- Вот мы и уехали, - продолжал негр. - Мне и тяжко и радостно вспоминать об этом. Отъезд из Конго, прибытие в Либревиль. А потом корабль - большой, большой, как деревня. И море! Вообразите мое изумление. Я всего лишь бедный негр, ничего в жизни не видавший. Даже не знаю, откуда мы вышли. Плыли долгие, долгие дни. Потом сели в повозку, которая сама умела ездить. Ездить! Всего лишь железная дорога, но я-то ничего такого не знал. Наконец приехали в Париж. Я стал прислуживать моему хозяину. Всем был доволен. Вот только замечал, что он не совсем здоров. Щеки пожелтели, глаза ввалились. К нему приходили очень важные люди, щупали пульс, прикладывали ухо к груди, а после уходили, покачав головой. Я в страхе забивался в угол, не решаясь ни о чем спросить, но чувствовал опасность. И оказался прав. Не прошло и шести месяцев со дня нашего приезда, как люди вышли из его комнаты в слезах. Он умер.
Колдун племени томба уронил голову на руки и горько заплакал.
У Тотора сердце разрывалось, а обычно невозмутимый американец с чувством шмыгнул носом.
Негр поднял голову и продолжал:
- Возможно, история моя не самая веселая, но ведь вы сами просили рассказать.
- Говори, говори! - возразил Тотор. - Все это необычайно интересно. Так что же ты стал делать после смерти хозяина?
- В беде меня не бросили. Приятель лейтенанта предложил пойти к нему на службу. Он был портным. Большой магазин на углу улицы Друо. Одетый во все красное, я должен был ежедневно проделывать сотни шагов туда и обратно, открывая двери клиентам. Прохожие смеялись, издевались надо мной, поддразнивали. Я начинал кое-что понимать, и это меня унижало. Что ж, если они белые, им можно умничать и задираться? Как-то один верзила захотел дернуть меня за нос. Я ударил его. Разразился скандал. Пришлось идти к комиссару. Господин, которого я поколотил, оказался из правительства или что-то в этом роде. Меня хотели в тюрьму посадить. Но я был прав: если ты черный, это не значит, что над тобой можно безнаказанно издеваться. Мой новый хозяин явился для объяснений, защищал меня, так как знал, что я ничего плохого не сделал. И меня отпустили. Но патрон сказал, что больше не может держать меня, и рассчитал. Дал небольшую премию и рекомендательное письмо к одному владельцу кафе на Монмартре. И начались мои скитания по кабаре. Танцевал, пел негритянские песни, а посетители вопили, гоготали и бросали в лицо такие грубости и сальности, что меня тошнило. Я то возносился, то падал на самое дно: с площади Клиши в Менильмонтан. Сделался циником, мерзким негодяем, занимался грязными делишками и не любил вспоминать прошлое. Есть хорошие парижане, но есть и дешевки. Да и парижанки тоже. Я стал чем-то вроде марионетки, которую каждый, кому не лень, дергает за веревочку. Копил деньги, наживал состояние и жаждал реванша. Не знал, что именно буду делать, но мечтал о многом, тем более когда вспоминал доброго лейтенанта и понимал, что он был бы недоволен и огорчен. Такая жизнь мне вскоре осточертела. Были в ней и приятные моменты, но раздражало то, что всякий помыкает мною. И, как бы вам объяснить, становилось стыдно, что дни проходят в безделье, подлости и грязи. К тому же - нужно уж говорить все начистоту - одно приключение разбило мне сердце. Я полюбил без памяти, был предан всей душой, а надо мной посмеялись. Меня сделали таким несчастным, таким несчастным! И вот в один прекрасный вечер я сказал себе, что не создан для этого, так называемого цивилизованного мира. Вас возмущает, что дикари едят людей. Но разве сами вы не делаете то же? Разве не пожираете вы сердца и умы, не убиваете этим себе подобных? Может, я напрасно говорю вам все это, но я не могу забыть. Это сильнее меня. Я рад, что вы слушаете и не смеетесь.
Ламбоно замолчал. Разноцветные полосы изменяли его лицо, но сквозь них проступило вдруг выражение неизъяснимого страдания.
Тотор и Меринос не прерывали беднягу.
Сердца их сжимались от жалости и стыда.
Эта смесь варварства, примитивной цивилизации и благородного инстинкта представлялась им самым любопытным и трогательным феноменом из всех, с какими удавалось до сих пор сталкиваться.
- Ну что ж, милый Хорош-Гусь! - заговорил наконец Тотор. - Продолжай! Осталось совсем немного. Как ты попал сюда?
