Действие романа "Красная кокарда", который можно назвать историко-романтической драмой, происходит в первый год Великой Французской революции 1789 - 1794 гг. Любовные приключения виконта де Со тесно переплетаются с исторической канвой произведения. Наравне с вымышленными героями в "Красной кокарде" участвуют или упоминаются реально существовавшие, исторические личности.
Содержание:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 22
Примечания 48
Стенли Уаймэн
Красная кокарда
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I. МАРКИЗ ДЕ СЕНТ-АЛЭ
Когда мы дошли до террасы, которую мой отец построил незадолго до своей смерти и которая, извиваясь под окнами замка, отделяет дом от нового луга, маркиз де Сент-Алэ окинул местность презрительным взглядом.
- Что же вы сделали с садом? - спросил он, скривив губы.
- Мой отец перенес его в другую сторону, - отвечал я.
- Туда, где его не видно…
- Да его не видно из-за кустов роз.
- Английская мода, - сказал он, вежливо пожимая плечами. - Вам больше нравится, чтобы у вас перед глазами была эта трава?
- Да.
- А эти посадки? Ведь они совсем закрывают вид на деревню…
- Да, пожалуй.
Маркиз громко рассмеялся.
- Я замечаю, что таков обычный образ действий тех, кто распинается за народ, за его свободу и братство. Они любят народ лишь издали. В Сент-Алэ я предпочитаю, чтобы мои крестьяне были всегда у меня на глазах и видели, в случае необходимости, позорный столб. Кстати, что вы сделали со своим, виконт? Он прежде стоял как раз против подъезда?
- Его сожгли, - отвечал я, чувствуя, что кровь ударила мне в голову.
- Это, вероятно, тоже сделал ваш отец? - переспросил он, глядя на меня с удивлением.
- Нет, нет, - упрямо твердил я, презирая самого себя за то, что стыжусь маркиза. - Это велел я. Мне кажется, что подобные вещи отжили свой век.
Маркиз был старше меня лет на пять. Но эти пять лет, проведенные им в Париже и Версале , давали ему значительное преимущество передо мной.
Помолчав немного, он переменил тему и заговорил о моем отце. В его словах было столько уважения и любви, что мое раздражение быстро улеглось.
- Когда я впервые убил птицу на охоте, мы были тогда с ним, - сказал Сент-Алэ с присущей ему с детства обворожительностью.
- Это было двенадцать лет тому назад.
- Совершенно верно. В те поры за мной бегал по пятам и считал меня великим человеком некий юноша с голыми ногами. Но я уже и тогда подозревал, что рано или поздно он станет разъяснять мне права человека. Ах, Боже мой! Я должен забрать от вас Лун, виконт, иначе вы сделаете из него такого же реформатора, как и вы сами. Впрочем, - прервал он самого себя с легкой улыбкой, - я приехал сюда не за этим. У меня есть к вам другое дело, в высшей степени для вас важное, виконт.
Я почувствовал, что опять краснею, хотя и по другой причине.
- Мадемуазель вернулась домой? - спросил я.
- Вчера. Завтра она едет с моей матерью в Кагор. Я надеюсь, что самым интересным впечатлением в этой поездке будет виконт де Со.
- Мадемуазель в добром здравии? - довольно неловко спросил я.
- Вполне, - вежливо отвечал маркиз. - Завтра вечером вы убедитесь в этом сами. Думаю, вы не откажетесь предоставить себя в ее распоряжение на недельку-другую?
Я поклонился. Услышать эту новость я рассчитывал еще на прошлой неделе, но не от маркиза, а от Луи, заменявшего мне брата.
- Отлично, в таком случае вы должны сказать это и самой Денизе! - воскликнул Сент-Алэ. - В ней вы найдете отличную собеседницу. Сначала, конечно, она будет застенчива, - продолжал он, надевая перчатки. - Сестры в монастыре, несомненно, боятся каждого мужчины как волка, но ведь женщины в конце концов всегда остаются женщинами, и через неделю все обойдется. Итак, смею надеяться видеть вас у себя завтра вечером.
- Я буду у вас непременно, маркиз.
- Почему вы зовете меня "маркиз", а не Виктор, как раньше? - спросил он, дотронувшись рукой до моего плеча. - Мы совсем скоро породнимся… А пока проводите-ка меня до ворот. Мне что-то еще надо было сказать вам… Но что именно?..
