Ирена больше не могла. Она задыхалась. Прошуршав жестким шелковым платьем по паркету, простучав каблучками, она рванула на себя балконную дверь. Когда она открывала стеклянные створки, Кайтох подумал: а вдруг она выйдет на балкон, а там кто-нибудь снизу, с земли, из теплого летнего вечера вдруг выстрелит в нее. Прямо в грудь.
... ... ...
...Они сидели у вечернего костра втроем – Моника, Светлана и Леон. Задорожный, составлявший им компанию, отошел покурить. Они со Светланой не могли глядеть друг на друга после того, что произошло. Они казались друг другу и сами себе – небожителями, богами. Они хотели сохранить внутри себя то счастье задыханья и благоговенья, охватившее их, когда они тою ночью расцепили горящие, счастливые, жаждущие друг друга тела. "Мы – одно", – испуганно думали они про себя, и это была святая правда. Роман боялся прикоснуться к Светлане. Он боялся приблизиться к ней, страшился, что неверным, неосторожным движеньем, неловким словом погубит счастье безмолвной молитвы, охватывавшее их при одной мысли друг о друге. Они слишком сильно желали друг друга, чтобы отдаться друг другу еще раз, тут же, сразу, после Ночи Ночей. Они сохраняли себя, как сохраняют драгоценное вино в сосуде. Огонь лизал им ноги. Звезды стояли над ними. Время, испытывавшее их кровью, страхом и желаньем, остановилось вокруг них, застыло.
Роман отошел покурить, а белобрысая Моника – ее висячие космы совсем выгорели, до цвета серебристой жухлой полыни, до прозрачности паутины, – обхватив острые, как ножи, коленки руками, глядя в огонь, то на ломаном, хотя и беглом русском, то на английском, то на итальянском пыталась поведать ночным слушателям историю своей жизни. Что толкнуло ее на откровенность?.. Предчувствие?.. Мало ли что мы предчувствуем... Нам не дано увидать будущее. Созвездья складываются в узор. Рыжие и золотые пряди огня вьются по ветру. Женщина у костра говорит, и неважно, на каком языке – на древнем, мертвом, или на живом, веселом. Она говорит о жизни – о чем же еще говорить людям в звездную, в лунную ночь у ярко пылающего степного костра?..
– Моя мать была шпионка... О, натуральная шпионка, ее называли потом – английская Мата Хари... Ее звали Цинтия. Просто – Цинтия, и все... Она работала на английский флот, ее засылали в самое логово к немцам, она пробралась даже на корабль "Адмирал Шеер", плавала там с немецкой командой по Северному Ледовитому океану... по русскому Северному Морскому Пути... О, если бы видели my mother!.. Моя мать... была похожа на Луну... такие белокурые волосы вокруг круглого веселого лица, и чуть, совсем на uno soldo, вьются... и глаза большие, похожие на миндаль... знаете, такие орехи есть, миндаль... они здесь растут, в Тамани?.. нет?.. ее глаза были как эти орехи... И потом ее забросили на итальянский линкор "Витторио Венето", этот корабль вел эскадру... они вышли в море, чтобы ударить по английским судам, перебрасывавшим войска и военную технику из Египта в Грецию... адмирал Якино думал – вот она, победа... легкая победа... и она, Цинтия, не дала уничтожить английский линкор "Велиент"... а вся эскадра итальянцев, почти вся, погибла... это была загадка войны, ее до сих пор разгадывают историки... погиб и крейсер "Фиуме", и крейсер "Зара", и тяжелый крейсер "Пола"... а мама ночью, в море, при свете Луны... мне сказали, тогда была лунная ночь, пыталась бежать на лодке на "Велиент", но маму схватили, итальянцы разгадали ее маневр, ее приговорили к смертной казни... и расстреляли... там, на палубе корабля... поврежденного торпедами "Витторио Венето"... а я была тогда little girl, и я была, как это по-русски, не-смыш-ле-ная?.. я не понимала, как это – расстрелять... пострелять, выстрелить – это я понимала, а рас-стрелять?.. это было... о, ну, как игра...
Костер горел жарко, пламя взвивалось высоко, мощно, дрова – акация, туя, сухие яблоневые ветки – гудели и потрескивали. Как хорошо было жить! Как чудовищна казалась мысль о смерти. Как непредставимо было, что убили троих из команды Задорожного на славном земляном корабле.
