- Прекрасно, мы это сейчас увидим, а теперь следуй за мной!
Затем оба они удалились в вглубь леса, предоставив коням пастись на поляне. Они находились в это время на вершине высокого холма, поросшего густым, сплошным лесом, через который не было никакой возможности пробраться иначе, как по узкой тропе, проложенной хищными зверями и едва приметной для глаза.
И вот, среди этой почти непроницаемой чащи вдруг открылось небольшое выжженное место, по середине которого из группы скал, пенясь, выливался обильный студеный ключ, зигзагом пересекающий квемаду и затем спускавшийся каскадами по скату холма в длину…
Дон Сальватор присел на обломок скалы и знаком приказал сыну сесть подле себя. В продолжение нескольких минут ни тот, ни другой не проронили ни слова; ранчеро, по-видимому, размышлял о чем то. Наконец, он поднял голову и, обращаясь к сыну, сказал:
- Я знаю, что у тебя характер прямой, честный и серьезный; что, не смотря на твой юный возраст, я могу считать тебя способным в известных случаях жизни показать себя настоящим мужчиной и отнестись серьезно к требованиям долга и чести. Поэтому-то я и привел тебя сюда, чтобы доверить тебе важную тайну, от которой зависит, до известной степени, счастье и благополучие Ассунты.
- Отец, - не задумываясь, ответил молодой человек, - правда, что я еще молод, и неопытен, но надеюсь, что, несмотря на это, успел уже достаточно усвоить все ваши наставления, чтобы оправдать ваше доверие. К тому же, я так люблю нашу сестру Ассунту, бедную сиротку, у которой теперь нет другой опоры и защиты кроме вас, брата моего и меня!
- Ты отвечал разумно! Так слушай же меня и старайся запомнить каждое мое слово!
- Постараюсь, отец!
- Ты родился и вырос в этих лесах, и знаешь их не хуже меня. А потому тебе известно, что население наших лесов состоит отчасти из честных, добродушных людей, наших лесных охотников, отчасти также и из бандитов без совести и чести, помышляющих только об убийстве и грабеже.
- Да, знаю!
- До настоящего времени нам всегда удавалось удерживать этих бандитов от вторжения в наши владения. Но кто может знать, что случиться в будущем? С одной стороны, число этих проклятых бандитов возрастает с каждым днем и начинает становится угрожающим, с другой - какое-то брожение умов замечается в последнее время во всех провинциях Новой Испании. Говорят о рабстве, о тирании, о свободе, и Бог знает еще о чем. Но это все равно! Важно то, что это движение распространяется повсюду, и, быть может, близок час всеобщего, поголовного восстания страны, против испанского правительства. Вы с братом, бывая часто в Тепике, в Сан-Блазе, вероятно, уже слышали об этом!
- Действительно, все население туземцев и креолов выказывает крайнее неудовольствие относительно существующих теперь порядков. Иностранных судов, французских и английских, в настоящее время у наших берегов несравненно более, чем раньше, а это, насколько я могу судить, не предвещает ничего доброго.
- Да, справедливо, сын мой, но скажи мне еще, прислушивался ли ты к тому, что говорилось вчера во время похорон твоего дяди.
- Признаюсь, очень мало: я был ужасно огорчен смертью дяди; к тому же бедная маленькая Ассунта была в таком отчаянии, что я заботился только о ней. Впрочем, припоминаю, что раза три я слышал за собою слова, которые мне показались странными и неуместными в такой грустный и тяжелый момент; я обернулся и увидел, что говорившие были люди, которых я совсем не знал.
- Что они говорили? Ты верно, можешь это повторить!
- Да, конечно! Они говорили, что мой покойный дядя зарабатывал много денег и почти ничего из них не расходовал, что, следовательно, у него должны быть скоплены деньжонки, и что если только поискать хорошенько, то наверное, найдется где-нибудь порядочная сумма денег. Из этого они, конечно, приходили к заключению, что со временем Ассунта будет завидною невестой.
- Не говорили ли они еще чего-нибудь?
- Да, как мне помнится, они сообщили друг другу, что это состояние находится в ваших руках и что оно в итоге достигает 40, 000 пиастров; что сами вы богаты и у вас лежат капиталы, не уступающие капиталам вашего покойного брата: что вы накопляете сотню за сотней и что ужасно глупо оставлять такие капиталы в руках человека, который не пользуется ими, не пускает их в оборот; что было бы лучше, если бы они перешли к человеку, который сумел бы с честью потратить их. Когда я обернулся, чтобы увидеть того, кто осмеливался говорить таким образом, он успел уже скрыться в толпе. Вот все, что я слышал тогда, и сам не знаю, почему эти слова встревожили меня; я хотел пересказать их вам, но видя, что вы так огорчены и расстроены, отложил это до более удобного времени.
