Прихоть и блажь. И тьма вокруг. Цари должны быть вместе. А она не хочет жить во тьме. Что будет с царями?.. Ей это неважно. Она видела во снах не маски – живых людей, тех, чьи лица отлились навек в золоте. Они были живые, как и она, из плоти и крови. И умерли. Никто не изваяет ее ни в золоте, ни в серебре, хотя ее Кирилл так богат, и она сама тоже так богата, что они могут заказать ее статую из золота в полный рост, и от их богатства не убудет. Она богата, и она слепа. И она не хочет жить. И мир гудит вокруг нее самолетами, шуршит деловыми бумагами, счетами и акциями, блестит пластиковыми карточками банков, свистит пулями, выпущенными во тьме в затылок и в лицо. Ты еще живешь, Жизель! И ты живешь в России. Россия теперь – земля ужаса. Россия бросила на карту все, чем она жила и дышала раньше, и оказалось, что все прежние ценности – мусор, сгоревшая в костре бумага, и любовное письмо летит по ветру, развеивается черными хлопьями. Все сгорает в костре Времени. Среди черных углей лежит лишь слиток золота, золотое слепое лицо, глядит в небо, глядит на убийц и на жертв. Эту маску погибшей России отливали с тебя, Жизель. Ты оказалась самой достоверной натурщицей.
Карлик привел ей и Бельцони. Стенька, Стенька, ты молодец. Она удвоит тебе жалованье. Да ты и без жалованья ее любишь до самозабвенья. Дроветти, огорошенный ее рассказами, когда дело дошло до денег, все же сделал козью морду. Она кошечкой подластилась к Бельцони, упросила его: помните, мы с вами как-то обедали вместе, смею надеяться, я вам тогда понравилась... пожалуйста, уломайте вашего приятеля, сделайте Божеское дело, ну, ради меня, я ведь подруга вашей жены; ради прекрасной Италии, которую я так люблю, ах!.. Она почувствовала: Бельцони дышит часто, слезно, услышала – молчит. "Что вы?.. вам плохо?.." Он еле выдавил: у меня жену убили, простите, я не могу об этом говорить. Проклятье, он отдал маску в распоряженье Кайтоха, договорился с ним о пае, о хорошем, шикарном даже для него проценте, а Монику все равно убили.
"Я... договорюсь с Дроветти, дорогая!.." Ему стало жалко эту слепую девочку. Она не говорила ему, как Дроветти, о загадочных снах, открывающих Время; она мило болтала с ним, светски придвигала к нему кофе с коньяком, кусочки киевского торта – карлик распорядился накрыть кофейный столик, – и Армандо готов был поклясться в иные минуты, что она зрячая, если б не остановившийся, даже при повороте головы, беспомощный взгляд вдаль и вбок, в никуда. Она глядела в никуда, он это понял. "Сколько Дроветти запросил за маску?.." Она сказала. "Ненамного дороже, чем там, у Кайтоха. Не волуйтесь, миссис, я постараюсь скостить цену вдвое". Он чуть было не добавил: ради ваших прекрасных глаз, – но вовремя осекся. Она поняла: он хочет платы, мзды. Она же читала мысли и видела желанья. Она встала. Карлик встал тоже. Она сделала жест рукой: уходи, Стенька, и закрой дверь снаружи. И никого не подпускай.
Бельцони потрясенно глядел на нее. Она спустила с плеч бретельки. Он глядел, как падают к ее ногам блестящие тряпки. Матовое, молодое, упругое тело мелькнуло из вороха шелка и кружев, обнажилось, ударило в глаза свежей белизной. У него давно не было женщины, Моника была в отъезде на юге, потом он увидел в гробу ее пропоротое ножом тело, потом он ее хоронил. Вы это что, прохрипел он, зачем это, не стоит, – а она тихо улыбнулась и сказала: все стоит всего. Деньги тоже чего-то стоят. Ваша жена работала полжизни проституткой, и вы об этом знали; я тоже об этом знала, тогда еще, в Америке. А мать ее была шпионкой. И умерла, как героиня. Я – не героиня. Я не совершила ничего геройского. Ваши усилия, господин Бельцони, стоят живой меня. Берите меня. Сегодня я ваша. Кирилл сюда не войдет. Стенька посторожит дверь. Он сторожевой пес. Делайте что хотите. Чувствуйте себя древним человеком. Представьте, что вы – тот царь, а я – та самая царица. Нам с вами ничего не остается делать, как представить себя кем-то красивым, достойным, знатным, великолепным. Потомы что в жизни мы – подлецы, воры, гады, сволочи. А мы ведь хотим быть лучше. Не правда ли, Бельцони. Поэтому нам осталось только одно: вообразить себя. Закрыть глаза. На время ослепнуть. Ослепните на время. Я ослепла – навсегда.
