... ... ...
Та благодатная гроза, великая и страшная, смыла в море острую боль невозвратных потерь. Наутро засверкало солнце, озарив напитанную влагой землю первозданным сияньем красоты. Весь раскоп расквасился и отсырел – потоки ливня размыли глину, снесли деревянные распорки Задорожного, превратили в кашу склон свежих разысканий. Нужно было многое начинать заново, но люди, потрясенные и умытые очистительной грозой, казалось, даже не огорчались, видя разрушенья. Это была природа, стихия, долгожданная и могучая. Бог немного побил в барабан и погудел в небесный рожок. И снова – солнце. "Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос..."
Их осталось шесть человек. Всего шесть человек. Солнце сияло так ярко, жарко и ласково над омытым влагою миром, что казалось невозможным больше никакое убийство, никакая трагедия. Роман и Светлана взялись за руки при виде утреннего моря, сплели пальцы. Любить, любить. На земле только и есть счастье – любить. Счастлив лишь тот, кто любит и творит. Все остальное – тлен, мишура, суета сует.
Славка Сатырос, забрав волосы на затылок, хлопотала на кухне. Леон чистил скребницей коня. Серега копошился в раскопе. Ежик еще лежал в палатке – жар у него, стараньями Светланы, спал. Роман озирал свои владенья, сжимал руку Светланы все крепче.
– Родная моя, идем трудиться. Ты хорошо себя чувствуешь?..
Светлана озарила его улыбкой не хуже взошедшего солнца.
– Я люблю тебя.
Это был исчерпывающий ответ.
Белопенный прибой тихо, нежно взлизывал, набегал на темную кромку берегового песка. На валуне сидела чайка.
– Милое море, – сказала Светлана дрогнувшим голосом, – я никогда его не забуду.
– Я тоже. Я видел много морей. И много земель. Но Тамань всегда будет наша.
Сзади послышались шаги, сухая трава зашуршала. Задорожный быстро обернулся. Перед ними стоял странный парень, абсолютно бездомного, расхристанного вида, – судя по всему, вокзальный житель, сезонник, голь перекатная, классический бомж; или уж такая бездонная богема, что он, видно, потонул в ее пучине навек. Он был одет в обрезанные, как у Светланы, джинсы, непотребно-грязные, будто ими мыли полы на вокзале; в вытертую до белесости джинсовую безрукавку на голое тело; на его башку была нахлобучена шляпа невиданной формы и цвета – она напоминала огромный черный груздь с неровными краями, неудачно срезанный и вдобавок червивый; его руки и грудь были покрыты татуировками, а рожа по глаза заросла неряшливой, безумной бородой – неряшливость Леона была по сравненью с этим бродягой просто комильфо. "Расскажи, расскажи, бродяга", – захотел спеть ему Задорожный. Какая муха укусила этого сезонника?.. Что ему от них надо?.. А красивый парень-то, это заметно сквозь заросли его чудовищной бороды. Вот моджахед. Не чеченец ли?.. Да нет, светловолос; и до чего правильные черты лица, просто как из дерева вырезанные. Роман, прищурясь, всмотрелся. Неожиданное сомненье кольнуло его. На кого он смахивает?.. О, Роман Игнатьич, у тебя столько встреч было за последние три-четыре года, столько людей мимо тебя, сквозь твою жизнь прошло, всех разве упомнишь... Разве можешь ты вспомнить, на кого этот бомж похож?.. А вот помыться ему надо, странновато пахнет от него... но не погано, а...
Роман вдохнул воздух вокруг бродяги еще раз и понял: это запах дегтя. Обычного сапожного дегтя. Будто парень выскочил из сапожной мастерской.
Таманец?.. Пришлый?.. А может, просто местный алкоголик Вася, и приперся сюда, в экспедицию, у доброго профессора десяточку-двадцаточку стрельнуть, на выпивон?..
– Здравствуй, – не чересчур любезно бросил Задорожный. – Чего надо?
– Здрасте, – боднул головой бродяга. Переступил с ноги на ногу. Почесал пяткой лодыжку. – Работать возьмете?..
