Я молчал, прикидывая, что мы можем сделать своими пятью тракторами. Неизвестно, по какой ассоциации я вспомнил Зотова и его товарищей, лопатами разработавших в свое время огород. Сказал ни к селу ни к городу:
- Дневник, который мы нашли в фактории, оказался очень интересным...
Шустов фыркнул и насмешливо произнес:
- В огороде бузина, а в Киеве - дядько. Тут целины двести гектаров на плечах, а он о дневнике.
- Ведь их найти надо, эти двести гектаров. Вот я и вспомнил о дневниках и о фактории. Там искать будем. Недалеко отсюда. Понимаете?
Через час мы с директором сели на лошадей, обвесились ружьями и топорами для затесов и без промедления поехали напрямик к старой фактории.
Стоял жаркий и безветренный день. Комары свирепствовали вовсю, черемуха отцветала, в лесу пахло смолой и скипидаром. Утки и гуси запрятались по гнездовьям, на лесных полянах шелестел вейник, лес жил скрытой от нас таинственной жизнью.
Иван Иванович сидел на своем огромном мерине очень уверенно и важно, обхватив бока лошади толстыми ногами в больших сапогах. Очки он снял и аккуратно положил в футляр. Конь директора, такой же грузный, как и всадник, тяжело отдувался и, нагнув упрямую шею с пышной гривой, напролом шел через кусты березки и тополевые заросли. В криках потревоженной тайги, ломая копытами лошадей гнилые пеньки и ветки на земле, чавкая мшистыми болотами, ехали мы к своей цели, и через два с небольшим часа усталые лошади вытащили нас из густого леса на веселые, залитые солнцем поляны недалеко от фактории.
- Уф! - шумно вздохнул Иван Иванович, вытирая лицо и шею огромным, как простыня, платком. - Задохнулся я в этом чертовом лесу. То ли дело здесь! Ветерок, прохлада. Вот что значит море близко!
Распаренный, нагретый июньским солнцем, дом фактории встретил нас музейным запахом сухой пыли, затаившимся полумраком комнат, темным взглядом старого вороньего чучела. Бегло оглядев постройку, Шустов сказал:
- Лет пятнадцать пустует. Я уже больше шести лет в совхозе, так слышал от людей о происшествиях в этих местах. В двадцать третьем или четвертом году нехорошие дела произошли тут. Целая война случилась. В общем, смертью запахло, ну и перестали сюда ездить орочи и якуты. Пришлось закрыть факторию. Теперь она в Балаганном. Впрочем, чужие купчишки из-за моря тоже перестали ездить на наш берег, как отсекло.
Пограничники тревожили?
- Да нет. В те годы берег плохо охранялся. Какие там пограничники! Один-два катера на двести километров. Могли бы пробраться. Тут другое. Подсекли их местные жители. Видишь ли, огородами тогда занялись, оседло многие стали жить, картошечка и другие свои продукты появились. Отсюда все и пошло. Ведь и совхоз наш вырос на базе старых огородов. Так и не стали брать у купцов товар. А тут фактория еще шкурки начала покупать по настоящей цене, совсем отбила клиентуру у заезжих, свернула им прибыльный заработок... Ну что, поедем дальше?
Я смотрел на лес, на речку и все больше волновался. Где-то здесь... Когда мы подъехали к устью реки, я сразу нашел остатки балагана Белого Кина. Все заросло густой травой. Теперь через реку - там дом Федосова и Зотова.
- А что, - окликнул меня вдруг директор, - если вот эту луговину раскорчевать? Прямо от берега до фактории и дальше до леса. Смотри, какая трава! И мху мало,берег высокий. Гектаров семьдесят наберется, как ты думаешь?
Я поспешно согласился. Мы перебрались вброд через речку и вышли на другой берег возле безымянного ручья. Отсюда в лес уходила еле приметная тропка.