Он подошел к ней. Схватил ее в объятья. Притиснул ее к себе. Впился поцелуем в выгиб ее белой, нежной, задрожавшей шеи. Ей показалось: он сейчас прокусит ей шею, и брызнет кровь. Он покрыл отчаянными поцелуями ее лицо, и ему показалось на миг: он снова – молодой, он снова – там, в Венеции, на мосту Риальто, и они с Моникой целуются напропалую, и он зарывается лицом в ее тонкие белокурые волосы и думает: ай да путана, неплохо я проведу ночку. Неплохо он провел жизнь, однако. Почему бы сегодня вечерок не поразвлечься с богатой слепой и красивой особой. Ты – мне, я – тебе. Разве все не по закону.
Он кинул ее, голую, на кровать. Кирилл давно не был с ней, и она почувствовала возбужденье. Она двигалась страстно и неукротимо, но ее лицо все время оставалось бесстрастным, улыбающимся, светлым, золотым.
... ... ...
Новый работничек, занюханный бомж, оказался таким расторопным – Задорожный был доволен. Все спорилось. Бродяга понятливо схватывал тонкости раскопок на лету. Только ухмылялся презрительно: вы что, меня за детский сад считаете. Силушка в нем играла – хоть отбавляй, и за три дня он разрыл на дне такую ямину, что там, внутри, Задорожный видел это, наметился еще один культурный слой: возможно, тысячелетием ранее здесь находилось еще одно древнее городище, и камни ветхих стен проглядывали сквозь земляную осыпь, и новая мозаика мерцала через темные, грязные комья влажной земли. Так, так!.. Задорожный потирал руки. Он же говорил, говорил!.. Здесь, в Гермонассе, – слоеный пирог культур, быть может, такой же, как в Трое!.. Нельзя уезжать отсюда, нельзя!.. Он позвонит в Музей; пусть снарядят еще одну экспедицию, пусть найдут каких угодно спонсоров, Москва слезам не верит, зато деньгам – пожалуйста, – а тут дело пахнет керосином, дело пахнет открытиями... ай да Илья, ай да сукин сын!..
– Молоток, – Роман хлопнул бродягу по спине, – когда тот вылез из раскопа вместе с Серегой и они уселись на лавчонку перед кухонными столами – перекурить. – Ты отлично все делаешь, Илья. Будто век в раскопах городищ копался. – Ему смертельно захотелось вдруг рассказать Илье про меч, но он прикусил язык. Зачем это хвастовство?.. Он же не знает парня. Роет-то он хорошо, а крадет, быть может, еще лучше.
Илья усмехнулся. Сигарета в его зубах плясала. Мелкий пот тек по лбу, таял в бороде.
– Рад стараться, ваше высокоблагородие. Хрю-хрю!.. И мы не лыком шиты. Харч у вас знатный. – Он втянул носом воздух, унюхивая обеденные сладкие пары. – Вон она и Славка шкандыбает. Славка, Славочка! – крикнул он и выпустил клок табачного дыма, растворившегося в жарком мареве, в синеве. – Уж так вкусны твои каши, красавица... особенно, хм, гречневая, гречанка ты наша... или гречка, ха-ха!..
"Хречка". Мягкий выговор, южный. Задорожный, глядя на курящих, не удержался – вытащил из кармана пропотевшей рубахи мятую пачку, закурил, хотя дал себе зарок – полпачки в день, не больше. Светлана умоляюще поглядела на него недавно, попросила: брось курить. Брошу, только постепенно, улыбнулся он. Если я брошу резко – у меня будут уши пухнуть. Я уже пробовал, бросал. Распухают уши, как у слона, и все тут. Глупости, рассердилась Светлана, никакие уши при этом не распухают, все ты выдумываешь!.. это ты мне зубы заговариваешь, ты не хочешь... Огонек спички на солнцепеке вспыхнул прозрачно, белесо. Роман поглядел на часы на запястье.