Негр вскинул голову:
- Вы, кажется, называете это ностальгией. Я не мог больше думать ни о чем, кроме моего солнца, моих деревьев, моих джунглей. Потом заболел, и меня поместили в больницу. Когда я вышел, мечтал только об одном: вернуться. Начал учиться, стал разбираться в географических картах. Понял, где приблизительно находится моя родина. Скопил немного денег, отправился в Бордо и нанялся на пароход. Работал в машинном отделении. Было очень тяжко, но я ничего не чувствовал. Каждый оборот винта приближал меня к дому. Высадился я в Либревиле. О, солнце Африки! Это жизнь, свобода. Я вновь обрел мои реки, стада, слонов, змей, носорогов. Они для меня друзья, братья. Как не заплутал, как отыскал дорогу домой, не знаю. В сердце было что-то, что вы называете компасом, и однажды утром я вышел к своей деревне. Конечно, она ничем не напоминала Париж. Но, поверьте, она показалась мне красивее всех ваших монументов вместе взятых. Отец умер, но родные узнали меня. Я вновь выучил язык, вспомнил древние обычаи и стал негром чистой воды. А для спокойствия заделался колдуном. Уж очень много я знал всяких трюков, приводивших моих сородичей в неистовство. Ведь они невежественны и наивны. И вот явились вы. Французская речь взволновала меня, захотелось поболтать на языке Монмартра. Все вдруг вернулось, все! Я спас вас, когда этот парень толкнул королеву. Амаба заколол бы его, как свинью. Я подпоил вас, потом отрезвил. Вы у меня в гостях. Можете оставаться сколько угодно. Отвечаю за вашу безопасность. Можете теперь пожать мою клешню.
Он протянул друзьям руку.
Тотора еще терзали сомнения:
- Позволь спросить только об одном, милый Жамбоно: правда ли, что тебе приходилось есть человечину?
Негр раздраженно отмахнулся.
- Черт побери! Оставьте же, наконец, меня в покое. Дайте каждому делать то, что он хочет и может!
Глаза его вспыхнули недобрым огоньком.
Тотор, не обращая внимания на Мериноса, который то и дело дергал его за рукав, грубо оборвал колдуна.
Но вдруг в ночной тиши грохнул выстрел, послышались душераздирающие крики, а затем взрывы, точно началось извержение вулкана.
Ламбоно мгновенно вскочил на ноги.
- Что происходит? - хором спросили Тотор и Меринос.
- А происходит то, что арабы - торговцы живым товаром, ваши друзья, ваши союзники, искатели рабов - напали на беззащитную деревню. Пошевеливайтесь, если хотите спастись!
- Бежать? Ни за что на свете! - отвечал Тотор. - Мы ваши гости и будем сражаться вместе с вами.
- Тогда берите оружие, и вперед! - скомандовал колдун.
И все трое выбежали на улицу.
ГЛАВА 4
На границе с Камеруном. - Два эльзасца. - Кто идет? - Араб бен Тайуб. - Выполнить приказ. - Подозрения Ганса Риммера.
Конго, как известно, разделено между двумя державами, Бельгией и Францией. Французское Конго граничит с Камеруном, колонией Германии. Камерун, в некотором роде, как бы врезается во французские владения, и дипломатам пришлось затратить неимоверные усилия, чтобы определить границы двух стран, особенно в районе озера Чад, тем паче что местность между 4 и 6 градусами северной широты практически почти не изучена: экспедиции Мизона, Крампеля , Дибовского и Мэтра лишь торопливо прошли по этому району, ибо отважным исследователям постоянно угрожала смертельная опасность, и угроза их жизни исходила от представителей местных племен, у коих один вид белого человека вызывал одновременно глубочайшее изумление и неподдельный ужас.
Четко обозначенные на бумаге, границы между немецкой и французской территориями на самом деле размыты. И наши соседи из Камеруна используют любой удобный случай, чтобы нарушить дипломатические договоренности, если это отвечает их интересам.
Так, в ту самую ночь, когда происходили события, о которых рассказано в предыдущих главах, посреди Французского Конго, в десяти лье от камерунской границы и в пяти лье от деревни, куда попали Тотор и Меринос, два солдата в немецкой униформе перешептывались на эльзасском наречии:
- Сержант! - ворчал первый. - Как думаешь, долго нам еще здесь прохлаждаться?
- Donnerwetter! - отвечал второй. - Откуда мне знать? Черт его знает, что задумал наш лейтенант!
- Тебе не кажется подозрительным, что нас среди ночи пригнали на французскую территорию? В этой ложбине только и жди неприятностей от тех поганых бабуинов, что там засели.
Помолчали. Потом снова заговорил первый:
- Послушай, Ганс! Я по горло сыт этой кошмарной жизнью. Долго не выдержу.
- Что ты хочешь сказать? Разве моя жизнь лучше твоей?
- Ax! Min Alter! Можно ли сравнивать? Не сердись, но ты почти немец, твои родители голосовали за Германию , ты остался в стране, несешь военную службу. Словом, все чин чином.