– Расстрел Цинтии... она стояла на палубе, а на нее навели ружья... И итальянский капитан крикнул: у вас есть последнее желанье, Цинтия!.. И она засмеялась, поправила белые волосы и сказала: я не хочу, чтобы меня расстреливали сейчас, при свете Солнца, я хочу, чтобы меня расстреляли при свете Луны... И капитан, он был бла-го-ро-ден, он велел морякам дождаться вечера, а потом ночи, погода была ясная, и над морем стояла большая Луна, moon... И, когда Цинтию вывели на палубу во второй раз, она счастливо засмеялась и крикнула: здравствуй, мать моя, Луна, я наконец-то ухожу к тебе, я все сделала на земле, что ты мне велела... И смотрит на Луну так любовно, amoroso, и закинула лицо... И солдаты подняли ружья и нацелились в нее, и дали залп, и она крикнула и стала падать на доски палубы... и они увидели, что Луна скатилась с небес, скатилась прямо в море, исчезла с неба, а море все стало красным, как кровь, все окрасилось кровью... Так мне рассказал тот моряк, что был тогда там, на "Витторио Венето"... спустя много лет... разумеется, это легенда... как я плакала!.. мне было жалко мать, а еще больше – Луну... мне казалось: ее разрезали, Луну, и из нее течет в море кровь...
– Так вам уже так много лет, Моника?.. – невежливо спросила Светлана и покраснела в свете пламени костра. – В каком году был расстрел?..
– В сорок четвертом, o my God... а я родилась в сорок втором...
– Вы прекрасно выглядите, Моника, – глухо, хрипло сказал Леон. – Вы выглядите на мильон долларов. Я бы даже сказал – на два мильона.
– И что же было дальше?.. – Светлана затаила дыханье. – Как же вы жили дальше?..
– Дальше... – Моника закрыла глаза. Пламя освещало ее лоб, бледные впалые щеки. Сейчас ей, напротив, смело можно было дать все ее пятьдесят восемь: огонь безжалостно выхватил из мрака всю лепнину времени, весь антураж войн и голода, несбывшихся надежд и разрушенных иллюзий. – О, дальше... Дальше я повидала всю Европу, о май год. Всю Европу. Я жила тяжело и открыто. Я не боялась... ничего. Меня растил отец, а в тринадцать лет я пошла работать гладильщицей в прачечную. Потом – проституткой. Я работала в Лондоне проституткой. О, это очень, о-о-очень тяжелый хлеб. Веселый... иногда мы так веселились с подругами... with my dear friends!.. Мы выходили в Гайд-парк на свежую весеннюю травку... и там валялись, кувыркались, устраивали завтраки на траве... и police, вместо того, чтобы наказать нас, веселилась с нами... полисмены ложились с нами на траву и пели народные английские песни... правда, это мы напоили элем одного полицейского, ну, он и пел песни... я подпевала, Светлана, вы тоже поете?.. о, спойте... спойте чуть-чуть, a little... прошу вас...
Светлана набрала в грудь воздуху. Она не знала, что будет петь, но песня сразу вырвалась из нее – и полетела вдаль, над притихшим ночным лагерем, над ярко горящим в степной ночи костром.
– Прощай, радость, жизнь моя!
Знаю, едешь без меня.
Знать, один должон остаться,
Тебя мне больше не видать...
Темна ночь, ох, ноченька!..
Ой, да не спится...Помню, помню майский день,
Как купаться вместе шли.
Как ложились на песочек,
На желтый, на мелкой песок...
Темна ночь,
Ах, ноченька!..
Ой, да не спится...
Светлана пела, и голос несся вдаль вольно и горестно, и горечь песни вдруг обращалась в неистовую сладость: нет, не так, все выдумка, она меня простила, она меня истинно любит, а просто это я пою грустную песню в разлуке с ней, пою, плачу и умираю от любви... Она пела и слышала – Роман подошел сзади к костру.
И она пела для него, и он смотрел на нее сквозь огонь; и лицо ее, румяное от огня, смуглое, родное, он хотел взять в руки и исцеловать все, каждую родинку, каждую раннюю морщинку, каждую ямочку на щеке, все брови и ресницы, выгоревшие на солнце, золотые, нежные.
И Моника подперла щеку рукой, как русская баба, и тихо слушала. Ах, зачем она делает всегда то, что приказывает ей Армандо. Зачем она всю жизнь его так любит. Да, он вытащил ее со дна жизни там, у Понто Риальто, где она подрабатывала путаной – она, тогла уже не англичанка, а американка, рванувшая обратно в Европу пытать счастья в жаркой Италии, омытой морем, просвеченной солнцем. И она всю жизнь благодарна ему. Она всю жизнь отрабатывает ему свое счастье. Счастье?.. А какое оно – счастье?.. Вот люди рядом с ней счастливы. А она стала сейчас шпионкой, как ее мать, Цинтия. Дети наследуют родителей. Вот и старый век прошел, и новый течет. Время течет сквозь пальцы, как мелкий желтый песок. Золотой песок.