Вот так вот, с ходу. А почему нет.
Нет, нет, Роман, погоди. Все-таки надо быть осторожным. После стольких смертей – надо быть предельно осторожным.
– Работать, значит, хочешь?.. А про оклад не спрашиваешь?..
– Какой оклад, – бродяга шмыгнул носом. – Мне и харча достаточно. Харч будет – ну и ладно. И спанье. Утомился я спать на автобусной станции. Меня уже оттуда гонят.
– На какой станции?.. Откуда ты?..
Вслушаться в его говор. В его выговор. Южный выговор очень отличается от северного и от московского. Уж от сибирского – и подавно.
– Я-то?.. Я караим, я из Чуфут-Кале!.. Прямо оттуда, да... чуток в Бахчисарае пожил, это да... меня в Бахчисарае пытались в психушку посадить, там знаменитая психушка, клевая такая, там даже суп с креветками сушеными давали... и помидоры свежие... больные теми помидорами кидались, так я ж им говорю: ну вы, суки, Бога не гневите, вам что, больше всех надо?!.. Сбег я оттуда, сбег. Дохтур один мне помог, клевый такой. На вокзалах я дрых, это да... нанимался на разные работы, ручонки-то у меня ничего, рабочие!.. многое я могу, вы не смотрите, начальник!.. И черную работку, грязную, и побелее!..
Роман слушал. Нет, как знакомы эти южные "х" вместо "г": "Боха не хневите", "сбех я оттуда"... И руки у него заскорузлые, сильные, мозолистые: рабочие. Классический сезонник. Нет, Роман, это не подосланный. Это не убийца. Это просто обычный крымский бродяга, и он прознал про то, что тут, на обрыве, копают археологи; а нельзя ли здесь подзашибить?.. люди гутарют – можно... За спрос, как известно, денег не берут... Задорожный оценивающе глядел на бродягу. Бродяга, не стесняясь особо, – на него. Усмехнулся.
– Меня боитесь, начальник?..
– Сидел? – без обиняков спросил Роман.
– Сидел, конешно, – тут же, даже с радостью, подтвердил бродяга. – А как же не сидел?.. Как же без сиденья-то?.. Но я не испортился на зоне, начальник, не скурвился, не ссучился, ты же сам видишь. – Он резко и легко перешел на "ты". – Хлебнул я жизняка, это верно. Так мне за то и цена подороже. За одного битого, знаешь ведь, двух небитых дают...
– Это верно, – кивнул Роман. Светлана не стала мешать разговору, отошла в сторону. Искоса поглядывала на красивого бродягу. Роман почувствовал легкий укол ревности.
– А раз верно, то бери меня с потрохами, не задумывайся!.. Я, между прочим, и развлекальщик отличный, на зоне меня все просили романы тискать. Я корешам такие романы тискал – закачаешься!.. про рыцарей, про паханов... про Джека-Потрошителя, с продолженьем... а еще про наших предков, караимов, тоже немного знаю... вот где надо покопать-то, начальник!.. у нас, в Чуфут-Кале! Там эх и полно всего выкопать можно!.. сразу прославишься, прогремишь...
Улыбка изогнула луком его красивые, в обрамленьи дикой бороды, губы, и Роман снова вздрогнул. Где все-таки он мог видеть этого сорванца?.. молодой, да, бородища – это все от отсутствия бритвы и жилья... почему, ну почему ему до боли знакомо это лицо?.. Бред. Ты, Задорожный, бредишь не хуже бедняги Ежика. Ты видел тысячу таких бомжей. Просто к тебе ни один из них еще не нанимался на работу.
– Ладно, так и быть, – Роман придирчиво еще раз осмотрел бродягу. – Будешь работать. Жить – в отдельной палатке, я сам тебе дам. – Да, много у тебя, Роман, освободилось палаток. Слишком много. – Харч свой, – усмехнулся, – будешь получать наравне со всеми. Вкалывать много придется. Работы полно. Я покажу тебе, что делать. Как звать-то тебя?
– Меня-то?.. Илья. В честь пророка Илии мамка назвала.
