Пока человек, не замеченный ею, шедший позади носилок – управитель или казначей, она не поняла, – доставал из серебряного ларца монеты, пересчитывал их и ссыпал в кожаный мешок на тонком ремешке, пока Скопас взвешивал на руке, цокая языком, огромный сапфир, кругло ограненный, звездчато мерцающий, цвета моря в яркий солнечный день, пока к помосту подводили белого арабского коня с тонкими и сухими красивыми ногами, с круто изогнутой холкой и черным сливовым глазом, и конь ржал и бил копытом рыночный булыжник, высекая искры, – пока прислужники, втихомолку ругаясь, развязывали ей ноги, стреноженные, как у кобылы, чтоб не убежала, – она смотрела на царя, а царь смотрел на нее. Она не поняла, зачем царь платит за нее так дорого. Может быть, он слишком богат, и ему некуда девать богатство свое?.. Ей в уши вонзился пронзительный крик торговки – у нее с лотка украли горсть фиников. Горсть фиников – и тысяча драхм за нее, девчонку. Как все соизмерить? Нет меры для чуда. Нет меры для счастья и горя.
Она, с освобожденными, уже не связанными, уже свободными ногами пошла по помосту, и он протянул руки, стоя внизу, чтобы она прыгнула ему в руки, не наступая на землю – она поняла это, – чтобы сразу поймать ее в руки, как птицу, на лету.
Она вся покраснела – ее еще ни разу не касались мужские руки. Она была девственница, Скопас не наврал. Хотя наглые рабы не раз приступались к ней, рвали не ней одежды, подставляли ей подножки, чтоб она упала, а они овладели ею, бессильной, бьющей ногами и визжащей, – мать все время приходила ей на выручку, так дралась, как дикая кошка в пустыне, вцеплялась рабам в волосы, царапала им лица ногтями, и они убегали, боясь огласки и плетки хозяина.
Она вздохнула и бросилась с помоста вниз, как бросаются со скалы в бушующее море.
И царь подхватил ее, крепко прижал к себе; и она вся, в единый миг, прижалась к нему, и они стали на миг – горячее, пылающее одно.
И Скопас, и все рабы засмеялись, не сдержав обидного, громкого смеха. Как это так, великий и могучий царь купил себе наложницу, подстилку за тысячу драхм?!.. А-ха-ха-ха, как они не догадались!.. Он не поставил ее на землю. Он так и держал ее на руках, как ребенка. И она обвила его шею и глядела на ржущего Скопаса, на корчащихся надсмотрщиков большими, испуганными глазами из-за царского плеча.
Он обернулся, и обидный смех разом оборвался.
– Не сметь, – сказал он твердо. – Я прикажу отрубить вам головы на главной площади. Я – царь Анатолии. Моя воля – воля и здесь. Я могу купить весь ваш город со всеми его купцами, пристанями, кораблями и рынками, со всеми его гетерами и менялами. Я могу сжечь его, стереть с лица земли. Но я нашел здесь, на рынке, свою судьбу. Да, все продается и покупается; и на рынке нашел я ее, и на рынке купил. Можешь сказать, Скопас, хозяину своему, что любовь не покупается за деньги. Пусть поглядит внутрь моего сапфира и увидит там лик любви. Я тоже родом с Острова, как и она. Я тоже чудом спасся. Я основал свое новое царство в Анатолии, и теперь оно мое. Идем, рабыня! Пусть они остаются при смехе своем, в собачьем и птичьем дерьме своем. Я люблю тебя.
Он прижал ее к себе сильнее; ступил на носилки, вошел с нею на руках в шатер. Рабы взялись за четыре конца эбеновых перекладин. Подняли тяжесть вверх. Из-под курчавых волос по их затылкам катился пот. Припекало. Солнце стояло в зените. С близкого моря наносило запах йода. Белые раскаленные камни пахли известняковой пылью. Под ногами у рабов хрустели нежные раздавливаемые ракушки.
Они двинулись прочь от ненавистного помоста, прочь от Скопаса и прошлой ее рабской жизни. Он держал ее на коленях. Он погладил ей лоб, отводя с лица волосы. Она все еще боялась улыбнуться ему. В полутьме шатра она не видела его лица толком, только различала, как блестят его глаза. Тепло их тел перетекало друг в друга. Она приблизила свое лицо к его лицу и внезапно, осмелившись, поцеловала его в глаза – в один и в другой.
