... ... ...
Хруст, как простуженный хрип, газеты, нервно развернутой, чуть было не разорванной. Черная газетная "шапка":
"НАМ ДОСТАТОЧНО И СОРОКА ВЕКОВ".
Вот оно! Задорожный наконец-то раскололся!
Долго же ждал Кайтох, когда этот упрямый казак расколется. Ну вот, и написали запорожцы гениальное письмо турецкому султану. Все похабное, скандальное, уснащенное матюгами. Нет, конечно, не было матюгов в статье Задорожного, не было. Однако его сильно прорвало, как плотину. Вся накопившаяся горечь, весь гнев хлынули и затопили окрестности почившей на лаврах науки. А разве археология, помилуй Бог, это наука?! Это же ювелирная мастерская которую все время грабят! Где убивают огранщиков; где насилуют прекрасных заказчиц; где моют в крови простые булыжники, и они становятся рубинами, сапфирами и алмазами, а корявые железки – червонным золотом. Отличная статья! Именно такая, какую Кайтох и ждал.
Он хрустел газетой, впиваясь в статью глазами. Он позвал:
– Ирена! Ирена! Или сюда! Хорошо, что ты еще не улетела на Кавказ! Задорожный вывернулся просто наизнанку! Ну, наконец-то... Долго же мы ждали... Все, скандал! Полный и окончательный! Он взбесился, он же не знает никого, кто ему скрутил ручонки, он не знает наших имен... и у него нет фотографий и нет хотя бы одного подлинника из Измира!.. ну он и затанцевал, загарцевал, как конь... У него есть сейчас, правда, козырь. – Кайтох покривил губы. – Бельцони ляпнул, что они там откопали меч. Моника наверняка прислала по компьютеру его изображенья. Гляди, Ирена, как белая вошь перебегает тебе дорогу. Она верная жена... и расторопный работник. А ты?..
– Дай сюда газету. – Ирена грубо выхватила из рук Кайтоха "Новую газету". – А я, конечно же, нерасторопна. Я просто гречневая каша. Такую нам варила Славка.
– Кто, кто?..
– Славка Сатырос. Повариха. Когда прикажешь мне лететь?.. Я собираюсь лететь завтра. – Она бегло скользила взглядом по черным змейкам газетных строчек. – Я уже соскучилась по Ежику. Он, между прочим, там один. И он на беду еще втюрился. В одну тамошнюю девицу, в медсестру. – Она бросила газету на колени мужу. – Классно пишет Задорожный! Вам всем пощечина...
– Эта пощечина, милочка, стоит много миллионов долларов, – насмешливо сказал Кайтох, поглаживая скомканный газетный лист. – На это-то я и рассчитывал! Такому серьезному заявленью эти остолопы поверят! Он же не триллер пишет, а чистую правду. То, что было на самом деле. Он же ученый с мировым именем. Он же не базарный писака, кропающий историйки на потребу. Ты думаешь, наши богатеи не читают газет?.. Я, главный богатей, их же читаю!.. И они поймут, что их не надули! Что наш вернисаж – настоящий! Что это все – не Рождественские побрякушки, не елочные сусальные шарики и цепочки, сработанные в подпольных мастерских Москвы, а настоящее древнее золото, Золото с большой буквы! Ты представляешь, это же суперреклама! Теперь-то они раскупят все, оторвут с руками, с ногами... вырвут у меня из глотки, если я начну артачиться... выдернут с потрохами!.. Ирена, мы уже миллиардеры, ты понимаешь это?! – Он кричал. Пена выступила на его губах. – Мы хоть сейчас можем купить себе дом на Майорке, в Париже, в Сан-Франциско, в Лондоне, где хочешь, и переселиться туда, и жить спокойно, безбедно, зная, что и Ежик, и все потомки наши... будут... – Он захрипел. Его глаза сияли. – Будут первыми людьми мира, ты понимаешь это! Первыми!
Ирена смотрела на него жалобно. Она хотела что-то сказать. Не смогла.
– Ты видишь будущее?!.. Видишь?!..
– Я вижу, ты болен, Вацлав, – сказала она тихо. – Мы оба больны. Мы очень больны. Мы больше не выздоровеем. Мы погибли. Золото съест нас. Оно сожрет нас. Неужели ты не видишь, что от тебя остался уже один скелет?
Он с ненавистью покосился. Вскинул плечи под расшитой золотыми звездами, полосатой американской шелковой рубахой.
– Праведница!.. А кто подсыпал снотворное в стакан Илзе Эмбовице, когда надо было похитить побрякушки графини Коссель из замка в Тракае! А кто оставил Касперскому адрес Ивана Зайцева, чтобы доктор Касперский явился и замочил его просто влет! А кто...
Она схватила его за руку. Сжала крепко. Ей показалось – сейчас из его холодных пальцев брызнет кровь.