- Ты рассудил прекрасно, но я должен тебе сказать, что все, что ты слышал, слышал и я. Эти люди, кто бы они ни были, прекрасно знают наши денежные дела. Действительно, племянница моя богата: у нее не 40, 000 пиастров, как они полагают, а более 55, 000; что же касается лично меня, то хотя я богат, однако далеко не так, как она: в данный момент я имею свыше 35, 000 пиастров, что для нашей местности, конечно очень много. Слова, подобные тем, какие ты слышал вчера, уже давно доходят до меня, и потому я решил быть постоянно настороже и оградить себя от возможности похищения этих денег какими-нибудь недоброжелательными людьми и от всяких могущих быть неожиданных случайностей. Я принял все зависящие от меня меры предосторожности и теперь привел тебя сюда, Рафаэль, чтобы открыть тебе эту тайну.
- Клянусь вам, отец мой, - с достоинством произнес молодой человек, - что ваша тайна не выйдет из моих уст иначе, как с вашего разрешения! Говорю это перед лицом Господа Бога, который видит и слышит меня и в присутствии вашем, отец мой, вас, которого я так люблю и уважаю.
- Поклянись мне, сын мой, что в случае моей смерти, если бы тебя не было при мне в мой последний час, и я не имел возможности передать тебе мою последнюю волю, ты не откроешь этой тайны ни Ассунте, ни даже твоему брату без крайней надобности и не иначе, как для того, чтобы обеспечить будущее счастье того или другого. Впрочем, когда вы после моей смерти откроете тайник, в котором хранятся и наши капиталы, и Ассунты, то найдете в том же тайнике и мое завещание, в котором я письменно изложил свою последнюю волю, подписанную моей рукой. Поклянись мне, сын мой, что ты исполнишь в точности эту волю.
- Клянусь! Тайна ваша схоронена во мне, - и никто не вырвет ее у меня!
- Хорошо, Бог и я слышали твою клятву и приняли ее! Теперь иди за мной!
Они вышли и начали пробираться с большим трудом в самую темную чащу леса. Минут десять спустя ранчеро остановился и указал сыну на гигантскую латанию в полном соку и силе, но обезглавленную молнией, которая пробежала вдоль всего ствола, любовно обвитого дикой виноградной лозой.
- Видишь ты этого лесного великана, этого мощного гиганта, пострадавшего от грозы?! - проговорил ранчеро, - запомни его хорошенько! Посмотри на эти четыре стройные пальмы, которые обступили ее, как стража и этот ликидамбр, сучья которого оплела та же дикая лоза, что обвивает и латанию? Так вот, у подножия этого ликидамбра зарыто наше состояние, мое и Ассунты, с той стороны, которая обращена на юг, т. е. там, где кора на дереве суха и без малейших признаков мха. Запомни это хорошенько и не забудь!
- Будьте спокойны, отец мой!
- Эта часть леса почти никому неизвестны, а менее всего местным бродягам, которые никогда не заглядывают сюда, потому что здесь не пролегает никакой дороги; даже для охотников эти места совсем не подходят и не заманчивы. Из этого ты видишь, что место выбрано мной как нельзя лучше. Теперь смотри!
И с этими словами ранчеро разослал свой сарапе на земле и, подняв один за другим несколько камней различной величины, но в общем довольно больших и увесистых, громоздивших у подножия ликидамбра, стал рыть своим мачете землю, которую принимал в свой плащ, ссыпая ее с большого жестяного блюда, привезенного им с собой. Вырыв яму около двух фут глубины, он вытащил оттуда камень весьма тяжелый и большой, затем другой такой же и наконец, третий, а под ним оказалась шкура бизона, сложенная в несколько раз в виде двойного конверта или бумажника. Ранчеро достал ее, а из под нее вторую такую же шкуру, которую он только приподнял.
- Смотри! - сказал он сыну.
Молодой человек наклонился над ямой и заглянул в нее. То была квадратная яма, выложенная со всех сторон сухим камнем, чтобы не давать осыпаться земле; на дне ее стояли два небольших бочонка, какие обыкновенно употребляются китоловами для хранения китового жира; каждый из бочонков снабжен был крышкой, которую без труда можно было снять рукой; на одной из них ясно выделялась написанная кистью буква S, на другой буква А.
Ранчеро снял крышку, помеченную буквой А, достал из-за своего мягкого широкого пояса увесистый кошелек, наполненный золотом и высыпал все содержимое его в бочонок со словами:
- Это дополнить сумму в 55, 000 пиастров! - и затем снова накрыл бочонок крышкой.