Оттого ли, что он действительно не мог вспомнить, или же потому, что считал неуместным заговорить об этом теперь, но он смолк и продолжил беседу, лишь пройдя половину аллеи.
- Слышали вы об этом протесте? - вдруг спросил он.
- Да, - неохотно отвечал я, смутно чувствуя тревогу.
- Вы, конечно, подпишите его?
Именно этот вопрос, видимо, вызвал заминку в нашей беседе. Настала моя очередь колебаться, но уже с ответом.
Протест, о котором маркиз говорил, предполагалось подать в собрание дворянства в Кагоре. Целью его было выразить неодобрение нашим представителям в Версале, которые согласились заседать с третьим сословием .
Я лично считал этот шаг непоправимой ошибкой, хотя он и был одобрен королем. Лица же, составившие упомянутый протест, не хотели бы никаких реформ и стояли за сохранение своих привилегий. И я медлил с ответом, не желая насиловать своих убеждений.
- Итак, как же? - спросил опять маркиз, видя, что я молчу.
- Думаю, что нет, - ответил я, вспыхнув.
- Вы не считаете возможным поддержать протест?
- Не считаю.
- А я-то думал, что вы это сделаете, - воскликнул он, громко смеясь. - Но ведь это пустяки, а нам необходимо действовать единодушно. Сейчас это только и нужно.
Я покачал головой. Мы дошли до ворот, где приезжавшие в замок оставляли своих лошадей. Слуга уже вел их к нам.
- Послушайте, - настойчиво продолжал Сент-Алэ, - неужели вы думаете, что из этих Генеральных штатов , которые его величество так неразумно разрешил собрать, могло выйти что-нибудь хорошее? Они собрались 4 мая, а теперь уже 17 июля, и до сего времени они не сделали ничего путного. Ровно ничего. Теперь их распустят, и всему будет положен конец.
- Для чего же в таком случае подавать протест? - тихо спросил я.
- Это я вам сейчас объясню, - снисходительно промолвил он, ударяя хлыстом по носкам своих башмаков. - Разве вы не слышали последней новости?
- Какой новости? - осторожно осведомился я.
- Король уволил Неккера .
- Первый раз слышу! - воскликнул я, пораженный.
- Да, да, банкир уволен, а через неделю будут распущены и Генеральные штаты, Национальное собрание или как там им угодно называть это собрание. Чтобы укрепить короля в его мудром решении, мы должны показать ему свое сочувствие, должны действовать, должны протестовать.
- Уверены ли вы, однако, маркиз, - спросил я, разгоряченный этой новостью, - что народ отнесется к этому совершенно спокойно и будет терпеть свою участь? Никогда еще не было такой холодной зимы, никогда еще не было такого неурожая, как прошлый год. Кроме того, теперь их надежды ожили, умы возбуждены выборами…
- Не беспокойтесь, виконт, все обойдется благополучно, - сказал он со странной улыбкой. - Я знаю Париж и могу вас уверить, что там уже нет фронды , хотя Мирабо и пытается играть роль Ретца . Теперь этот мирный Париж не восстанет. Будут два-три голодных бунта, но с ними управятся две роты швейцарцев.
Поверьте, что с этой стороны опасности нет никакой.
Но эта новость возбудила во мне оппозиционный дух.
- Не знаю, - холодно произнес я. - Не думаю, что дело так просто, как оно вам представляется. Королю надо добыть денег, или ему грозит банкротство. А у народа нет средств дать эти деньги. Вот почему я не думаю, что все будет по-старому.
Маркиз быстро взглянул на меня неожиданно злыми глазами.
- Вы хотите сказать, виконт, что вы не желаете, чтобы все было по-старому?
- Я думам, что прежнее положение вещей невозможно, - резко сказал я. - Так долго продолжаться не может.
Минуты две он ничего не отвечал, и мы молча стояли напротив друг друга: я по одну сторону ворот, он по другую. Над нами простиралась холодная листва, а сзади тянулась пыльная дорога, раскаленная июльским солнцем. Лицо Сент-Алэ было красно и носило решительное выражение. Но вдруг это выражение переменилось: он рассмеялся тихим вежливым смехом и с легким пренебрежением пожал плечами.