– Глазами ты глядишь на мир, – прошептала она. – Я хочу, чтобы ты всегда глядел на меня. Так же, как сейчас.
– Я всегда буду глядеть на тебя, – прошептал он ей. Взял руками ее лицо. Руки у него были большие, горячие, и ей показалось – ее лицо окунули в костер.
Он приблизил свое лицо к ней, и его губы нашли его губы. Ее никогда не целовал мужчина. Кровь прихлынула к ее губам и к низу ее живота. Она испугалась прилива крови и схватилась одной рукой за лицо, другую положила себе на живот. Царь нежно взял ее руку и отвел с живота, взамен положив туда свою руку.
– Как горит твой живот под легкой тканью, – прерывающимся шепотом прошептал он. – Как я хочу целовать твой живот. Я скоро буду целовать его. Целовать твой рот, сияющий, как ягода; твое лицо, как полная Луна. Я буду целовать тебя всю, и ты будешь смеяться от радости.
Когда рабы проносили носилки мимо виноградных рядов, они услышали терпкий, сладкий запах винограда. Душистый черный виноград лежал на деревянных лотках, в искусно сплетенных корзинах. Два раба стояли в огромном долбленом чане, преступали ногами, будто танцуя танец. Они давили виноград. Терпкий сильный запах поднимался от чана, если его вдохнуть глубже, можно было опьянеть, как от вина.
У царя раздулись ноздри. Он вдохнул аромат глубоко. Он приблизил губы свои к ее лицу снова.
– Я пьянею от тебя, как от вина, жизнь моя, – прошептал он. – Я буду кормить тебя отборным виноградом. Хочешь, купим виноград?.. Я прикажу доставить на мой корабль корзины с черным виноградом... его собрали, должно быть, на Крите или на Книдосе... а может, его сюда, на рынок, привезли этруски... кто бы его ни привез, хочешь, он будет наш?.. и нынче ночью, когда я буду любить тебя, – голос его пресекся, – я буду вкладывать тебе в рот виноградины, одну за другой, если тебя обуяет жажда, царица моя... хочешь?.. И мы сами будем давить вино в чане, я научу тебя... у тебя все ноги будут в темном виноградном соке, как в крови... это кровь ягод, не бойся... тебя никогда больше не будут ударять плетью, никогда не прольют твою кровь...
Он осторожно коснулся губами ее губ. Он хотел поцеловать ее сильно, впустив свой язык внутрь ее рта – и не стал; лишь провел языком нежно по ее губам, будто слизывая ее сладость, вдыхая ее запах. Она вся вспыхнула до корней волос. Ее глаза привыкли ко тьме шатра, и она уже хорошо различала его лицо. Оно было гладкое, бритое; две резких морщины спускались от глаз ко рту, очерчивая губы; плотно сжатый во время торга рот теперь был полуоткрыт в восхищеньи. Глаза, длинные, остро глядящие, Были чуть скошены к вискам. Так же, как и у нее – она не раз видела себя в материно медное, плохо отшлифованное, поцарапанное зеркало. Они точно родня. Они оба – с Острова. Им судьба быть вместе.
– Купи!
Он высунулся из шатра, велел рабам остановиться. Кинул торговцу кошелек. Ухватистые, верткие рабы хозяина, продавца винограда, мигом подхватили тяжелые корзины с виноградом, закричали на простонародном египетском, так, как кричали неотесанные гиксосы: куда нести?!.. в какой дворец?!..
– Нести на корабли, – распорядился царь, держа руку, сжатую в кулак, на колене. Она потрогала его кулак пальчиком, как будто это был золотой шар. Улыбнулась. – На корабль, где красный парус, на нем вышито золотыми нитками спереди большое солнце, сзади – серебряными – Луна. Два светила, что льют свет на землю, покровители моего царства. Не перепутайте! Солнце и Луна! Поставьте корзины на корму! Укройте тканями, чтобы виноград не превратился в изюм, не сгорел!
Рабы с корзинами винограда побрели к пристани. Рабы, несшие носилки, убыстрили шаг. Руки царя скользнули под ткань ее хитона. Его пальцы нашли кончики ее нежных, только что набухших женским соком грудей, осторожно сжали их, и ее сосцы откликнулись на его ласку, отвердели, поднялись. Она задышала часто, испуганно. Он покрыл поцелуями ее шею.
– Что со мной?!..
