Рука излила масло на нее, и тихо заскользила по нежной коже, обводя все ее выпусклости и впадины, все ее ямки и изгибы, все ложбины и холмы; она, зрячая рука, ощупывала все ее тело, изучала, гладила его, молилась ему, запоминала его, ощущала его, ласкала его. Рука поднялась на холмы грудей; они оказались облитыми маслом, и ласка руки обняла их, заставив подняться выше в томительном вдохе. Она чуть не задохнулась. Царь повел рукой вниз. Масло разлилось по животу, она почувствовала это; вне сознанья она раздвинула ноги, и рука царя скользнула у нее между ног, туда, где набухал влажный бутон плоти. Она застонала, чувствуя, как масло льется внутрь нее, обнимая ее теплой душистой лаской, как вместе со сладким маслом скользит, проникает внутрь нее рука царя, пальцы царя, как раздвигаются внутри нее, как нащупывают круглый набухший бутон, и он под лаской раскрывается цветком. Она застонала.
– Кричи, – шепнул ей царь, – кричи. Море шумит вокруг. Никто нас не услышит. Я буду ласкать тебя бесконечно.
Она раздвигала ноги все шире, поддаваясь движеньям его властной руки, стонала все громче. Его палец вошел в нее, танцуя в ней, нащупывая ее детскую тайну. Легкая и острая боль пронзила ее. Он оторвал руку от ее раскрытого горячего лона, наклонил над ее животом голову и стал лизать ее живот, облитый розовым маслом. Его дыханье обожгло ей ее золотые волосы на холме Ашторет. И она вздрогнула всем телом, и громкий стон вырвался из ее судорожно вздохнувшей груди.
Это его язык коснулся ее набухшего бутона. Его губы нашли средоточье ее влажной, томящейся жизни, стали целовать ее, приказывая ей: разверни лепестки, не бойся, раскройся, цвети. Его язык лизал ее девичье разверстое лоно, и она чувствовала, как в его губы течет ее драгоценная влага, неведомый сок, морской белый прибой. Это не бутон; это жемчуг. Это речной жемчуг, перл с Танаиса в смуглых руках рыночных торговок на агоре.
– Ты... так целуешь меня... так не бывает...
– Я так целую тебя потому, что я люблю тебя. – Его шепот влился ей в уши розовым маслом, и она оглохла, перестала слышать. – Я люблю тебя... ты чувствуешь, как вся ты готова принять меня?..
Он оторвал губы от ее лона. Снова провел по ней руками. Руки скользили теперь по ее телу беспрепятственно, быстро, и она ощутила, как ее щек, ее губ, ее шеи, ее плеч и груди, ее живота, а потом и ее бедер, ее голеней и щиколоток быстро, стремительно касаются его губы; царь покрывал ее поцелуями всю – с головы до пят, будто она была не простая рабыня, а великая богиня, и он поклонялся ей.
– Я не богиня... зачем ты так...
Он исцеловал ее стопы и взял в руки ее маленькую, еще совсем детскую ножку. Повернул ступней к себе, к своим губам. И поцеловал ее ступню; и вобрал в рот ее розовую пятку. И она засмеялась громко, залилась смехом, вырывая ногу из его рук, уже откровенно и смело хохоча, играя с ним, дразня его.
– О!.. что ты делаешь... это же насилье... не смей!..
Он взял ее обеими руками за тонкую хрупкую талию. Он был такой большой, высокий, величественный; а она была такая тонкая и хрупкая; как же он обнимет ее, ляжет на нее?.. он ведь раздавит ее... И он еще не снял царские, блестящие одежды свои. Даже когда купал ее в чане с кипятком – не снял.
– Погоди немного. Я разденусь. Муж твой войдет в тебя нагой.
Она, лежа, повернув голову, глядела, как он раздевается. Он раздевался медленно перед ней, позволяя созерцать себя, позволяя ей взволноваться, впервые видя тайну обнаженья; это была самая большая тайна на свете, кроме тайны рожденья и тайны смерти. Сначала на пол легли белые, расшитые жемчугами верхние многоскладчатые одеянья. Затем – исподние, тоже белые шелковые рубахи, что в жару впитывали царский пот, избавляя от удушья и страданий. Потом на пол полетела нижняя тончайшая шелковая рубаха – ее ткали раскосые люди из Желтой Земли. Она поняла, что оттуда: на груди был вышит дракон, драконов не вышивали в странах Срединного моря.
