевелился. В таком виде - в черной холщовой рубахе, черных брюках с короткими штанинами, босой - он напоминал уголовника в камере смертников. Истрепанная циновка, давно заменявшая ему постель, лишь усиливала это впечатление.
- Так что ответить, князь?
Прошло не менее минуты, прежде чем Курбатов? в свою очередь спросил:
- А что ему нужно, вашему фюрер-полковнику?
- Посыльный передал только то, что я уже сообщил вам.
Когда Курбатов впервые увидел Тирбаха, этот крепыш показался ему по-домашнему застенчивым и на удивление робким. Такое впечатление сохранилось до тех пор, пока однажды, возвращаясь с очередной "русской вечеринки", которую по очереди устраивали для господ офицеров местные зажиточные эмигранты, они не столкнулись с тремя то ли грабителями, то ли просто подвыпившими парнями, решившими поиздеваться над чужеземцами.
Еще не выяснив до конца их намерений, еще только предполагая, что эти трое китайцев заговорили с ними для того, чтобы спровоцировать драку, Виктор Майнц (Тирбахом он тогда еще не именовался) взревел, словно раненый буйвол, в мгновение ока разбросал парней и, пока двое отходили, укрываясь от ударов Курбатова, сбил с ног третьего, оглушил, а затем, захватив парнишку за горло, приподнял, прижал к каменному забору и бил кастетом до тех пор, пока не превратил лицо и верхнюю часть груди в месиво из мяса, крови, костей и останков одежды. Остальные двое убежали. Пленник Виктора давно скончался. Но Майнц все еще держал его горильей хваткой и методично наносил удары.
Вернувшись к нему, Курбатов вначале решил, что китаец до сих пор сопротивляется. Но очень скоро понял: хряск, с которым наручная свинчатка Виктора врезалась в тело несчастного, крушит уже давно омертвевшее тело.
"Оставь его! Уходим! - бросился к нему Курбатов. - Может появиться патруль".
"Пожалуй, с него хватит", - согласился Майнц, вглядываясь при свете луны в то ужасное, что осталось от головы ночного гуляки. При этом голос его был совершенно спокойным. Ни дрожи, ни злости, ни усталости. Какое-то неземное, адское спокойствие источалось из голоса этого гиганта. Именно оно больше всего запомнилось тогда Курбатову и потрясло его.
"Так брось же. Он мертв", - схватил ротмистр Майнца за руку.
"Не могу, - неожиданно проговорил Виктор, бессильно глядя на князя. - Погоди. Нет, не могу. Помоги разжать пальцы".
Сам Виктор ухватился правой рукой за свой большой палец, Курбатов впился ему в кисть, но даже вдвоем они с большим трудом сумели разжать конвульсивно сжавшиеся на горле противника пальцы, уже давно проткнувшие кожу и врезавшиеся в ткани и вены гортани.
"Мерси, ротмистр, - с тем же леденящим душу спокойствием поблагодарил Майнц, когда они на несколько кварталов отбежали от места схватки. Вытянутую, окровавленную руку он все еще держал перед собой, будто продолжал сжимать горло врага. - Если бы не вы, пришлось бы крушить эту падаль до утра".
Неизвестно почему, но сейчас, когда Курбатов видел стоящего перед ним совершенно невозмутимого подпоручика Тирбаха, ему вспомнилась именно эта ночная схватка, которая, собственно, и сдружила их.
- Не думаю, чтобы это означало отмену рейда, - добавил барон после продолжительной паузы. - Хотя японцы могут, конечно, усомниться в его целесообразности.