После того он снова прикрыл оба бочонка бизоновыми шкурами, а поверх них наложил три большие камня. Когда пришла пора засыпать все это землей, оба мужчины проворно справились с этим делом, утоптали и умяли землю и навалили кучей каменья на то место, где рыли землю. Когда все было сделано и приведено в надлежащий порядок, даже и краснокожий не заподозрил бы, что в этом месте хозяйничали человеческие руки.
- Ты не забудешь, Рафаэль? - повторил ранчеро.
- Не забуду, отец! - лаконически ответил юноша.
- Ну, в таком случае поедем скорее домой; нам здесь нечего больше делать, а уже поздно! - И они поспешно удалились.
У подножия того высокого холма, где они оставили лошадей, которые с наслаждением пощипывали вьюны и молодые побеги деревьев, отец сказал:
- Ну, Рафаэль, теперь ты поезжай вперед! Будь мне проводником!
- Охотно! - отозвался молодой человек, весело улыбаясь. Они помчались галопом, несмотря на то, что им предстоял далекий и трудный путь. Однако, дон Рафаэль не разу не только не сбился, или не ошибся, но даже ни разу не призадумался о том, по какому направлению им следует ехать. Он ехал впереди отца с такой уверенностью, что эта памятливость сына приводила в восторг старого ранчеро, который гордился и любовался своим сыном.
Было около половины восьмого утра, когда они легким охотничьим галопом подъехали к ранчо, как будто возвратились с утренней прогулки, бодрые, веселые и довольные.
Прошло несколько лет.
Ассунта подрастала и хорошела не по дням, а по часам. Все любили ее и баловали в ранчо, - и прелестный ребенок незаметно стал превращаться в очаровательную девушку! И вот, в один прекрасный день оба сына ранчеро поняли, не смея сами себе в том сознаться, что их детская привязанность к Ассунте превратилась в глубокую и страстную любовь.
Однако дружба братьев и их нежная привязанность друг к другу ни мало не пострадали от этого открытия: они так искренне и так глубоко любили друг друга, что, даже не высказываясь, пришли к какому-то немому соглашению относительно того, что обоим им следует предоставить Ассунте сделать выбор между ними, при чем каждый из них заранее решил принять беспрекословно свой приговор из ее уст.
Что же касается коварной Ассунты, то она, по-видимому, любила одинаково обоих братьев; она не делала между ними никакого различия и беспристрастно относилась к обоим, наделяя и того, и другого своими милыми улыбками и ласковыми словами.
Любила ли она или же не любила ни того, ни другого, нельзя было сказать, - а если и любила, то которого из двоих?
Этот вопрос давно уж мучил обоих молодых людей, но если их любовь к прелестной молодой девушке ясно читалась в глазах двух братьев, то ни тот, ни другой не решались бы ни одним словом намекнуть Ассунте на это чувство, таившееся у них на душе.
Но с теш поры, как любовь сделалась постоянной гостьей в ранчо, веселье куда-то улетело из него, и прежней беззаботной резвости и шуток не стало.
Только одна Ассунта еще пела иногда, но и ее песни утратили прежнюю откровенную веселость, придававшую им такую необычайную прелесть.
Здесь следует сказать, что дон Сальватор решился ради своей племянницы на большую жертву; а именно, не смотря на глубокую скорбь об утрате своей жены, он решил жениться вторично для того, чтобы его приемная дочь не росла без материнского присмотра, тем более, что он сознавал себя по справедливости совершенно неспособным дать этой девочке необходимый для нее надзор и уход, на что могла быть способна только женщина, а никак не мужчина.
Вдовый ранчеро вспомнил вдруг о своей дальней родственнице, по имени Бенита Мендез. Это было прелестное, милое и кроткое создание, женщина еще молодая и весьма красивая, овдовевшая после трех летнего брака и не имевшая детей. Эта бездетная, красивая и милая вдова была настолько верна памяти своего покойного мужа, что отказала многим завидным женихам, несмотря даже на то, что сама была бедна и терпела не мало лишений. Дон Сальватор всегда очень любил и уважал эту прекрасную молодую женщину и восхищался ее кротким и милым нравом.
И вот, он без всяких дальних околичностей, явился к ней и вместо любовного признания сказал ей, что горюет об утрате своей жены не меньше, чем она горюет о своем муже, но что вследствие неожиданной смерти брата ему выпало на долю воспитание маленькой дочери покойного, а он не знает, как за это дело взяться, и чувствует себя совершенно неспособным выполнить, как следует, этот священный долг, тем более, что дом его остался теперь без хозяйки и все идет не так, как бы должно было идти. В силу всего этого он явился с просьбой слить ее горе с его горем и ее сожаления с его сожалениями и помочь ему воспитать сироту. Он знал, что просит у нее жертвы, потому что не надеялся на любовь ее к нему, точно также как не смел обещать ей свою любовь, но зато обещал ей глубокую признательность и доставлял ей случай сделать по истине доброе дело.