Конечно, мы поехали по этой тропе. На каждом шагу попадались старые, потемневшие от времени пни; ручей в двух местах хранил следы перегородок, устроенных, вероятно, Оболенским для рыбы; неширокая просека тянулась от ручья к морю, и я подумал, не путь ли это к барже, теперь окончательно заросшей лесом? Хлестнув лошадь, я вырвался вперед Шустова и неожиданно очутился на поляне, такой светлой и яркой, что глазам стало больно.
Лес обрывался темной стеной. Поляна от края до края цвела ярко-фиолетовым кипреем; он разросся так густо и так буйно, словно был специально посеян человеком. Целые рои ос вились над поляной. Жарко горели под солнцем фонарики цветов.
Ни дома, ни других строений на поляне не оказалось. Цветы, трава, лес, а на другом краю поляны множество разросшихся кустов смородины, рябины, малины и черемухи.
Мы осмотрели берег ручья. Вот еле заметный квадрат фундамента. Разворошив дерн, мы увидели черные обожженные камни. Все стало ясно: дом, теплица и другие постройки уничтожены пожаром. Как, когда это случилось?
Еще одна тайна...
- Вот и находка, - весело сказал директор, оглядывая чистую от леса сухую поляну. - Если подпахать ту луговину, что идет дальше по ручью, мы здесь гектаров сто наберем. Как твое мнение, главный?
Он спрашивал меня, а я весь находился во власти охватившего меня прошлого. К сожалению, я еще не знал всего, не дочитал дневника, не добрался до источников, способных открыть глаза на трагедию, разыгравшуюся здесь много лет назад. Я уже чувствовал, что закрытие фактории по времени и по событиям как-то связано с колонией, но как - сказать этого пока еще не мог.
Директор повторил вопрос. Конечно, находка! Площадь поляны на глаз определялась гектаров в пятнадцать. Дальше шла луговина с редкими деревьями. Она занимала втрое или вчетверо большую площадь. Срежем дерн, сожжем кусты - и великолепная пашня.
Мы сошли с седел, пустили лошадей и, разминая затекшие ноги, пошли по цветущему полю.
- Смотрите! - закричал я. - Это овес!
Редкие, но крупные метелки еще зеленого овса вырывались из цветочного фиолетового плена и тянулись к солнцу. Зотовский овес!.. Осторожно, чтобы не вытоптать растений, я обошел большой круг. Всюду росли культурные стебли. Самосев! Почти двадцать лет овес созревал, осеменялся и всходил, перенося суровые зимы и далеко не теплое лето. Сколько новых качеств впитал он в себя! Какие неожиданности сулят нам растения, пережившие столь большие природные лишения! Я попросил Шустова быть осторожнее, чтобы случайно не затоптать хотя бы один стебелек.
- Мы тут заповедник устроим, - волнуясь, объяснил я ему. - Может быть, новый сорт, новые качества...
Директор кивал головой, соглашался, заражаясь моим волнением. Он ходил осторожно, разгребал траву руками и даже говорил негромко, словно боясь разбудить тени прошлого, населяющие эту поляну.
Мы нашли странные растения, только отдаленно похожие на морковь и брюкву. Мы разыскали жесткие букеты капустных листьев, которые, кажется, и не собирались свиваться в кочаны, как это положено всякой нормальной капусте; в стороне мы разыскали уже поспевающую черную смородину, необыкновенно густо усеянную ягодами; низкорослую рябину с белыми, конечно, незрелыми плодами; множество кустов густейшей малины и совсем уже заросшие дикой травой, наполовину задушенные высокие грядки с княженикой. И только никаких признаков картофеля нам не удалось найти.
Возвращались мы в совхоз берегом моря. Этот путь значительно длинней, но спокойнее.
Лошади шли бодрым шагом, задрав головы и распушив по свежему морскому ветру гривы и хвосты. Иван Иванович устал, повернулся на седле боком, заложил одну ногу на лошадиную холку. Он почти не говорил, все слушал мой первый подробный рассказ о колонии ссыльных.