- Не будем спорить, - промолвил он. - Надеюсь, что и вы подпишите протест. Подумайте об этом, виконт. Подумайте, ибо, - прибавил он, весело глядя на меня, - мы даже не знаем, что может зависеть от этого.
- Конечно, необходимо сначала обдумать это дело, - спокойно сказал я.
- Именно, хорошо подумать, прежде чем отказываться, - подхватил он, отвешивая мне поклон и на этот раз не улыбаясь.
Потом он повернулся к своей лошади и с помощью слуги сел в седло. Подобрав узду, он склонился ко мне.
- Конечно, - тихо сказал он, глядя на меня испытующим взглядом, - договор есть договор. Монтекки и Капулетти, как и ваш позорный столб, уже вышли из моды. Однако мы все должны идти или одной дорогой или разными. По крайней мере, я так думаю.
И, приятно кивнув головой, как будто он высказал какой-нибудь комплимент, а не угрозу, маркиз тронул лошадь, оставив меня в одиночестве.
Мысли неслись в моей голове вихрем, один план сталкивался с другим, пока я наконец не побрел обратно под тень деревьев.
Невозможно было ошибаться в значении слов маркиза: несмотря на всю свою вежливость, он в сущности предлагал мне выбирать между родством с его семьей, о чем так усердно хлопотал мой отец, и политическими взглядами, воспитанными во мне также моим отцом и укрепившимися после года пребывания в Англии.
После смерти отца я остался один в моем замке и жил, мечтая о Денизе де Сент-Алэ, которая должна была стать моей женой, и которой я со времени ее возвращения из монастыря еще не видел. В словах Сент-Алэ, очевидно, заключалась угроза с этой стороны. Внезапно мое раздражение показалось мне смешным. Мне было двадцать два года, ему - двадцать семь и он диктовал мне условия. Для него мы были деревенские увальни, а он явился к нам из Парижа и Версаля учить нас…
Уже через полчаса после того как мы расстались, у меня был готов план сопротивления. Остальную часть дня я провел, обдумывая тот путь, на который я хотел вступить. Я то перечитывал послание де Лианкура, в котором он развивал свой план реформ, то раздумывал насчет обмена мнений, которым удостоил меня Рошфуко во время его последнего приезда в Лушон. Я был не одинок в своих раздумьях о новом курсе. Но управляющий маркиза Сент-Алэ Гаргуф, например, до которого в этот день, очевидно, тоже дошла весть о падении Неккера, и не подозревал, к чему это может привести. Наш кюре, аббат Бенедикт, ужинавший вчера со мной, также не видел ничего дальше своего носа.
Слышал эту новость, конечно, и сын содержателя гостиницы в Кагоре, но и он не мог подозревать, что скипетр скоро упадет на дорогу. В июле 1789 года, увы, еще никто не видел, что старая Франция, старый мир умирает.
Однако, были признаки, которые можно было видеть простым глазом. По дороге в Кагор я видел сам опустошения, произведенные лютой зимой: почерневшие каштановые деревья, побитые виноградники, вымерзшие рисовые поля, общую привычную бедность, грязные хижины, тусклые стекла, соленных женщин, собиравших какую-то траву. Но бросалось в глаза и многое другое, еще более страшное - толпы людей около мостов и на перекрестках, неизвестно чего ожидавшие. В их безмолвии чувствовалось скрытое недовольство, их потупленные глаза и впавшие щеки таили угрозу. Голод совсем измучил их. Выборы принесли с собою возбуждение.
Подъезжая к Кагору, я не встречал таких зловещих признаков, но только некоторое время. Они вновь явились в другой форме.
Опоясанный блестящей Лотой, защищенный валами и башнями, город производил впечатление гнезда под скалами. Бесподобный мост, изъеденный временем собор, огромный дворец - все это сильно действовало на зрителя, даже увиденное не в первый раз. Но в этот день не это бросалось в глаза. Когда я спустился к рыночной площади, там продавали хлеб под охраной солдат с примкнутыми штыками. Жадные взгляды толпы, заполнившей всю площадь, полуголые фигуры, сморщенные лица, глухой ропот - все это так захватило меня, что я почти не замечал ничего другого.