Он пришел в палатку. Они разворошили догоревший костер веткой. Пожелали друг другу спокойной ночи, разошлись. Роман зажег в палатке карманный фонарик, положил его на брезентовый пол. Не слишком ли много впечатлений, мистер доктор исторических наук, за последние полмесяца. Каково хоронить людей. Своих людей, из своей экспедиции. А может, он уже стар, и пора завязывать с этим делом?.. Тридцать одна экспедиция за плечами... Пора на покой?..
В нем взорвалось, взбунтовалось. Он закусил губу. Судорожно нашарил в кармане рюкзака записную книжку. Выхватил ручку. Его осенило мгновенно. Он напишет сногсшибательную статью. Подобную взрыву бомбы. Об уникальных находках в Измире и о криминале в археологии. Он бросит эту гранату под твой непрошибаемый танк, фарфоровый красавчик.
Он стал писать, быстро, зло, широким, размашистым почерком. В нем все горело, клокотало. Умирать?! Оставить поиски древних цивилизаций, неведомых сокровищ?! Никогда! Пусть статью обнародуют, а за ним будут охотиться! Он повсюду будет ходить с оружьем. Он или отстреляется, или погибнет от их рук, но он скажет миру правду.
Когда он, как в лихорадке, дописывал последние строчки, запечатлевая бешено бьющуюся мысль, брезент откинулся, и ночной воздух ворвался в палатку. На пороге стояла Светлана. Она быстро скользнула внутрь, и Роман поймал ее, дрожащую, в руки сразу, как большую птицу, как золотую рыбу, играющую в море своим радостным, сверкающим телом.
Они даже не смогли расцепить объятья. Упали, сплетясь, на спальник, расстеленный на полу палатки. Фонарик загас. Они сбрасывали друг с друга тряпки, как сухие листья. Когда они остались наконец голые и вонзились, вошли телами друг в друга, засмеявшись от радости, им показалось – они только что родились на свет.
... ... ...
Задорожный отправил факсом из Керчи статью, написанную им, в "Новую газету", культурному обозревателю Олегу Рыбникову, своему давнему другу.
Поехав катером в Керчь, он захватил с собой в рюкзаке меч. Он не рискнул оставить его в лагере.
Он никого не подозревал – он знал, что так будет лучше.
Спокойней для всех.
Гурий мрачнел день ото дня. Ежик слонялся, как неприкаянный, после работ в раскопе. Славка Сатырос бодрилась, даже улыбалась, шутила и беззлобно материлась, мешая поварешкой кашу, а на ее лице была написана такая невытравимая тоска, что хотелось крепко ее обнять и заплакать вместе с ней. Серега Ковалев рыл землю как проклятый. Он превратился в живой таран, в живой бур. Он говорил угрюмо: я терминатор. Лопата плясала в его руках. Он будто поставил себе целью отрыть в раскопе еще три таких меча и четыре золотых маски, по меньшей мере, а также царский трон, золотую гробницу, царскую корону и золотую сбрую царского коня. Почему эта нагая девушка, смеясь, сидит верхом на льве?.. Что, у них в царстве коней не было, что ли?.. Леон стриг бороду ножницами, сидя перед отломанным от старой машины узким зеркалом, пошевеливая босыми пальцами. Жара не спадала. Дождя все не было. Выжженная земля просила пощады. Абрикосы от жары превращались в садах, на ветках прямо в урюк. Сливы, поспевая, со стуком падали на землю. Мощная, как баобаб, шелковица, стоявшая у самого пыльного шоссе, бесхозная, как кошка, что гуляет сама по себе, сбрасывала наземь красные и черные гусеницы приторно-сладких ягод, как красавица сбрасывает серьги. В сизом колышащемся, огненном степном мареве сгущалось грозное, чему не было имени.