– Ну что, перекурили, пора в забой, караимский шахтер?.. у нас безвредно, у нас метан не взрывается...
Илья ожег его странным, резким взглядом. Плюнул окурок.
– Метан не взрывается, зато что-нибудь другое взрывается за милую душу. Сколько угодно и даже больше. Идем, Серега.
Они, все втроем, направились в раскоп. Славка Сатырос крикнула им вслед:
– На обед поварешкой об таз покличу!..
Светлана вышла из палатки Ежика. Он, очнувшись, придя в себя после оттрепавшей его нервной лихорадки, теперь все время плакал. Плакал и плакал без перерыва. Его лицо опухло, веки заплыли. Светлана избегала делать ему уколы, накачивать под завязки лекарствами. Она просто сидела рядом с ним, рассказывала ему истории, отвлекала как могла, смеялась, шутила, а Ежик слеп от слез. Он успокаивался лишь тогда, когда Светлана брала его за руку и тихо гладила ее. Тогда он закрывал глаза и засыпал.
Светлана помогала на кухне Славке, сменяя время от времени Леона. Теперь в раскопе четыре мужика; работа немного закипела, заварилась новая каша. И Роман оживился. При одной мысли о Романе огненный ливень вставал вокруг нее стеной, и она сама удивлялась себе – как это она не бежит к нему тотчас, не кидается ему на шею при всех, теряя разум от одного поцелуя.
Это невозможно. Этого быть не может, Роман. Не морочь себе голову.
Это не может быть потому, что этого не может быть никогда.
О чем ты только думаешь.
Всего лишь о том, что этот приблудный караим, этот посидевший в колониях парняга, это красивый южанин однажды в разговоре, певучем и плавном, вполне местном, сказал такое хорошее твердое московское "г" вместо хохлацкого привычного придыханья, что Роман вздрогнул и уставился на него. И тот понял, поджался, разлился весь медом южной ласковой речи, болтливой патокой.
Ну и что?! Сказал и сказал. Случайно вырвалось.
Нет, Роман, это не может быть случайным. Ничего на свете случайного нет. Все предусмотрено. Все задумано.
Ах ты собака, если ты подослан...
Ну не может же он с "браунингом" подойти ночью к его палатке, растолкать его, беднягу, спящего сладким сном, ничего не подозревающего, безвредного бомжа, обретшего временное пристанище, и, приставив ему ствол к виску, потребовать: раскалывайся, ты, кто тебя прислал, чего тебе тут надо.
Ну, Роман, ты уже дошел до ручки! Попроси Светлану, пусть сделает успокоительный укол тебе, а не Ежику. Тебе уже пора. Ты созрел.
Он встал, вышел из палатки под звезды. Вытянул из кармана пачку. Да, зарок его – пустое дело, дохлый номер. Пачки уже нет как нет. На день не хватает. А что будет дальше?.. У него уже кашель курильщика, и Светлана вздрагивает, когда он заходится в кашле. У Светланы будет муж кашлюн и старикан, а она будет красоточка-девочка, и у нее будут сотни поклонников, и она наставит тебе рога, Роман, будешь ходить, как олень с золотыми рогами. Еще чего. Он передернулся. Этого не будет никогда. Лучше он пустит себе пулю в лоб. "Браунинг" вот есть. Он не переживет, если Светлана будет принадлежать другому. А вот это уже чувство собственности, Роман! Ты болен Светланой, и болен тяжело, неизлечимо. Так же был болен Антоний – Клеопатрой, Меджнун – своей Лейли. Меджнун, Одержимый. Он тоже одержим. Светлана, свет звезд, смыл жизни. Зачем ему жизнь... без нее.
Звезды резко и ярко сияли, мерцали, мигали, ходили над головой – уже предосенние, крупные, как виноград, и дымка Млечного Пути обволакивала небо фатой, перекидывалась через всю твердь, как прозрачное покрывало. Покрывало богини. Он вспомнил древние обряды: золотую статую богини в храме укутывали прозрачным покрывалом, расшитым звездами – портные устраивали изображенью божества наивный Космос на земле, и богиня благосклонно улыбалась, покрывало вспыхивало вышитыми звездами – алмазами, жемчугами, мелкими сапфирами. Человек всегда хотел перенести звездное небо на землю. И любовь ведь живет среди звезд. Мы напрасно думаем, что она живет среди людей. Она нам не принадлежит. Мы – не хозяева ее. Ею распоряжаются звезды и Бог. Распорядиться любовью – значит, распорядиться жизнью.