Верно, безошибочно отметил Роман про себя, караимское имя, они любят давать детям библейские, ветхозаветные имена. На караима, правда, он не слишком мастью похож – они все черные, курчавые, вид у них – помесь татарина и иудея: по-татарски раскосы, по-еврейски горбоносы, – а этот светлый, сивый, но ведь и татары светловолосыми бывают!.. Особенно – крымские... и теперь, когда все этносы капитально смешались... Он впервые приветливо улыбнулся новому работнику.
– Ну что, Илья, валяй, сам раскладывай палатку, вон под тентом лежат свернутые. Бери любую. Разложишь – ступай сразу в раскоп, подходи ко мне, я тебе все покажу, что к чему. Работал когда-нибудь с археологами?..
– Никогда, начальник. – Ясные глаза глядели радостно, весело. – Ни в жисть.
Когда он пошел ставить палатку и Роман поглядел ему в спину, у него снова екнуло сердце. Похож! На кого?! Чушь. Ты просто напуган. Ты напуган, Роман, больше всех, вместе взятых. Человек пришел к тебе с вокзала, из-под забора, ты дал ему кров и стол, обласкал, еще и копейку дашь, – Бог тебе это зачтет! А ты еще сомневаешься!
Он подошел к Светлане. Она чертила прутиком на выжженной земле рисунок.
Роман подошел совсем близко и увидел: она рисовала на земле фигурку девушки, едущей верхом на льве.
... ... ...
– Стенька. Ты выловишь его. Ты выловишь его, как рыбку сетью. Ты позвонишь ему. Ты пригласишь его ко мне. Я хочу выкупить у него маску царя. Стенька! Слышишь!..
Карлик с любовью, запрокинув толстощекое лицо, глядел на хозяйку.
Маска не уедет в Италию. Маска останется в Москве. У нее. Дроветти – друг Бельцони. Бельцони – муж той самой белой вошки, Моники, что в Нью-Йорке рассказывала им с той гречанкой, Хрисулой, о приемах сладчайшей и самой каторжной в мире профессии. Нужна она Бельцони, как собаке пятая нога; шапочная подружка его женушки, да еще из ее нью-йоркского сомнительного прошлого, да еще слепая. Она слепая; но она видит лучше всех. Пронзительней всех.
– Ты выловишь мне Дроветти, а еще и Бельцони. Я встречусь с ними обоими. Я уломаю Бельцони, чтоб Дроветти продал мне маску подешевле!..
– Хорошо, госпожа.
Кирилл уезжал. Он отшатывался от слепой жены. Она этого не видела; она чувствовала это. Маска, золотая маска царицы. Она подходила к ней. Она гладила ее. Когда она гладила ее, ее пальцы становились зрячими. Какая тищина охватывала ее тогда. Она прикасалась не пальцами – душой к давно забытой грации; к умершей нежности; к пересохшей, как колодец в пустыне, любви. Она хотела любви, и золотая маска, холодная и далекая, давала ей любовь. И у маски были слепые глаза – как у нее. Слепые, выпуклые веки, гладкие, нежные; глаза, чуть скошенные к вискам. Такой странный разрез глаз. Может быть, ее тоже звали Жизель.
Подойти к окну. Ощутить лицом свет. Она ощущала свет лицом, и свет лился ей в рот, и она глотала его. Еще раз пережить такую боль! Она готова забыть себя, чтобы забыть эту боль. Почему она, после того, как ее извлекли на свет из тьмы, не забыла себя? Так было бы лучше для всех. Так было бы лучше для нее.
– Он придет, Стенька?.. Дроветти?.
– Он уже здесь, госпожа.
Она резко, будто молния ударила, повернулась. Она услышала – да, у порога стоит человек. Она пошла вперед, протягивая руки, на всякий случай улыбаясь – гостя надо приветствовать, гостя нельзя пугать. Она услышала, как он пятится от нее. Неужели она такая страшная?.. Она вздохнула и сказала:
– Good day, mister Drovetti. I am very glad to see you.