– Да, я! И я выдохлась, Вацлав! Я чувствую – еще немного, и я сойду с ума.
– Слабачка! Я-то думал – ты стайер! А я рад, я счастлив, что теперь не придется, ничтоже сумняшеся, везти сокровища куда-нибудь в Америку, их можно дорого, дороже некуда, продать в Москве, не отходя от кассы, не выезжая из родного дома – цены же после появленья этого пасквиля Задорожного в "Новой газете" вырастут в сто раз!.. а может, и больше... Это же снежный ком, Ирена! Все катится...
– Да, все катится. – Она бросила его руку и отошла к окну. – Все катится, Вацлав. И мне пора выкатываться.
Он утер ладонью рот. Поковырял ногтем зуб. Он был еще очень возбужден.
Что-то в ее тоне не понравилось ему. Очень не понравилось.
– Куда это?.. Уж не на развод ли ты собралась подавать?.. Я разонравился тебе как герой-любовник?.. ну, да всему свое время, Ирена... Время, знаешь, разбрасывать камни... мы уже все, что могли, разбросали, теперь собирать надо...
– Не бойся. Я не разведусь с тобой. Ты же без меня умрешь. Как и Бельцони без Моники. – Она улыбнулась нежно, слабо. – Да и Ежику травма. Оставим все как есть. Мне надо выкатываться в Тамань. Позвони в Домодедово, узнай, когда завтрашние рейсы в Екатеринодар.
Она стояла и смотрела вниз, через зеленый подстриженный английский газон, вдаль, на шоссе, где неслись, обгоняя друг друга, машины, как железное бешеное стадо. Вот так и люди. Они стремятся обогнать друг друга, а сами, сойдя с дистанции, умирают под деревом, под южной акацией с золотыми цветами, от остановки сердца, от разрыва аорты. Или, налетая друг на друга, наскакивая, врезаясь на полном ходу, расшибаются в лепешку, не успевая понять, что же произошло, зачем вместо них на дороге, близ кричащих людей, высыпавших из встречных машин, – лужа крови, месиво из костей и железа, кровавая каша под колесом.
... ... ...
Над ночным Стамбулом стояла полная Луна.
В луже крови, в лунном свете, в подворотне одной из узких и запыленных по уши стамбульских улочек около мечети Айя-Софии, подвернув под себя неловко, странно обнаженную ногу, лежала красивая смуглая девушка, закинув кверху, к мертвенному лунному свету и мерцаньям фонарей, лицо с приоткрытой, покрытой черным пушком губой. Она была мертва. Она лежала, выгнувшись странно и жалко, и ее черные густые волосы, развившись, купались в крови, стоявшей красным озерцом под затылком, как черные водоросли. Ее, видно, убили, когда она бежала – сбили влет, как птицу. И она упала навзничь, и больше не встала. Крови натекло изрядно из простреленной навылет груди.
Кто-то далеко, гортанно кричал в узком горле извилистой улицы: "О-о-о-оэй!.." Сухой ветер гулял вдоль дороги, взвивал мусор, листья смоковниц, окурки. Через ночную улицу бежала женщина, до глаз закутанная в паранджу, с мальчиком, крепко держащимся за ее руку. Они увидели убитую. Замедлив шаг, осторожно подошли к ней. Мальчик, засунув грязный палец в рот, спросил:
– Мама, а тетя просто отдыхает?.. Зачем она лежит в варенье?..
Мать дернула его за руку, приказывая замолчать. Наклонилась над лежащей. Расмотрела красивое лицо убитой. Поцокала языком. На убитой девушке было такое хорошее платье, прямо загляденье. Фарида себе такое не могла никогда ни сшить, ни купить. Будто из золотой парчи, все сплошь блестящее... будто сработанное из куска чистого золота... Платье странно, призрачно светилось в непроглядной стамбульской ночи, под фонарями, и желтое сиянье стояло вокруг убитой. Юбка задралась, и была видна вся великолепная, выхоленная стройная, как у породистой кобылицы, нога. "Проститутка, – подумала Фарида, поправляя паранджу, – портовая проститутка, не иначе. Их всегда так убивают. А платье жалко. Его можно бы и снять. И отмыть от крови... эта металлическая золотая парча ведь не натуральный шелк, искусственный, наверное, легко отмывается..."