Он глубоко затянулся, закашлялся, поглядел на звезды. Вот огромный Арктур, вот Альтаир; вот в ручке ковша Большой Медведицы мерцают Мицар и Алькор. Венера укатывается за море, а красный Марс вбит кровавым гвоздем почти в зенит, как синяя Вега. Кровь и лед; холод и страсть. Все связано воедино всегда. Любовь соседствует со смертью. Художество – с преступленьем. Художник, изваявший золотую маску, разве он мог думать, что художество, дело рук его, станет добычей преступников?.. бедных смертных, борющихся за единственное право – обладанья...
Звезды, звезды. Помогите ему. Помоги ему, Боже. Он уже так много сделал в жизни. Он, маститый профессор, великий путешественник, неутомимый труженик; так трудиться, как он, могли немногие, и он это знал. Поэтому он и сделал в жизни так много. Неужели жизнь кончена?.. И кончена именно сейчас, когда он встретил любовь, женщину, которую хотел встретить всю жизнь?..
Да почему ж кончена. Что ж это за предчувствие странное такое.
Роман докурил сигарету. Бросил ее в сухую пахучую траву. Июль кончается. Лето на исходе. Завтра август. Солнце находится в знаке Льва. И позже, чуть позже, под утро, можно будет увидеть, как огромный звездный Лев медленно ползет на брюхе по черному небосводу, держа в зубах огромный красный рубин – звезду Регул.
Роман вдохнул ветер с моря и пошел обратно в палатку. Светлана спала, закинув руки за голову, как ребенок. Он зажег спичку и миг, другой полюбовался ее детской позой, ее сонным лицом, чуть припухлыми губами, послушал спокойное, размеренное дыханье. Лег рядом с ней. По привычке, резким движеньем, засунул руку под подушку – проверить, тут ли револьвер. Револьвер был под подушкой, меч – тоже. И холодное оружье, и огнестрельное. Во тьме, обнимая спящую Светлану, он засмеялся. Отобьемся от всех, если что.
После прихода в экспедицию бомжа Ильи они с Серегой перестали дежурить в отдельной палатке, сидеть в засаде. Приустали. Увидели: бесполезно. Убийства прекратились, так же, как непредсказуемы были прежде. Над Гермонассой стояла спокойная, звездная ночная тишина. Даже в палатке пахло перегнивающими у берега водорослями, густым, томящим и терпким запахом йода – крови земли.
Он уже погружался в сладостное, медленно качающее его на солнах море сна, как у палатки раздался шорох.
Он не успел еще опомниться, хотя уж привскочил на локте, но не успел сунуть руку под подушку, за револьвером. Полог распахнулся. На пороге палатки, со свечой в руке и с револьвером – в другой, стоял человек.
Роман разжал побелевшие губы, выдохнул: Бог мой.
На пороге палатки стоял Леон.
– Мне надоело ждать, – он разлеплял рот еле-еле, будто нехотя, выталкивая слова. Слова ронялись холодно, как тяжелые, холодные капли. – Давай меч. Вы все мне надоели, ублюдки. Я устал вас убивать. Я мог бы перестрелять вас всех в палатках, сейчас, пока вы все дрыхнете. Но я не стану этого делать. Мне все обрыдло. Мне обрыдли вы, жалкие энтузиасты, последние идиоты, гадкие романтики. Мне обрыдли мои хозяева. Я не хочу больше работать на них. Я мальчик на услугах, мальчик сбегай-в-лавку-за-селедкой, мальчик-принеси-вина, мальчик для порки. Мне мало платят. Касперскому платят гораздо больше. Касперский гребет баксы лопатой. Мне же шпыняли все времч, все, пока я работал на них. Я понял: я должен действовать сам. Я должен и могу взять сам то, что тягаете вы друг у друга, суки. Что вы отнимаете, делите, за что стреляетесь, за что платите бешеные бабки. Я устал прислуживать. Я тоже хочу владать. Я тоже хочу быть господином! – пронзительно крикнул он.
Светлана, голая, стремительно вскинулась на матраце, взвизгнула, закрыла обнаженную грудь руками, простыней. Леон с вожделеньем глядел на нее.