Он подхватил ее протянутую для поцеля руку, уже готовую бессильно упасть. Поцеловал. Стал говорить незначащие, приветственные английские фразы. Она говорила без акцента – у нее была нью-йоркская выучка, – а итальянец путался в английских словах.
– Я хочу купить у вас золотую маску, что вы купили на вернисаже у мистера Кайтоха.
– Позвольте... она мне самому нужна...
– Она вам не нужна, – она улыбнулась как можно обворожительней. – Она приносит несчастье. Вы знаете, что того, кто прикоснется к этой маске... к этим двум маскам, ждет смерть?..
Наверно, Дроветти побледнел. Она была готова спорить: точно побледнел. Как жаль, что она не видит этого. Стенька ей расскажет все потом.
– Откуда вы знаете, миссис Козаченко?.. женские фантазии...
– Ничего подобного. – Холодный вежливый голос; ледяной тон; голову держит гордо, будто сама царица. – Это не фантазии. Я не только это чувствую. Я знаю это.
– Откуда?.. Вы что, историк?.. С этими масками связаны какие-то жестокие преданья?.. если это так, все это – уже во мгле веков...
Жизель, не качай головой. Не усмехайся. Лучше расскажи ему. Расскажи ему свой сон. Свои сны, что стали сниться тебе после того, как пули, выпущенные в тебя, повредили у тебя что-то в голове, и ты стала видеть то, что не видела раньше; слышать то, чего другие люди не слышат и никогда не услышат. Сны! Вся жизнь человека – это сны. Они плетут вокруг тебя хоровод; они заманивают в свои сети. Если ты слаб – они погубят тебя. Если ты силен – ты научаешься ими владеть, как древние управляли квадригой лошадей. После раненья в голову Жизели стали еженощно сниться чудесные сны, она стала видеть и провидеть; предчувствовать и знать. Она заглядывала туда, откуда не было возврата. А она возвращалась. Она заглядывала во Время. Огонь, ударивший ей по глазам, очистил перед ней загрязненное, захламленное Время – она стала ясно, ярко видеть его великую Дорогу, Реку, текущую из светлого тумана Мертвого в сияющий океан Несбывшегося.
Жизель, став слепой, видела странные сны. Она видела прошлое. То, что было. Она видела будущее. То, что должно было прийти. Она видела мысли человека. Вот Дроветти, лощеный нефтяной королек, стоял сейчас перед ней, а она видела его скачущие по кругу мысли: бежать, бежать отсюда скорей, жена Козаченко – сумасшедшая.
– Нет, я не сумасшедшая, Дроветти, – улыбнулась она, и от ее улыбки на итальянца пахнуло полевыми цветами. – Не бойтесь меня. Я сейчас расскажу вам быль. То, что было потом.
– Потом... после чего?.. – осторожно, как у больной, спросил Дроветти и вытер пот со лба. Карлик стоял рядом с госпожой и печально глядел на гостя. – Что было сначала?..
– Сначала царь погиб в бою. Его положили в золотой саркофаг, в гробницу. Потом пришла она... возлюбленная. Она... не была женой царя. Во сне она сказала мне: знаешь, я ведь не была его женой, мы не были повенчаны по нашему обряду. И все имущество царя не принадлежало мне; и все его лошади, коровы, ослы и волы не принадлежали мне. И все его дворцы; и все его слуги и подданные; и все его войска, башни, крепостные стены, города и все люди в городах не принадлежали мне. Мне принадлежали только те драгоценности, что дарил мне царь, и те расшитые ткани, что он мне дарил. И я сказала ей во сне: ты сильно любила его?.. И она ответила мне: я любила его больше жизни.
Дроветти вежливо помолчал. Потом облизнул пересохшие губы.
– И... что?..
Жизель улыбнулась. Когда она улыбнулась, карлик улыбнулся тоже.