– Не бойся. Это ты просто хочешь меня. Это ты так хочешь меня. И я войду в тебя. Там. На корабле. Но я так хочу поцеловать сейчас твои груди. Они волнуют меня. Они тревожат меня. Я схожу с ума от них. Дай.
Он спустил с ее плеча край ткани. Груди выскользнули наружу. Она боялась, что рабы увидят, что она обнажена. Она закрылась локтем.
– Они ничего не видят; они глядят на пыльную дорогу перед собой. Не дрожи. Отдайся мне. Отдайся ласке моей. Губы мои не причинят тебе вреда. Только радость.
Она, держа ее под мышки, склонил голову и взял в губы ее сосец. Нежно прижал его зубами. Стал всасывать в себя, вбирать, как виноградину. Она почувствовала, как стало влажным все у нее внизу, между плотно сжатых ног, как растет внутри нее горячий цветок, отворачиваются, обнажая тайну, его лепестки. И руки ее взметнулись, и пальцы легли на затылок царя, прижимая к груди его голову.
Он прошел дорожкой поцелуев к другому сосцу, так же припал к нему. На миг ей показалось: он – ее ребенок, и он – у ее груди; и он не может без нее, ибо она вскармливает его собою, своей плотью и кровью.
– Я хочу войти в тебя, – прошептал он, подняв к ней лицо от ее груди. Щеки его горели. Она стала водить рукой по его лицу, осязая его. Ей хотелось осязать его всего. Ей хотелось знать, какой он весь, под тяжелыми царскими одеяньями.
– Что это значит...
– Это значит то, что ты раздвинешь сладкие ноги свои, и я войду в тебя острием своим, причинив тебе муку и сладость, величайшую в мире, – тихо сказал он, лаская рукой ее груди, сжимая сосцы дрожащими пальцами. – Я войду в тебя и затихну, не буду шевелиться. Стану тихо пребывать в тебе. Пока твоя боль не перейдет, не превратится в нежность. Тогда я буду двигаться в тебе, проникая в тебя все глубже, и ты испытаешь счастье, ни с чем не сравнимое. Ты ведь этого хочешь, драгоценность моя?..
– Да, – шепнула она, обмирая от его прикосновений. – Да, я этого хочу.
Он накинул ей на плечи легкую, изодранную рабскую ткань. Высунулся из шатра. Крикнул рабам, изнуренным палящим солнцем:
– Скорей! Бегите!
Рабы, исполняя повеленье царя, ускорили шаг. Они быстро добрались до корабля. Когда царь выводил ее за руку из походного шатра, она увидела на корабле парус, надутый свежим бризом; она увидала его с лунной стороны. Полная, вышитая блестким серебром Луна выгибалась, парус трепетал; небесное светило глядело на нее пристальным глазом. Она улыбнулась вышитой Луне.
Ее смуглые, в грязи, ноги быстро взбежали по перекинутому трпау на корабль, и гребцы, лицезрея ее, стали многие ахать и переговариваться – обсуждать ее стати, ее красоту, испачканность ее рук и ног, изодранность ее бедной одежды; многие удивлялись, откуда и зачем ее привел на корабль царь – она слышала обрывки гортанной речи. Многие говорили на языке города, где жили они с матерью в рабынях, но многие и разговаривали на странном, звучном языке, незнакомом ей.
– Это язык Острова, – царь склонился к ее уху. – Это наш с тобой язык, забытый тобой; а я его помню, ибо тогда, когда погибал Остров, я уже был взрослый и смышленый. Сколько тебе лет?..
– Я не знаю, царь, – она обернулась к нему. Они стояли уже на палубе корабля. Ее ноги обжигали нагревшиеся на солнце доски палубы. – Моя мать отмечала мои года у меня на руке. Каждые три года она раскаляла на огне маленький железный брусок, прижимала его к внутренней стороне руки. Вот здесь, к тайному месту, – она подняла руку, рукав сполз к шее. На внутренней стороне плеча виднелись маленькие белые шрамы. Последний шрам был совсем свежий, еще красноватый, воспаленный; ожог еще не совсем зажил. – Сосчитай!
Царь сосчитал. Его глаза засияли нежностью, когда он снова поглядел на нее.
– Тебе только пятнадцать лет, – сказал он и опустил ее руку, поправил рукав. – Здесь пять огненных зарубок. Милая девочка, я старше тебя не на одну жизнь – на две, а быть может, на три. Я страшне тебя на бесконечность; чем отплачу я богам за счастье держать тебя на руках, как ребенка?..