И там, под рубахой с драконом, он был нагой, совсем нагой, гладкий и нагой, будто статуя бога, только под его кожей текла живая кровь, и мускулы вздувались, и она видела, как пылало, вспыхивало игрой и силой его жаждущее ее тело, и она глядела ему в сияющие страстью глаза; и медленно, боясь и желая увидеть, перевела взгляд на его грудь, взбухающую мускулистыми могучими золотыми, загорелыми пластиными, на его впалый живот, и глаза скользили ниже, все ниже, и она увидела то, что ей надо было не видеть, а осязать: резко восставший живой жезл, царский жезл, воздетый царский меч, – и глаза ее метнулись вверх, отшатнулись, как отшатнулась бы она сама от языка огня, лизнувшего ей руку.
Он шагнул к ней. Переступил через сброшенные тряпки. Опустился перед ней на колени. Она раздула ноздри и почуяла, как от него пахнет не мирром, не нардом, не иными благовоньями – острым и терпким мужским потом.
Он взял ее за руку и, вытянувшись, лег рядом с ней.
– Хочешь винограду?.. – неожиданно спросил он. Она с изумленьем услышала в его тихом голосе смущенье. – Я – хочу... давай я тебя угощу...
Он взбросил руку и отщипнул из корзины, стоявшей рядом с ложем, несколько черных пахучих виноградин. Взял их в рот. Она думала – он проглотит их, а он приблизил свое лицо к ее лицу, нашел губами ее губы, она раскрыла губы навстречу его губам, подчиняясь их ласке, и в ее рот, под ее язык, в горло ее стали скользить, втекать из его рта, как втекает молоко из груди матери в рот младенца, черно-синие сладкие ягоды – он кормил ее ягодами из своего рта, он вливал в нее сладость винограда вместе со своей, бьющейся в нем, любовью, и она глотала ягоды, она поняла это: он, вместе с ягодами, весь перетекал в нее, он говорил ей ягодами: я так же сладок, как они, еще слаще, – он дарил ей себя, изо рта в рот, как птица кормит птенца из клюва в клюв, отдавал ей великий подарок жизни.
Она проглотила виноградины и отняла от его лица лицо. Ее щеки пылали. Ее губы стали ярко-алыми, в них билась, толкалась кровь.
– Благодарю тебя, – прошептала она. – Это очень вкусно. Так сладко, что я...
– ...что ты уже не можешь, не сможешь без меня, – закончил он ее слова, и она кивнула: именно это я и хотела сказать.
Он приподнялся на упертых в ложе кистях и наклонился над ней, лежащей навзничь. Он глядел на нее сверху вниз теперь – не снизу вверх, когда он стоял перед ней на коленях. Он обнял всю ее глазами, увидел завиток ее золотистых волос возле уха, погрузился взглядом в ее глаза цвета спелых зеленых виноградин. Так, глядя в ее глаза, он приподнялся на ней всем телом, держа свое тело над ней на руках, на весу; он образовал над нею как бы живой смуглый мост, и по этому мосту катилось солнце. Корабль чуть колыхало на волнах. Качка постепенно усиливалась – должно быть, гребцы выгребали в открытое море, и там гулял на просторе сильный ветер, мял волны, властно качал корабль.
Царь раздвинул ей ноги рукой. Она развела их, как роза раскрывает лепестки. В ней все увлажнилось, она истекала сладким соком, как виноград; она была готова принять его.
– Я буду качать тебя на себе, как волны качают корабль. Ты будешь качать меня на себе, как будто ты – лодка на море. А сейчас прими меня. Я истекаю соком, как и ты. Так истекает соком все живое: растенья, звери. И море – это любовный сок земли, радость моя. Земля истекает морем, ибо она любит солнце; и солнце пронзает великую влагу насквозь. Я пронжу тебя. Откройся.
Она почувствовала, как внутрь нее входит живое, горячее, острое; она невыносимо желала всего царя, и с удивленьем узнала, что весь он может уместиться на кончике того острия, что прокалывает ее, как бычий рог. Она еще раскинула ноги, он лег на нее, прижимая ее к ложу – и, выстонав короткий стон, резко и вместе нежно вошел в нее, и сразу, одним ударом, разорвал тонкую плеву, прикрывающую женский колчан. Стрела была внутри. Он поцеловал искаженное мгновенной болью лицо.