– А тебя, красивая сучонка, – сказал он, искривив рот, – я поимею на глазах у твоего хахаля. Когда подраню его так, что он и шевельнуться не сможет. Сможет только смотреть. Достаточно я на вас насмотрелся уже, голубки. Слишком сладко целовались ваши клювики, патока капала. Вам все было нипочем. Вокруг вас убивали, а вы друг на друга не могли насмотреться. Ведь это же нехорошо как-то, Роман Игнатьич, вы не находите?!..
Светлана зажала рот рукой. Роман обернулся к ней.
– Тихо, родная, – он был очень бледен. Оранжевый язычок свечи, как свет масляного светильника, озарял его снизу. Тоже нагой, в одних плавках, среди откинутых простыней, смуглый, он был похож на древнего бога, царя. – Не вздумай кричать. Не буди никого. Сейчас мы разберемся.
Он видел только одно – дуло револьвера, черным глазом глядящее на него.
– Чего ты хочешь, Леон?.. Мне кажется, ты с ума...
Он заорал на всю палатку надсадно. Он не дал ему договорить.
– Не-ет! Я с ума не сошел, профессор! Шалишь! Я все давно продумал! Я продумал, как я буду убирать с дороги вас всех, всех, поочередно, поодиночке... и мне это удавалось! Я обводил вас вокруг пальца! Вы и не подумали на меня, что это я мог убить! Потому что я хороший! Я хороший, хороший!.. – Он оскалился, изгаляясь. Револьвер заплясал в его руке. – Вы доверяли мне все, даже кухню! Я мог бы подсыпать любую порцию какого угодно яда в Славкину чертову кашу! Я уже сыпанул в бутыль с кагором синильной кислоты... больной ваш Ежичек мог бы уже тысячу раз отправиться на тот свет, дозу я вогнал в вино лошадиную... да ты, сука, видно, догадалась, вино вылила! Стерва! – Он повернулся к дрожащей Светлане. – Догадливых – не люблю! С догадливыми у меня особый разговорец будет...
Роман облизнул губы.
– Что ты, Леон, – он старался, чтоб его голос звучал твердо. – Мы сможем договориться. Мы...
Револьвер плясанул еще раз в его руке. Он истерически, визгливо расхохотался.
– Договориться?! Опять договоры, приговоры... Не хочу! Эти договоры вот у меня уже где! – он резанул себе горло краем ладони. – И вас убивать я уже больше не могу! Конечно, если б я вас всех замочил сегодня ночью... всех... и взял меч и удрал с ним, меня бы никто не нашел, никто! В России сейчас вся милиция – мафия насквозь! Они бы меня только поддержали, менты, даже если б и заловили случайно, едва б я им пообещал лишь куш... ноготочек от тех бабок, что я выручу за меч! И не аукционах у шефа! Мне и шеф – кость в горле! Я сам себе шеф! Я казню! Я повелеваю!
Холодный пот тек по лбу, по вискам Романа. Все. Конец. Это маньяк. Это классический маньяк, клинический случай. Если Светлана проходила практику в психушке, она видала таких. Что делать?! Говорить. Говорить без перерыва. Не дать ему ни на минуту задуматься. Не потерять нить общенья с ним. Если он будет слышать только себя – все, каюк. Он выстрелит в них и не задумается.
– Давай меч, сука! – крикнул Леон. Под его неряшливой щетиной мучнисто белели бледные щеки. Револьвер в руке уже не дрожал, не дрыгался. – Спишь на нем!.. Девка твоя играется им!.. Игрушку нашли... что стоит столько баксов, сколько звезд в небе... Я уж найду ему местечко на земле получше, чем твой загаженный кейс. Ну!
Светлана не отнимала руку от рта. Она вся тряслась. Девушка, та девушка верхом на играющем льве, на рукояти... Роман обернулся, еле заметно кивнул ей. Она полезла под подушку, вытащила меч.
– Это он?.. а то палку мне от акации подсунете... а?!..
Она вытащила меч из ножен – очень медленно.
– Возьми, Роман. Отдай.
Роман взял меч из ее рук.
– Да, конечно, Леон, ты прав. Меч должен быть у тебя. Я и сам об этом подумал.
Он сказал это настолько серьезно и правдоподобно, настолько искренно, что Леон на миг опешил, раздумывая над его странными словами, и револьвер в его каменной руке дрогнул.
Одной рукой целясь Роману в лоб, другую Леон протянул, чтобы взять меч.