Молодая женщина отвечала милой улыбкой на это странное признание и молча опустила свою руку в его руку. Месяц спустя состоялась свадьба молодой вдовы с доном Сальватором.
На этот раз, однако, пословица оказалось неверной: мачеха страстно полюбила свою прелестную падчерицу так, что Ассунта действительно нашла в ней родную мать и почувствовала себя более счастливой чем когда либо.
Впрочем, донна Бенита имела все, чтобы заставить всех и каждого полюбить себя.
Сыновья ранчеро, которые сначала смотрели с досадой и неудовольствием на то, что чужая женщина занялась в доме их отца место их покойной матери, видя, как мила, скромна, кротка и ласкова была эта чужая женщина, мало-помалу, невольно полюбили ее от всей души.
Но наиболее необычайным делом явилось то, что случилось с самими молодыми супругами. Они так хорошо сумели слить свое взаимное горе по усопшим, что месяц спустя после брака уже любили друг друга, как голубки, что немало удивляло и при этом радовало их самих. Донна Бенита была действительно хорошая женщина во всех отношениях. И как женщина, она была и проницательна, и чутка, а потому от нее не укрылось то, как маленькая девочка ее постепенно превращалась во взрослую девушку, как беззаботное детское веселье сменила тихая, молчаливая грусть. Все это не даром тревожило ее; она стала доискиваться причины этой перемены и вскоре нашла ее, но теперь положение ее оказалось весьма затруднительным: она не знала, что ей теперь делать и как быть.
Могла ли она раньше срока пробудить это юное сердце если, оно еще не заговорило и не позвало само себя? - Нет! дело было весьма серьезное, но у истинных женщин всегда так много сердечной чуткости, они умеют так осторожно выпытывать тайну молодой девушки, не затронув души, живущей еще в полном неведении самой себя, что девушки, сами того не подозревая, открывают им тайники свой души и самые сокровенные свои чувства, существования которых они сами даже не подозревали. Каким путем удалось и на этот раз донне Бените узнать то, что ей необходимо было знать, мы не можем сказать, но только она убедилась, что если любовь уже действительно таилась в зародыше в душе Ассунты, то она, эта милая девушка, еще сама не сознавала ее и потому выбор ее еще ни на ком не остановился. Ассунта переживала порой какую-то смутную непонятную ей тревогу, временами на нее находила тихая безотчетная грусть или такая же ей самой непонятная, беспричинная радость и веселье.
Все это отчасти успокоило донну Бениту, но она на этот раз не сказала ни слова мужу ни о своих волнениях и тревогах, ни о своем открытии; она намеревалась сама следить за каждым шагом, каждым взглядом и вздохом своей дочери, так как за это время Ассунта действительно стала для нее родной дочерью; она решилась во что бы то не стало, уберечь ее от такой любви, которая могла только составить ее несчастье, равно как несчастье обоих молодых людей.
Но "человек предполагает, а Бог располагает", и все расчеты донны Бениты должны были обмануть ее.
Над Новою Испанией разразилось, наконец, столь давно предвиденная и готовившаяся революция. - Пламя восстания охватило разом всю страну. В этот момент, когда начинается наш рассказ, война за независимость продолжалась уже четыре года.
А теперь, когда мы достаточно хорошо выяснили положение и взаимные отношения отдельных личностей нашего рассказа, будем продолжать его там, где мы вынуждены были остановиться, чтобы дать нашим читателям, правда немного длинное, но необходимое для полной ясности рассказа пояснение.
ГЛАВА V
Как сам о том не помышляя, дон Рафаэль признался донне Ассунте в своей любви, и что из этого вышло
Вот каким образом дон Сальватор Кастильо был предупрежден, о свидании, назначенном доном Торрибио его племяннице.
В тот самый день, около полудня, ранчеро возвращался из конюшни, где осматривал лошадей, только что купленных им. Медленно возвращаясь в дом, он проходил мимо окна комнаты Ассунты, задернутого густой кисейной занавеской по случаю жары, вдруг внимание ранчеро было привлечено каким-то незнакомым голосом, с оживлением говорившем что то донне Ассунте.
Ранчеро прислушался; незнакомый голос объяснял Ассунте значение букета, брошенного часа два тому назад через окно в ее комнату.
Букетом назначалось свидание на эту самую ночь; час, и место было точно обозначено сочетанием цветов и трав.
Имя человека, назначавшего свидание, было произнесено в разговоре несколько раз с чувством злобы и негодования незнакомою личностью, пояснявшею Ассунте значение цветов.
Донна Ассунта усиленно отказывалась идти на это свидание; она совсем не знала этого человека, видела его всего два раза и не только не интересовалась им, но скорее питала к нему какое-то инстинктивное отвращение.