Она ужаснулась своих мыслей и покосилась на мальчика, чернокудрого, красивенького, как божок, только замурзанного донельзя, сейчас в баню. Варенье!.. Ребенок еще не знает, что такое такая кровь. Он веселится... глазеет на эту барышню, лежащую в крови. Фарида наклонилась еще ниже. Ей показалось... да, это так и есть. На обнаженной груди девушки проблеснула золотая цепочка. Золотая... Мало ли в Стамбуле на девках дешевого, сусального золота, что можно купить на стамбульском рынке за пять, за шесть драхм у пьяненького растрепанного, как дервиш, лавочника... Фарида потянула цепочку на себя. Цепочка блеснула в лунном свете. Это золото настоящее. Она-то уж знает. У нее дядя был меняла. Она девочкой все пропадала у него в лавке, полной восточных древностей, загадочных и страшных масок, индийских ваз и персидских женских украшений, стирала пальчиком пыль с пузатых пустых бутылей, оплетенных корзинами. У дяди на медном гвоздике в резном шкафчике, что он открывал, важно подняв палец, фигурным ключом, висели женские нагрудные цепочки. Цепочек было много, целая связка. Все они были золотые. "Настоящее золото, – воздевал коричневый корявый палец дядя, – оно всегда отливает чуть в красноту, несмотря на яркий желтый оттенок. Есть, правда, и белое золото, есть золото, смешанное с платиной, его бывает трудно от платины отличить... или от дешевого сплава, которым дурят головы торговцы на рынке в порту... Чуть в красноту, поняла?.. но никогда – не до бронзы... не путай золотой с бронзой, она темная, как неприличный загар, как темно старое, сморщенное печеным яблоком лицо... Такой отблеск, знаешь, бывает на очень темных или на русых женских волосах: чуть рыжинка, красная искра... алый отлив... апельсин..." И дядя давал ей апельсин – прекрасный, отборный, сочный, из тетушкиного волшебного сада.
Те волшебные годы промчались. Она родила мальчонку от портового грузчика. Она осталась одна, замуж не вышла. Чем жила она на свете?.. Когда дядя умер, всю его лавку древностей растащили, расхитили: где – родня, где – уличные мальчишки. Она, сжав зубы и губы, успела схватить только с того медного гвоздя связку цепочек. Так и продавала их потихоньку – то хорошим людям, то плохим; а еще приторговывала на рынке хурмой и инжиром, мыла полы и натирала паркет у богатых, а еще плела корзинки, а еще... Ей не хотелось вспоминать про мужчин, что были у нее. Она не стала продажной шлюшкой, вот как эта девка. Она не сняла паранджу.
Да, цепочка на путане золотая... Пальцы, знавшие толк в золоте, тянули с мертвой шеи, тянули. Фарида потянула еще – и вытянула медальон. Тоже золотой?.. Луна высветила его – круглый, желтый, с темными рельефом, неровный. Старинный?.. древний... да, это старая вещь, быть может, даже очень старая... Фарида, дрожа, не обращая вниманья на крики и хныканья мальчика, что хватал и тащил ее за юбку, осторожно сняла с шеи у мертвой девушки золотую цепочку с медальоном. Пальцы сами нашли застежку. Пальцы сами открыли. Крышка откинулась на удивленье легко. Фарида заглянула внутрь. Ну да, конечно, фотография. Девка носила на груди фотографийку мужика, хахаля. А может, это ее брат, Фарида, не кощунствуй; а может, это умерший муж... Ты не знаешь ее судьбы. Несчастная. Аллах да смилостивится над ее душой. И над твоей тоже, Фарида, разве можно снимать с мертвых то, что им принадлежит по праву?!..
Она стояла под фонарем, около распростертого на асфальте в пыли тела, глядела на лицо мужчины в старом медальоне. Длинные черные волосы, висящие по плечам, неряшливая бородка в стиле "гарлем", постриженная ножницами нарочито небрежно. Какой мрачный, наглый взгляд. Вот ленивец, это уж точно. И свою девушку измучил. У него вид сутенера. Зачем мужику длинные волосы, это бабе пристало.
Лунный призрачный свет заливал мертвую и двух живых. На запястье девушки Фарида заметила красноватый след от тугого браслета – видно, кто-то уже стащил украшенье, может быть, сами убийцы. Фарида сжала в кулаке медальон. Портрет она выбросит, а золото наденет. Поносит немного, красиво смотриттся золото на черном наряде, потом продаст. И у них с Фаттахом будут снова динары. И мальчик снова будет есть коровье масло и хорошее мясо. Прощай, бедняжка. Не повезло тебе. А платье – жалко. Снимет все равно кто-нибудь. Хоронить тебя будут голую, простыней прикроют. Уж больно соблазнительно блестит драгоценная золотая парча.
Фарида повернулась и пошла по мостовой, волоча за собой хнычащего мальчонку. Медальон холодил ее сжатый кулак.
... ... ...