Поражало то равнодушие, с которым относились к происходящему те, кого привело на площадь любопытство, дело, или привычка. Гостиницы были переполнены дворянством, съехавшимся на местное дворянское собрание. Они выглядывали из окон и вели спокойные разговоры, словно у себя в замках. Перед собором прохаживалась группа мужчин и женщин, равнодушно посматривая на толпу. Мне случалось слышать, что у нас во Франции образовались два мира, столь же далекие друг от друга, как ад и рай.
Все, что я видел в этот вечер, подтверждало верность этого замечания.
В маленьком сквере находилась лавочка, где продавались газеты и брошюры. Она была набита людьми. Все другие лавки из опасения погрома были закрыты. В последних рядах толпы я заметил управляющего маркиза Сент-Алэ-Гаргуфа. Он о чем-то беседовал с крестьянами. Проходя мимо, я слышал, как он сказал им:
- Ну что, накормило вас ваше Национальное собрание?
- Пока еще нет, - резко отвечал один из крестьян. - Но я слышал, что через несколько дней все будут сыты.
- Не они вас накормят. Для чего им кормить вас? - грубо заметил управляющий.
- Пожалуй, что и так… Говорят…
В это время Гаргуф заметил меня. Он поклонился и замолк. Через минуту я увидел в середине громко беседовавшей группы моего кузнеца Бютона. Сообразив, что он замечен, Бютон угрюмо взглянул на меня и так же угрюмо поплелся домой.
Бывая в городе, я всегда останавливался в гостинице "Трех королей". Содержатель ее, Дюри, подает ужин для дворянства в восемь часов.
У Сент-Алэ в Кагоре был собственный дом, где у него, как предупреждал меня маркиз, в этот вечер собралось несколько гостей. Я нарочно опоздал, чтобы избежать частных разговоров с маркизом. Комнаты были уже ярко освещены, на лестнице стояли лакеи, из окон доносились звуки музыки. Мадам де Сент-Алэ считалась гостеприимной хозяйкой. Она обыкновенно устраивала так, что ее гости разбивались на живописные, оживленные группы; модные в то время кружева, брильянты, напудренные парики, красные каблуки - все это придавало ее салону очень элегантный вид.
Едва войдя в гостиную, я понял, что передо мной политическое собрание. Здесь были все, кто потом должен был заседать в дворянском собрании. И, однако, пробираясь между гостями, я почти не слышал серьезного разговора: все спорили о достоинствах итальянской и французской оперы, о Гитри и Бьянки и т. п. Казалось, что хозяйка дома, собрав у себя в салоне все, что было лучшего в провинции, думала об одних развлечениях. В известной степени она достигла желаемого. Трудно было не попасть под обаяние этой атмосферы духов и музыки, болтовни и быстрых взглядов.
В дверях я встретился со старинным другом моего отца - Гонто, разговаривавшим с двумя Гаринкурами.
Он улыбнулся мне и рукой сделал знак идти дальше.
- В самую крайнюю комнату. Глядя на вас, я хотел бы опять помолодеть.
Я постарался быстро проскочить мимо него. Затем мне пришлось столкнуться с тремя дамами, задержавшими меня такими же бессодержательными разговорами. Наконец навстречу попался Луи: он схватил мою руку, и мы некоторое время простояли вместе. В его глазах была тревога. Он спросил, не видал ли я Виктора.
- Я видел его вчера, - отвечал я, отлично понимая, зачем он спрашивает об этом.
- А Денизу?
- Пока нет. Я еще не имел удовольствия ее видеть.
- В таком случае, идем. Моя мать рассчитывала, что вы придете пораньше. Что вы думаете насчет Виктора?
- Он уехал в Париж Виктором, а вернулся сюда важной персоной, - смеясь, отвечал я.
Луи слабо улыбнулся и с видом страдания поднял брови.
- Боюсь, что это правда. Он как будто не совсем доволен вами. Но разве мы обязаны исполнять все его желания? Идем же, однако. Мать и Дениза в самой дальней комнате.
С этими словами он повел меня вперед. Сначала надо было пройти через карточную комнату. Но у дверей последней комнаты столпилось столько народа, что войти туда удалось не сразу.
Посередине этой небольшой комнаты стояла сама маркиза, разговаривавшая с аббатом Менилем; тут же находились две-три дамы и Дениза де Сент-Алэ.