Она ответила ему таким же сияющим взглядом. Он хлопнул в ладоши.
– Эй! Слуги! Приготовьте нам помещенье внутри корабля. Царские покои должны быть убраны и украшены сегодня с подобающей роскошью. Я нашел возлюбленную свою, и она должна радоваться, видя богатство мое! – крикнул он, и на его голос стали сбегаться люди, глядящие на повелителя с любовью. – Живо делайте нам все! Корзины с виноградом – тоже к нам, чтоб стояли рядом с нами и источали запах; ягоду обмойте ключевой водой, что в трюме, в больших амфорах!.. Застелите ложе тонким сидонским шелком, шкурами барсов и леопардов!.. Сегодня я праздную праздник любви своей. Не всякий раз человеку выпадает счастье любить. Любовь драгоценна, как тирский рубин, и неуловима, как северный Борей, свистящий пронзительно над бурным морем. Сегодня я поймал ее. Сегодня она – моя. Но ведь и я – ее. Я ей принадлежу. Сегодня, отныне и навсегда ваш царь, люди, счастлив! И, счастливый, я радость сделаю и для вас! Что мне сделать для вас?!..
Слуги, мельтеша, бега, готовя царю и наложнице ложе и ужин, смущенно улыбались, отворачивали лица. Им казалось: когда они смотрели на любящих, они посягали на любовь. Настоящая любовь – это храм. Туда входить надо благоговейно, складывать руки в молитве. И отворачиваться в смущенье от священного. О священном не говорят. Ему лишь молятся и благословляют его.
Царь протянул ей руку. Она вложила свою руку в его и обернулась. Она увидела, как рабы отвязывают канаты от больших деревянных колов пристани, как вытягивают просмоленные канаты на палубу; как гребцы отталкиваются веслами от края пристани, как у борта плещется густо-синяя, маслянисто играющая вода с золотыми солнечными бликами; как корабль отчаливает, отгребает, уходит, отплывает медленно и печально от пристани, у которой постоял немного в скитальной жизни своей.
– Мы уже отплыли, царь?..
– Да, сияющая звезда моя.
– Мы больше... не вернемся сюда никогда?..
– Никогда, счастье мое. Забудь горечь. Ее не должно быть у тебя под языком. Только сладость должна иметь ты отныне под языком. Никогда не возвращайся дважды в одно и то же море, где купалась. Никогда не встпай в одну и ту же текущую реку. Море уже другое, и река другая. И ты тоже другая. Ты же теперь другая, правда.
Она вспомнила, как он целовал ее в грудь. Она захотела, чтобы он опять поцеловал ее так же.
Он понял ее. Он сказал ей глазами: так и будет, как ты хочешь.
Он повел ее, держа за руку, в корабельные покои, приготовленные для них, и ее ступни шли по раскаленным доскам, сочащимся смолой, будто по углям костра.
Он сам снял с нее одежды.
Он стал снимать с нее одежды осторожно и бережно. Будто б он был и не царь вовсе, а прислужница-портниха, примерявшая сметанное тонкой нитью платье – и вот она снимает платье, боясь разорвать тонкий шов, и бережет изделье, и затаивает дыханье. Она тоже стояла, не дыша. Подняла покорно руки. Он стащил с нее рабское рубище, и ее тело, освобожденное от навешанных на него тряпок, мгновенно охватилось жаром прокаленного корабельного нутра, запахом смолистых досок, ароматом курений, что зажгли заботливые слуги. Она оглядывалась кругом. Ковры увешивают стены, устилают полы. Сундуки открыты, и из них сияют самоцветы, накупленные царем в разных странах по берегам Срединнного моря; а может, он даже плавал и за Срединное море, на звездный Запад, туда, за Золотые Столбы, выходил в открытый Великий Океан, где раньше, по рассказам матери, возвышался их погибший Остров. Много земель видел ее царь, и много сокровищ собрал; и вот теперь он все сокровища бросает к ее ногам. Он встал на колени перед ней, созерцая ее снизу, будто она была статуя в храме. Он погладил ей грудь и талию ладонями. Его ладонь легла и туда, в самый низ живота, где золоторунные нежные волосы прикрывали средоточье влаги и стыда.
Он встал с колен, погладил ее по щеке.