- Шахурдин, говоришь? Матвей-Ведикт-Николай? Надо поискать, поспрашивать людей на берегу. Правда, не легко найти. Половина орочей Шахурдины. Без выдумки работали попы, всех под одну-две фамилии подгоняли. Но все же поспрашиваем. А ты покопайся в бумагах, узнай, что случилось с Зотовым, Величко и другими. Знаешь, по-моему, дело это стоящее. Много полезного перенять можно. Да и в смысле истории... Я говорю о пожаре в колонии. В общем, раз уж взялся, давай до конца. А за находку целины спасибо. Вот и пригодился архив.
Мы приехали домой поздно ночью. Было светло, светлее, чем в сумерках где-нибудь в Рязани. Не верилось, что двенадцатый час. Стоял самый длинный день в году. Фактически ночь в июне здесь сжимается до четырех часов, а вечерняя заря, едва потухнув, вновь разгорается ярко-красными красками зари утренней.
Экономя время, мы уже на следующее утро отправили за речку лесорубов и подрывников. Деревья на лугу спилили, на низкие пни положили полукилограммовые пачки аммонала, и таежная тишина вздрогнула от множества резких взрывов, эхо от которых унеслось через лес в горы и долго еще гремело там, перекидываясь от скалы к скале. Таким "накладным" взрывом пенек раскалывается на три-четыре части, и трактору с тросом не стоит большого труда вырвать куски дерева вместе с потревоженными корнями из легкого супесчаного грунта.
Возле цветущей поляны я поставил заградительные знаки, строго запрещающие тракторам переходить заповедное место. Надо было разобраться во всем, что еще осталось от биологических работ Зотова и Величко.
Вскоре я узнал, что директор был в местном Совете и просил разыскать человека, имя которого Матвей-Ведикт-Николай, а фамилия Шахурдин.
Прикинув, я подумал, что если Матвей-Ведикт-Николай жив, то ему больше шестидесяти пяти лет. Возраст для ороча весьма почтенный.
Глава пятнадцатая, в которой автор рассказывает о последующих годах жизни Зотова и его товарищей
Зотов пишет:
"...в труде и путешествиях по нашей территории время шло так быстро, что мы не заметили, как пролетели три года".
В дневнике записано, что они построили еще одну теплицу, на которую израсходовали остатки стекла с баржи. Огород разросся почти до трех десятин; большую часть земли Зотов и Величко заняли овсом. Овес заменил теперь колонистам хлеб. На краю пашни они развели питомник из ягодников, и Николаю Ивановичу удалось путем отбора вывести очень скороплодную и урожайную смородину, которую они назвали "Оболенской", отдав тем самым долг Корнею Петровичу, доставившему для питомника много диких кустов из тайги. Величко усердно занимался рябиной, пытаясь отобрать самые вкусные и крупные по ягодам экземпляры.
В новом орочельском стойбище, за двадцать пять верст от колонии, Федосов с Зотовым устроили такой огород, что по урожаю он оказался впереди их собственного: у Шахурдиных росла картошка, капуста, морковь, брюква; семена и рассаду поставляла колония.
Василий Антонович Федосов стал ярым пропагандистом разведения огородов у местного населения. В дневнике записано, что в 1915 году у Шахурдиных было более десятины пашни. Увлечение посевами овощей и картофеля перекинулось и в другие стойбища на побережье.
Впервые этот далекий край России, заселенный полуоседлыми и кочевыми народами, познал от русских прелесть и выгоду земледелия даже в условиях сурового климата и вечной мерзлоты.
Может быть, и не стоило бы останавливаться на таком эпизоде, как выращивание капусты, картошки и овса, тем более что он не мог тогда оказать серьезного влияния на жизнь людей, если бы не дальнейшая судьба целого поколения русских; в более поздние годы они остались на охотском берегу только потому, что с самого начала могли брать от земли необходимые для жизни продукты питания. В условиях Севера это немаловажно, а при заселении края часто оказывалось и решающим аргументом. Любовь российского народа к земле и к труду на ней воспитана веками.
Но вернемся к Зотову и его друзьям.