- Тебе хорошо известно, что я участвовал в бунте и именно поэтому, как и ты, нахожусь здесь.
- И все-таки это не одно и то же. Я француз, родился во Франции у родителей, которые живут во Франции.
- И которые, однако, не позаботились о необходимых формальностях, чтобы избавить тебя от немецкой воинской повинности.
- О! Бедняги! Я не захотел этого. Они уехали из Эльзаса после войны, бросив все: маленькую ферму, друзей, родных. Начали новую жизнь в Париже. Родился я. Они думали только обо мне, ничего не пожалели, чтобы дать мне хорошее образование. Они так наивны! Когда я сказал, что хочу навестить старую бабушку там, в Саверне, им и в голову не пришло ничего дурного!
- Там-то тебя и замели как уклоняющегося от воинской повинности. Ты кричал, протестовал, даже бежать пытался.
- Меня отдали под трибунал. Ах! Судьи - жестокие люди! Я кричал: "Я не немец! Я француз!" Они даже не слушали. А поскольку я оскорбил их, показав кулак, меня сначала приговорили к трем месяцам заточения в крепости. А оттуда направили в колониальные войска под команду к этому надсмотрщику, мерзкому пруссаку, лейтенанту Штерманну, который травит меня.
- Сколько лет дали?
- Еще три долгих года, но я не доживу. То, что происходит здесь, возмутительно. Негров вербуют, чтобы грабить и убивать их же сородичей. А как ожесточаются наши солдаты! Просто звереют. Все это бесит меня. Чувствую: настанет день, когда не смогу больше терпеть. Француз не палач.
- Дружище! Не задирай нос. Ты еще скажешь, что мне, мол, легче: через две недели демобилизуюсь и уеду. Но ведь и я отбыл здесь три жутких года. Почему никто не попытался вытащить тебя? Родные, отец?
При упоминании о родных глаза француза наполнились слезами.
- О да! Мой отец! Знаешь, что произошло? Когда новость о моем аресте долетела до Парижа, мама была так потрясена, что две недели спустя ее уже провожали на кладбище.
- Бедный мой дружище!
- А отец! Он как-то бодрился, не вешал носа, обращался всюду: к офицерам, депутатам, министрам. Дошел до самого министра иностранных дел.
- И что же ему ответили?
- Что ничем не могут помочь, что отношения с немцами не отрегулированы и что рыпаться не стоит.
- Ты писа́л ему?
- Редко. Что я мог ему сказать? Что раздражен и несчастен? Я доставляю ему много горя, и это разрывает мне сердце. Тем хуже! Подохну тут, и, думаю, довольно скоро.
- Выдумки!
Однако первый продолжал в том же духе, будто бы и не слышал:
- Хочу попросить тебя кое о чем.
- Дорогой друг! Для тебя мне и жизни не жаль.
- Все гораздо проще. Меня зовут Ганс Риммер.
- А меня Петер Ланц… дальше?
- Мой отец живет в Париже, на Монмартре. Сапожничает в мастерской, что на углу улицы Сен-Жозеф. Запомнишь?
- Постараюсь. Я неплохо ориентируюсь.
- Хорошо! Поскольку через две недели, а может, и раньше ты выберешься из этого ада и отправишься в Эльзас, обещай, как только сможешь, съездить в Париж.
- Можешь не сомневаться, так и будет. Моя самая заветная мечта - перестать быть пруссаком и работать в Париже.
- Навести моего доброго старого отца и расскажи обо всем: о наших страданиях, унижениях. Расскажи о том, что видел и что еще увидишь. Постарайся утешить его, объясни, что я всем сердцем люблю его и Францию.
Голос солдата дрожал.
- Ладно! Не плачь, мой друг, мой брат. Я обещал и слово сдержу. Покумекаем, как вытащить тебя отсюда.
- О! Если б это было возможно! Но я уже ни на что не надеюсь.
Вдруг он умолк.
- Послушай! Что это? По-моему, кто-то пробирается сквозь заросли.
- Правда. Эй, кто там? Стоять! - закричал Петер.
- Кто идет? - подхватил Ганс.
Оба приготовились стрелять. В лесной чаще в нескольких шагах от них как будто бы что-то сверкнуло. Показалась белая фигура.
- Кто идет? - повторили оба хором. - Еще шаг, и мы стреляем!
Движение прекратилось. Затем гортанный, хриплый голос произнес:
- Друг, Freund!
- Один?
- Да, один.
- Подойди!
Это был араб, закутанный в белое.
Он двинулся вперед.
- Соблюдайте дистанцию, - грозно одернул сержант, - и отвечайте: кто вы?
- Али бен Тайуб. Проклятая страна!
- Жалкий работорговец! - вскричал Ганс. - И он еще проклинает страну!
Араб ухмыльнулся.
- Я хочу видеть лейтенанта Штерманна.