– Я уже в тебе. Не бойся. Ты мое дитя. Ты девочка моя. Я делаю тебя женщиной. Не двигайся. Слушай меня в себе. Боги помогут нам.
Она стала слушать его в себе. Боль стала переходить в сладость. Низ ее живота будто разверзся, как кратер, и она поняла, что сжимает, охватывает ногами его сильные жилистые бедра. Он чуть слышно толкнул ее. Она подалась навстречу. Она ответила ему. По ее щекам текли слезы.
Он снова поцеловал ее. Он стал тихо двигаться в ней, насаживая ее на себя, как рыбу – на деревянную острогу. Толчок; еще толчок; еще один. Она, истекая девственной кровью, все сильнее обнимала его ногами, все нежнее подавалась ему навстречу.
– Ты мое счастье, – сказал он ей в самые губы. – Я чувствую, как ты там, внутри, крепко обняла меня; будто бы стрела, вошел я в тебя, и я уже глубоко в плоти твоей, в сердце твоем. Я навек уже в сердце твоем. Меня из тебя уже никому не вынуть. Только боги...
Он замолчал. Его дыханье участилось. Он плотно, без зазора, прижал свои чресла к ее испачканному любовной кровью лону, она прижалась к нему и вскрикнула. Он был ныряльщик, и он достал вожделенное дно; и он вытащил жемчужину; и он торжествовал. Он задвигался в ней сильнее, мощней, все властнее, и вот он уже вошел в состоянье любовного боя, как воин, что разит копьем; он бил и бил в нее, как танцовщик бьет в бубен; и она уже не сдерживалась под ним, она стала стонать, кричать, и вот она уже кричала без перерыва. Она извивалась под ним и кричала, и он ударял ее, пронзал ее, и он чувствовал, что ни с одной женщиной, ни с одной наложницей, ни с одной женой в мире ему не было так сладко и томно, так неистово светло. Ослепительный свет замаячил вдали перед ним. Он приближался. Царь поднял голову, закинул шею, пронзая собой девственницу, ставшую женщиной; он приближал взрыв света, и он знал, что она тут, под ним, крича в его объятьях, неистово, будто весь век училась любить его, отвечая ему, тоже видит свет; они оба видели свет, и они оба летели к нему, оплетя друг друга ногами.
– Боги хотят, любовь моя, чтобы мы увидели свет. Боги дадут нам увидеть свет. Мы окунемся в вечный свет. Мы... не умрем... а-а!..
Световой взрыв потряс их. Ослепительный полог света взвился над ними, обнявшими друг друга, выгнувшимися в руках друг друга в порыве великого единенья. Световая лавина навалилась, вырвавшись из-за черной тучи довременной тьмы, вставшей по обеим сторонам их корабельного ложа, и погребла под собой их обоих. Они слились в поцелуе, и совместный крик ушел внутрь них, как уходит внутрь слеза невылившегося рыданья.
И на миг они ослепли. Они стали слепые и беспомощные, как новорожденные щенята у ощенившейся суки.
Когда они снова обрели способность видеть и осязать, они обнаружили, что крепко обнимают друг друга; вся леопардовая шкура была в крови, будто бы зверя только что убили; глаза царя были напротив ее глаз, и им показалось, когда они открыли глаза, что она – это он, а он – это она. Их души поменялись местами, и они оба засмеялись от этой перестановки.
– Царь мой...
– Счастлива ты?..
– Ты сказал...
Они лежали, тесно сплетясь; они были влажные, их кожа была покрыта потом; впору было лезть в чан с водой; а корабль качало на волнах, и у нее кружилась голова, и он сказал:
– А сейчас мы будем делать с тобою вино. Ты будешь сама давить виноград. Ты давила когда-нибудь виноград?.. Не отвечай, вижу, что никогда... И мы изопьем вина, что полилось из-под любимой стопы твоей...