Федосов частенько отлучался из колонии на две-три недели, чтобы помочь малоопытным орочам освоить новое для них ремесло. Что он делал еще во время путешествий, остается неизвестным, Зотов пишет, что когда в устье реки приезжал купец, то якуты и орочи уже не брали у него всех товаров подряд, часто отказывались от продуктов и подолгу, со знанием цен, торговались с озадаченным торговцем. Без влияния Федосова тут не обходилось.
Заметим, что Белый Кин за эти годы почему-то ни разу не посетил устье реки. Или он перебрался в другое место, или заехал так далеко, что вернуться ко времени не смог, но только его шалаш занимали теперь другие купцы. Каково же было удивление Федосова, когда однажды Матвей-Ведикт сказал:
- Белый Кин не едет, зато брат родной послал.
- Этот новый купец - брат Кина?
- И новый, и прошлогодний, и тот, что ехал два года назад, - всё его брат.
- Сколько же у него братьев?
Шахурдин засмеялся:
- Ты не понял Матвейка. Семья разный, торговля один. Белый Кин и этот купец, и тот - другой, один хозяин служит. Большой хозяин у них есть, Никамура фамилия.
- Вот как! Стало быть, все эти купцы работают на японца?
- Никамура не поймешь кто такой. Япон не япон, американ - тоже не американ, русский похож, орочель тоже похож, язык наш знает, говорить бойко-шибко может. Скоро сам приедет, увидишь. У, большой голова!
- Ты думаешь, приедет? Зачем?
- Как зачем? Шкурка мало продаем, товар мало берем, хочет понимать, почему торговля захудал. Узнал,однако, хитрый человек, что новый лючи живут на берегу, чай пить приедет, знакомство будет.
Колонисты призадумались. А ну как действительно приедет этот купец к ним в гости? Ведь он сразу же догадается, кто они такие, разнесет весть по берегу, в Охотске болтнет - и пропали годы труда. Снова арест, дальняя ссылка. А может, все случится по-иному? Если он честный человек, то предложит ехать с ним, увезет за пределы государства Российского, и станут они политическими эмигрантами.
Обо всем этом следовало подумать. Конечно, рассчитывать на бескорыстие купцов не следовало, но в том, что Никамура может согласиться увезти их, Федосов, например, не сомневался. Русское поселение, русские люди на этом берегу для купцов помеха. И они не без удовольствия помогли бы колонистам уехать. Им нужен простор для беззастенчивой торговли на берегу. И лучше, если берег останется безлюдным.
Но прошло еще почти два года, прежде чем ссыльные встретились с коммерсантом Никамурой.
Зотов вел дневник с большой аккуратностью. День за днем он заносил в толстые тетради события, писал о встречах с новыми людьми, отмечал происшествия в тайге. Я не могу удержаться, чтобы не передать одно такое происшествие, которое имело свои последствия.
Утром 18 августа 1916 года прибежал Оболенский:
- Огород обокрали!
Колонисты сразу представили себе шайку злоумышленников, которые вырыли и увезли ночью овощи. Они бросились из дому, прихватив оружие.
Грядки с овощами были серьезно повреждены. Особенно заметный урон понесли брюква и турнепс. Кто-то довольно неловко выкопал сотню или больше корнеплодов и унес добычу вместе с ботвой. Следы отпечатались плохо. На оленьи они не походили - круглые, маленькие. Стало ясно, что набедокурили не люди и не медведи.
Решили по очереди сторожить огород. Первым отправился в засаду Зотов.
Наступил вечер, тени сгустились в лесу. Стояла тишина, чуть слышно звенели комары, где-то далеко стучал запоздалый дятел.
Зотов долго сидел, всматриваясь в очертания кустов, потом что-то отвлекся, а когда глянул на огород, то увидел среди грядок смешное животное, очень похожее на только что родившегося жеребенка. Грабитель стоял на высоких ногах, смешно раздвинув, как циркуль, передние ноги. Ухватив зубами ботву, воришка с азартом тряс головой, выдергивая брюкву, и принимался есть ее с таким аппетитом, что только хруст стоял.