– Она захотела уйти из жизни вслед за ним. Она захотела убить себя. Прийти и убить себя. Она думала так: вот, я приду ко льву, и лев меня загрызет. У нее был ручной лев, царь его привез ей львенком, из Нубии. У меня тоже был львенок, как это ни странно; Кирилл привез мне его... черт знает откуда... Мы отдали его в зоопарк, когда он подрос, он чуть не откусил мне руку... – Она подняла руку. Белые точки маленьких шрамов виднелись чуть выше запястья. – Да, царица, что не была женой царя, захотела убить себя. И пришла к нему в гробницу. И молилась. И жгла факел. Но... не смогла.
– Вы... видели это во сне?.. – осторожно спросил Дроветти. Не хватало ему иметь дело с полоумной.
Слепая улыбнулась; смешной человек, они все не верят ей. Кирилл тоже не верит. Она говорила Кириллу про свои сны. Он утешающе погладил ее по плечу и шепнул: "Деточка, ты слишком поздно ложишься спать. Карлик зря читает тебе на ночь Карлоса Кастанеду. Пусть почитает тебе лучше сказку про Василису Прекрасную. Или про Морозко. Это успокаивает". Никто не верит... никто.
– Да. Я все вижу. Я вижу, Дроветти, что через месяц вы заболеете дифтерией. Вы никогда не болели дифтерией?..
– Никогда. – Он изумленно посмотрел на нее. – Нет, никогда.
– В Москве люди заболевают дифтерией, сейчас в России много забытых болезней; наступает новое средневековье, и не исключено, что вслед за уже обычной холерой, вспыхивающей там и тут, то на юге, то на севере, придет и страшная чума. Пир во время чумы, не правда ли, это очень изысканно?.. на этом пиру, знаете, угощают, а в бок вонзают нож из-под полы, смеются, поют песни под гитары – и убивают пулей в лоб... или сыплют яд в вино, на выбор...
Она положила ладонь на глаза. На широко открытые глаза. Дроветти вдруг почувствовал, что все, что она говорит, – правда.
– Я верю вам, Жизель, – сказал он хрипло. – Вы не досказали. Почему тех, у кого окажется маска, будут преследовать несчастья?..
– Потому что тот человек, у которого оказалась женская маска, поплыл с нею из Анатолии на Север, на кораблях, и его убили. Его убили из-за золота. Из-за маски. Его убил мужчина, он прельстился маской и захотел подарить ее своей женщине. Ее звали Бьянка, она была... – Жизель поймала ртом воздух, будто задыхалась, – итальянка. Она жила в генуэзской колонии, в Крыму, там, где теперь Судак. Это было пятьсот лет назад... да, пятьсот... совсем недавно... Бьянка повесила маску над кроватью, рядом с распятьем... У Бьянки был еще любовник... Он из-за золота убил их обоих, кинжалом... Я видела, они оба лежали на кровати, их руки свешивались с кровати, они истекали кровью... а тот человек, ее любовник, он смеялся...
Дроветти покрылся холодным потом.
– И что было потом... с маской?.. Вы что, проследили в снах весь ее путь по земле?..
– Не весь, – жалобно и смущенно Жизель поглядела на него. – Не весь, господин Дроветти. Пир во время чумы, московская роскошь, потрясающее богатство рядом с ужасающей нищетой, производство падает, иностранные банки наращивают капитал, строят билдинги и харчевни, выселяют из коммуналок... открывают телекомпании и радиостанции... мечут бисер перед свиньями... скоро вынесут на Красную площадь столы, и накроют их, и уставят блинами с икрой, ананасами в шампанском, золотыми самоварами и зелеными бутылями водки... и будут пить, пить, гулять, пировать... чума отдельно, пир отдельно... и тамада – мой Козаченко... А золотая царица глядит, глядит на все слепыми глазами... глядит и все видит, и улыбается...
У Дроветти шел мороз по коже. На миг ему показалось – лицо слепой стало все золотое, светящееся.
– Так почему же вы хотите купить маску?! – выкрикнул он. Карлик вздрогнул и подобрался, как собака для прыжка. – Почему вы хотите навлечь на свою голову несчастье?!.. может быть, гибель... ведь вы же сами говорите...
– Потому что я не хочу жить, – сказала она просто, и ее светящиеся, будто фосфорные, глаза мгновенно наполнились слезами.