– Смотри, тут стоят чаны с водою, с горячей и холодной, – он показал на два чана около ложа; от одного из чанов поднимался пар, он был неплотно укрыт деревянной крышкой. – Рабы согрели воды, чтобы я мог помыть тебя. Я напущу в воду щелочи, и вся твоя грязь сойдет с тебя. Какое счастье, что тебя не били батогами. Твое тело чисто, без следа побоев. Тебя часто били?..
– Нет, – махнула она головой. – Нет, не часто. Я убегала.
– Умница, что убегала. Вставай вот в этот чан сначала, там где горячая вода. Не бойся, ты не обваришь кожу. Я попробовал рукой, эта вода как раз для того, чтобы смыть грязь с тела. Твео тело божественно, как и твоя душа. Душа светится в твоих глаза. Твое тело тоже будет светиться. Оно будет светиться всегда. Полезай!
Он приподнял ее под мышки, поставил в чан. Она ойкнула, ощутив жар воды; потом ее ноги привыкли, и она, следуя приказу его повелительных рук, уселась в чан, и вода обняла ее плечи. Царь достал губку, заботливо положенную рабом рядом с чаном, пузырек со щелочью, вылил щелочь в воду. Стал тереть губкой ее тело, давно не видевшее бани. Окунул ее спутанные волосы в воду.
– Они тебя не мыли, – сказал он гневно. – Они заморили тебя. Ты должна жить другой жизнью. Ты будешь мыться каждый день в бане, плескаться в бассейнах с чистой колодезной водой; ты будешь принимать серные ванны. Я прикажу делать тебе серные ванны. Я прикажу делать тебе ванны из молока и из крови только что убитых серн.
– Не надо из крови животных! – вскрикнула она испуганно; он тер ее спину губкой до красноты, глядел, как ее кровь приливает к коже. И ее лицо покраснело тоже. Он наклонился и расцеловал ее, как ребенка, в розовые щеки.
– Все, хватит, чиста я уже...
Он вынул ее из чана с кипятком; она дрыгала ногами; опустил в чан с холодной водой, обмывая ее чистой и холодной ключевой водой из амфор, стоявших в холодном трюме, и она вскрикнула: "Ах!.."; вытащив из холодной воды, улыбаясь ее ребячьему испугу, обернул тончайшей дамасской простыней. Промокнул ее волосы. Сбросил с нее простыню, и она явилась перед ним чистая, порозовевшая. Он нашел в развале пузырьков, связок жемчугов, россыпи браслетов, гемм и печаток медную расческу, стал расчесывать ее спутанные волосы. Она завертела головой, засмеялась.
– Больно!.. не так дери волосы мне... дай, я лучше сама...
Он отдал ей гребень. Глядел, как она расчесывает волосы, любовался на нее. Как это прекрасно, когда женщина расчесывает волосы. На это можно глядеть часами. Любоваться всю жизнь.
– Я умащу тебя розовым маслом, – сказал он тихо и радостно. – Тебя ведь никогда, никто не мазал розовым маслом?..
Он взял валявшийся на ковре пузырек с хрустальной пробочкой. Отвинтил ее. По покоям разлился томительный запах роз, увядших на солнце.
– Ложись сюда, на ложе мое. Оно же теперь и твое, солнце мое. Оно теперь наше.
Он указал на широкий деревянный настил, устланный богато и щедро мягкими и толстыми шерстяными тканями, звериными шкурами, покрывалами из шелка, виссона и легчайшего иудейского бархата, вырабатываемого в самой Газе. Она послушно легла. Ее колени были подняты и сведены, и царь коснулся их рукой.
– Опусти ноги. Так. И закрой глаза. Я буду умащать тебя розовым маслом, и ты чувствуй, как текут по тебе масляные потоки; как проникают они в твои подмышки, разливаются по твоей груди, затекают внутрь тебя, внутрь жаждущего лона твоего. Я не пожалею сегодня розового масла, что драгоценнее, чем мирро; я заплатил за него сундук красных, чистой игры, рубинов, привезенных из Иберии, от мавров. Освободись! Ты вся сжата. Ты должна раскрыться навстречу моим рукам, ласкающим тебя, умащающим тебя.
Она опустила ноги, вытянула их. Шкура нубийского леопарда, мягкая и ворсистая, щекотала ей спину. Царь налил в ладонь масла. Она закрыла глаза.