- В такой час?
- Тогда, когда мне будет угодно, - высокомерно отрезал Тайуб. - Вы нижние чины и не имеете права возражать. Приказываю отвести меня к вашему командиру.
Работорговец, а именно этим постыдным делом занимался араб, преследуя, грабя и уничтожая местные племена, говорил так властно, что на эльзасцев это подействовало. Они могли быть недовольны, даже возмущены, однако дисциплине подчинялись беспрекословно.
- Хорошо, - сказал Петер, - следуйте за нами.
Ганс зажег яркий фонарь, и на землю легло желтое пятно света.
- Идите впереди, - велел сержант. - Мой товарищ проводит вас.
Бен Тайуб невозмутимо шагал вслед за Гансом, а внимательный и недоверчивый сержант замыкал процессию, держа ружье на изготовку.
Все молча шли по узенькой тропинке, с обеих сторон поросшей густой травой. Трава цеплялась за ноги, не давала идти. Потом начался скользкий глинистый склон. Четверть часа такой ходьбы изматывала больше, чем двухдневный переход по ровной дороге.
- Стоять! - скомандовал Петер. - Часовой должен узнать нас.
Он крикнул что-то в темноту и стал ждать.
Вскоре послышался ответ.
Петер Ланц шагнул вперед и назвал пароль.
Араб и его конвоиры благополучно прошли через посты, и мгновение спустя все трое скрылись во тьме.
- Что ему здесь надо? - тихим голосом спросил Ганс. - От этого визита добра не жди.
- И что ты предполагаешь?
- Думаю, тут дело не чисто. Видишь ли, Петер, я давно наблюдаю за нашим рыжим лейтенантом. У него вид настоящего бандита. Я бы не удивился, если б узнал, что он затевает какую-нибудь гнусность вместе с этим работорговцем. Не веришь?
- Зачем ты забиваешь себе голову всякой ерундой? Что мы можем сделать?
Ганс ответил не сразу. Немного помолчав, он сказал:
- Кто знает?
ГЛАВА 5
Прусский капитан. - Слово Пророка. - Торговля гнусная, но доходная. - Лейтенант Отто фон Штерманн. - Сто тысяч марок. - Постыдный пакт. - Огнем и мечом!
- В чем дело? - Голос лейтенанта Отто фон Штерманна прозвучал грубо. Лейтенант вскочил и прицелился, не сводя глаз от входа в палатку.
Вошел негр-пагуин, выряженный в тряпье, отдаленно напоминавшее форменный мундир, и, безбожно коверкая слова, объяснил, что некий араб хочет видеть командира.
Отто все еще не мог унять дрожь.
- Как его имя?
- Он не сказал, потому что его не спросили.
Пагуину пришлось выйти и еще раз переговорить с нежданным визитером.
Оставшись в одиночестве, лейтенант проверил, заряжен ли револьвер, и добавил недостающие патроны. Затем внимательно огляделся, нет ли в палатке чего-нибудь, что могло бы его скомпрометировать в глазах гостя.
- Али бен Тайуб, - произнес вернувшийся слуга.
- Ладно, пусть войдет.
Лейтенант устроился в кресле-качалке и постарался принять как можно более пренебрежительную позу.
На пороге появился бен Тайуб.
Оттененное белоснежным тюрбаном, смуглое лицо его казалось почти красивым. Крупные, но правильные черты, глубокие черные глаза, пухлые, чувственные губы.
И какой контраст с лейтенантом! Сухонький человечек с беломраморным в красноватых пятнах лицом, с полуприкрытыми, точно у ящерицы, глазками и бледными, тонкими губами.
Между тем внимательный наблюдатель непременно заметил бы сходство этих двух физиономий. Выражение коварства и злобы роднило их.
Араб низко поклонился, приветствуя хозяина, и, выпрямившись, ждал, что тот заговорит с ним. Лейтенант нарочито поигрывал револьвером.
- Ты Али бен Тайуб?
- Так меня зовут.
- Это ты прислал мне письмо с просьбой о ночной встрече?
- Я.
- Что скажешь? Но прежде чем ответить, помни: малейшая неосторожность, малейшее подозрительное движение, и я вышибу тебе мозги. Теперь говори.
Араб и бровью не повел.
- Подозревает в предательстве только тот, кто сам способен на предательство.
- Эй! Что ты себе позволяешь?
- Так сказал Пророк. И это правда. Но он еще добавил: "Невозможно предательство между людьми, объединенными общими интересами".
- Что может быть общего между нами?
- Я же сказал: интересы у нас общие.
Отто нахмурился.
Наглая невозмутимость араба настораживала.
- Объяснись, наконец! Мне некогда слушать сказки твоих пророков. Чего ты от меня хочешь?
- Ничего. Я хочу много тебе дать.
- Ничего не взяв взамен? Странно!