Жаркий полдневный ужас рождал виденья, вереницу туманных и пугающих призраков, ходивших стаями над морем, вившихся дымом над обрывом за палатками. Женщины просыпались ночью с криками: "Спасите!.. Убивают!.." Моника высовывала белокосую голову из палатки, нюхала воздух. Фотографии золотой маски, сделанные беднягой Страховым, были у нее в чемодане. Никто и не подумал о том, что она могла залезть, как скорпионша, в кейс начальника. Фотографии найденного меча тоже были у нее. Она на сей раз не утаскивала ничьей пленки, ничьих отпечатков. Она просто сфотографировала меч сама. Не тайно. Не украдкой. Открыто. Свободно. С милой улыбкой. Вытащив свою черную "мыльницу" "Konica" из сумочки. Объяснив свою просьбу тем, что ее дорогому мужу, профессору Бельцони, весьма интересно будет узнать, какой успех ждал великого Задорожного здесь, где встречаются Крым и Кавказ. Ведь вы не будете делать тайну из этой находки, господин Задорожный?.. Ведь вы передадите меч Пушкинскому музею, не правда ли?.. Ведь ваша экспедиция – не частная лавочка, так я понимаю?.. И Бельцони будет польщен тем, что вы ему, как, хм, достаточно крупному специалисту в археологии, бросаете такую золотую карту на стол... это же ваш выигрыш, профессор!.. Пока Задорожный открывал рот, чтобы хоть что-нибудь сказать, Моника уже беззастенчиво нажимала на кнопку. Раз, два – долго ли умеючи. Улыбка обнажила дырку между зубами, сбоку рта. Что ж ты, американка, так закрутилась, что хваленые белые до синевы голливудские зубы себе в Нью-Йорке не вставила.
Пусть щелкает, подумал Задорожный устало. Главное – меч у него. И он должен сберечь его до конца. До конца... когда они все соберут шмотки, свернут палатки...
Когда он вернулся из Керчи, Моника подошла к нему. О, мистер Задорожный, будьте так любезны... я хотела бы съездить в Керчь тоже... вы знаете, я попрошу вас, отпустите меня завтра в Керчь, у меня есть одна маленькая проблема... женская, видите ли... ну, это не разговор между мужчиной и женщиной... это медицинский вопрос... и милая Светлана, хоть она очень мила, и, я верю, знающая медсестра, тоже не сможет мне квалифицированно помочь...
"Езжайте", – кивнул он. А что ему оставалось делать.
Моника отправилась в Керчь. Держа в руках записную книжку с адресом и поминутно спрашивая народ: как пройти, как проехать?.. – добралась до явочной квартиры. Позвонила. "Кто?.." – выкрикнули за дверью. "Я привезла вам свежей икры", – сказала она по-русски условленный пароль. Ей открыли. Она видела этих людей впервые. Ее пригласили в комнаты, грязные, тесные, темные, с низкими потолками. Комнаты были все сплошь забиты книгами – книги стояли на стеллажах, в шкафах, на этажерках, лежали неряшливыми горками прямо на полу. Хозяин, открывший ей, высокий мужик, сутулящийся от собственной высоты, с тонким чуть загнутым хищным носом и тонкими поджатыми губами, оценивающе глянул на нее. Моника поняла – она стара для него; впрочем, он же не знает, сколько ей лет, а маленькая и тощая собачка все до старости щенок. Тонкогубый мужик подвел Монику к компьютеру. Склонился над клавиатурой, сгорбился, вошел в Internet. "Все, hot mail, горячая линия, бесплатная почта. Валяйте ваше сообщенье, а я пока отсканирую ваши изображенья. Где они?" Моника пошарила в сумочке, вынула сделанные снимки. Когда на экране монитора показался увеличенный фрагмент меча – рукоять с девушкой, сидящей верхом на льве, – тонкогубый мужик улыбнулся одним краем рта, как греческая маска.
"Стильная вещица!.. Давайте ваш электронный адрес! Куда отправляем?.." Моника сама села за компьютер, набрала свой собственный e-mail. Бельцони сегодня же, придя домой, распотрошит почтовый компьютерный ящик и вынет ее почту. Она из-за плеча поглядела на тонкогубого хозяина. А что, он не так уж и плох. Она встряхнула плечиком, выбившимся наружу из-под открытого ситцевого платья. Гляди, мужик, у меня еще плечики ничего. И губки намазаны перламутровой помадой. И вообще ты, stupido, не понял ни черта, что я иностранка. Ведь я говорю по-русски уже почти без акцента. Моя мать, англичанка Цинтия, тоже великолепно говорила по-итальянски, никто ее на кораблях от итальянки не отличал. Хотя она и была беленькая. Повадки старой путаны проснулись в Монике, вылезли наружу. Мужик клюнул. Он положил руку ей на плечо. Она скинула руку.
"Нет, нет!.. Никакого чая, кофе. Я не могу. Я опоздаю на последний катер в Тамань", – говорили ее губы, а ее глаза говорили: обними, ведь уже так мало земного времени осталось, ведь я же уже старуха, ведь фитиль веселья прогорел весь, без остатка. Когда тонкогубый привлек ее к себе, она уперлась в его грудь руками, отталкивая его, а губы с готовностью подставила для поцелуя. Этот связной будет нужен Бельцони. Задорожный ни в коем случае не бросит рыть тут, в Гермонассе. Хорошие отношенья не помешают. Женщина – это просто вазочка с розовым вареньем вовремя, к столу, к душистому чаю.