Лосенок!.. Зотов стал всматриваться в лесной сумрак. На опушке леса совершенно неподвижно стояла лосиха и, вытянув шею, напряженно смотрела в сторону дома.
Сторож ползком стал двигаться вдоль грядок навстречу ночному гостю. Едва он поднял голову, как лосиха издала тихий звук, ее сынок вздрогнул и повернулся к лесу. Но, видно, лакомство было так вкусно, что он тут же забыл о предупреждении, снова схватил брюкву и стал ее дергать.
Зотов вскочил и бросился к нему. Сзади послышался треск кустарника и топот. Лосиха бежала. Воришка сделал отчаянный прыжок в сторону, но поскользнулся и упал. Зотов навалился на него и набросил на шею веревку. Лосенок вскочил, рванулся, закричал. Кусты затрещали, лосиха выскочила на поляну, но, испуганно шарахнувшись, снова скрылась в лесу.
Николай Иванович повел упирающегося, дрожащего и вконец испуганного лосенка к дому.
Чудесный, грациозный малыш! Он стоял на неправдоподобно высоких ножках и смотрел на всех огромными дикими глазами. Мягкие нежные губы его мелко дрожали, а из носа капало, как у неряшливого мальчишки. Он не сводил глаз с лампы, и огонек, отражаясь, горел в черном зрачке животного.
Его привязали в углу комнаты, постелили на пол мох, Лосенок покричал, повозился и затих. У леса мелькнула большая молчаливая тень: мать...
Утром колонисты увидели, как сладко спит их пленник. Далеко откинув свои длинные ноги и забросив головку, лосенок смешно жевал губами, будто сосал материнское вымя. На закрытых веках подергивались ресницы.
Он проснулся как ни в чем не бывало. Когда Величко подошел ближе, лосенок дико отпрыгнул в сторону, но стоило подать ему кусок брюквы, как он доверчиво взял пищу с ладони и сочно и быстро захрустел.
- Что с ним делать? - спросил Илья. - Он такой милый...
Колонисты привязали его у леса. Лосенок скакал, звал мать, с жадностью ел турнепс и молодые веточки лозы. Живой, упругий, озорной, он просто очаровал людей. У него была коричневато-серая шерстка такой густоты и плотности, что добраться до кожи рукой никак не удавалось.
На следующий вечер, презирая опасности снова явилась мать. Она пристроилась боком к дереву и затихла. Большие уши ее все время вздрагивали. Пленник изловчился, вытянув шею, достал вымя и сладко зачмокал...
Через две недели лосиха стала приходить к сыну днем, выбирая момент, когда люди уходили из усадьбы. Колонисты начали подкармливать ее свежим камышом из озер и ветками лозины. Она осторожно оглядывалась, но ела. А маленький озорник, напившись молока, начинал выделывать такие коленца на длинных ножках, что только держись! Он стал совсем ручным. Зотов решил попробовать его зимой в упряжке. Им так не хватало лошади!
К зиме лосиха вовсе осмелела. Завидев людей, она не спеша отступала к лесу и стояла там, большая, осторожная, низко склонив крупную безрогую голову с добрыми глазами. Может быть, и она привыкнет?..
Когда выпал снег, Василий Антонович смастерил легкие санки, сделал ременную сбрую и недели две таскал за собой лосенка, надев на него ремни. Бека, как назвали колонисты пленника, вытянулся к этому времени до двух аршин ростом, ножки его окрепли, голова потяжелела. Постепенно Бека привык ходить за Федосовым, особенно если у него в кармане лежала репа. А когда снег устоялся, была сделана попытка возить на Беке дрова. Первый раз он чего-то испугался, рванулся в лес, сбил с ног Федосова, поломал санки и сам запутался в кустах. Потом привык, покорился неизбежному и стал трудиться, как полноправный член коллектива: возил небольшие охапки дров, воду и даже перегной с того берега реки.