Светлана, стоя под падающими отвесно струями сооруженного Серегой из старой садовой лейки душа, – Ковалев придумал душ, чтобы можно было наскоро ополоснуться прямо во время работы в раскопе, не ждать вечера, чтобы бежать на море, и не томиться, – поднимая к безоблачному, раскаленно-сиреневому небу руки – ни облачка!.. хоть бы дождевая тучка набежала, о грозе уже и не мечталось!.. – думала о Жермоне. Она подумала вдруг, голая, поворачиваясь под теплыми солеными струями, льющимися из дырявого чана – Серега натаскал в "душ" морской воды, – что Жермон – убийца. Что это он – убил.
Она выскочила из деревянной кабинки, растерлась полотенцем, промокнула мокрый купальник. На лавочке около душевого закутка лежал венок из виноградных листьев и гроздь первого, еще кислого, винограда. Кто?.. Роман?.. Ежик?..
Тот, о ком она только что подумала, взял да вышел из-за куста тамариска. Вразвалочку подошел к Светлане.
– Та-ак, недотрога, – просвистел он сквозь зубы, – та-ак, птичка певчая. Меня, значит, ногой в пах, а под начальничка легла. Знает крошка дело туго. Знает кошка, чье мясо жрет. Да только со мной, кошечка зеленоглазая, ты ела бы совсем другое мясцо. Повкуснее.
Светлана возмущенно, яростно натягивала на себя джинсы, прямо на мокрые трусы. Влезала в выцветшую майку, на груди которой было размашисто написано: "SELENA". Кинула на Жермона острый, отталкивающий взгляд.
– Мне не нужна твоя пища, Гурий. Я ее не прожую. Жуй ее сам. Пусти. Я пойду работать дальше.
– Хочешь теперь царскую корону отрыть, кротиха?..
– Не оскорбляй меня. Отойди.
– Ты меня давно уже оскорбила, и я тебя не виню.
– Спасибо за прощенье. – Она отжала мокрые косы. – Великодушный.
Жермон сделал шаг к ней. Его глаза резанули по ней. У нее было ощущенье, что ей взглядом перерезали горло. Как Андрону – ножом.
Она отшатнулась. Если это он убил?!
Зачем он здесь торчит, он, теневой политик, подгребший под себя банки, счета, партии, журналистов, рекламу, инвесторов и кого угодно, здесь, в выжженной степной Тамани, на раскопках греческого города, ах, ну да, он же спонсор, он же субсидирует Задорожного... Роман с ним повязан... Роман ему должен, он необходим Роману... не дай Бог ей сказать сейчас что-нибудь такое, отчего он отнимет у Романа все деньги, кинутые им на обеспечение экспедиции, и тогда...
Брось, Светлана. Гурий все равно навредит Роману. И тебе тоже. Он подкопает яму под вас обоих. Потому что он знает все про вас. И все знают все про вас. На маленьком высохшем пятачке земли разве скроешься.
– Гурий, – она облизнула растрескавшиеся темные губы, – можно я задам тебе один вопрос?..
Она спросила это так резко и жестко, по-мужски, не вкрадчиво, по-женски, не наивно, по-девичьи, что теперь отшагнул от нее он. Его черные маслянистые глаза обхватили ее лицо, по которому он скучал, ее грудь и бедра, по которым он томился, изругивая, костеря себя последними словами.
– Ну, спрашивай. От меня не убудет.
– Гурий, это ты убил ребят?
Жесткий голос, рубит его на куски. Просто казачка с шашкой наголо. Бедная девочка. Как ее тут здорово тряхануло. Не выдержала. А крепилась. Медсестра профи, как она хорошо держалась возле трупов. Сразу видно – к смертям приучена. Как она мертвого Андрона в мышцу накалывала, лошадиные дозы камфоры вводила. Думала – живой.
– А ты как думаешь, козочка?..
Он, скользкий и обтекаемый, привыкший насмешничать, скрывать, острить, – палец в рот не клади, оттяпает всю руку, – нагло и изящно ушел от ее прямого, жестокого вопроса. Растопырь карман шире, девчонка. Так тебе убийца и скажет, что это он убил. "Да, это я убил, вяжите меня!.."
– Я никак не думаю.
Она повернулась и пошла прочь, перекинув полотенце через плечо. Он не дал ей уйти так просто. Схватился за край полотенца. Рванул к себе. Она чуть не упала назад, затылком на камни.
– Ты идиот, Гурий! – Она вырывала полотенце у него из рук, он не отпускал. Она тянула к себе – он подходил, вися на полотенце, как на аркане. Она подтащила его к себе, задыхаясь, испепеляя взглядом. – Что ты от меня хочешь! Гуляй! Не приставай ко мне!
Жермон цапнул ее за локоть. Вдавливая пальцы в ее загорелую руку, грубо привлек к себе. Сжал ее плечи. Задышал ей в лицо, как пьяный.
– Ты с ним спишь, я знаю. Спишь! А со мной не захотела!
– Это мое право, Гурий. Извини. Иди в раскоп. Пусти, ты наставишь мне синяки на плечах.