– Ты излился в меня, как вино, – шепнула она. Он чувствовал жар ее губ. – Ты излил красное вино из меня. Нынче, на корабле, ты накормил меня виноградом. Это заколдованный виноград. Я съела его, и теперь я навек привязана к тебе. Теперь мне не надо ни свадьбы, ни венца. Я теперь твоя царица, потому что я ела царский виноград из уст царя моего.
Около изголовья горел светильник с рыбьим жиром. Пламя поднималось золотисто-оранжево, медово, ровно, наконечником стрелы, вверх; при наклонах корабля жир в плошке переливался с боку на бок, грозя вылиться, но не выливался, и пламя продолжало гореть. Она, лежа под ним – он все лежал на ней, покрывая ее поцелуями, не в силах расцепиться, разорваться с ней, – взяла светильник в руку.
– Свет, – тихо сказала она, и сердце ее сжалось. – Видишь, свет. Он горит, огонь. Просмоленный фитиль опущен в рыбий жир; и он горит. Ты – фитиль, я – жир. А что будет, царь, если жир весь вытопится, выгорит?.. до дна?.. и фитиль сотлеет...
– Свет останется у людей в глазах, – так же тихо ответил он, гладя рукой ее по щеке. – Когда свет гаснет, он остается у людей в глазах. Они помнят его. А потом он переходит в свет звезд. Боги зажигают звезды похожими на глаза людей, красота моя.
Она поставила светильник на пол.
– Тебе не тяжело?..
– Нет, лежи еще так, любовь моя... я хочу ощущать на себе сладкую тяжесть твою... я хочу зачать ребенка от тебя...
Он подумал о том, что да, у них будет ребенок; от такой любви не может не быть детей, и дитя родится красивым, как бог или богиня. Он дунул на светильник.
– Не бойся, я сам погасил его. Я волен опять зажечь его. Я же царь. Я хочу снова любить тебя. И ты же этого хочешь, царица.
В кромешной тьме они обняли друг друга.
Корабль колыхался на волнах, как огромная колыбель; гребцы взмахивали веслами; море шумело за бортом; ветер шумел, надувал красный парус.
И Луна................................................................................................
...Она отдернула руку от маски. Да, все так оно и было. Ее первая ночь с царем. Тогда он спросил ее: "Как тебя зовут?" Спросил уже потом, когда они еще и еще раз пребыли в объятьях друг друга. И она ответила: "Селена". Конечно, это была не она; это была юная девочка, полюбившая царя из-за моря, а вовсе не она; она только ясно видела ее, наблюдала ее ход по земле. Босыми ступнями шла эта девочка по земле, и однажды она нашла свою смерть.
Она умерла после того, как умер ее царь.
Она не смогла без него жить.
А она, Жизель?.. Кого она любит, кого ненавидит?.. Из-за кого она смогла бы вот так же уйти из жизни, как та древняя девочка, рабыня на рынке, купленная великим царем?.. Козаченко тоже купил ее. Она пошла замуж не за него – за его банки. За возможность жить счастливо и безбедно. Она никогда не думала, что деньги – это несчастье; что из-за денег на них нападут, будут пытаться их убить. Нет, никого она не любит. И никто не любит ее. Для Кирилла она – безделушка, привычная игрушка-погремушка. У них нет детей; он притерпелся к ней; он гордится ее красотой в свете и зевает, пытаясь уйти от нее, слепой, здесь, дома. Ему с ней скучно. У него наверняка есть любовницы. Никто, никто ее не любит. Как никто?.. А Стенька?..
Да, Стенька. Да, Господи, Стенька. Она совсем забыла. Жалкий карлик. Она тоже привязалась к нему. Человек привязывается к тому, кто любит его. Даже если в его сердце нет любви. Отними сейчас у нее карлика – что станет она делать?
Она нашарила на столе, взяла в руки маску царя. Царь, и твою судьбу она тоже видела. Она знает. Она знает все про тебя. Тебя убили не в сраженье; бог Войны хранил тебя, и, хоть на тебе было много ран, и резаных и колотых, и отравленные стрелы вынимали из твоей груди и из-под лопатки, привязывая к твоему телу целебные зелья, ты всегда оставался жив и здоров. Ты был создан для борьбы. Ты не был создан для предательства.
Жизель держала в руках маску царя. Гладила его по щекам, по вискам. Недвижное мертвое золото, а живая щека вздрагивала, жилка билась на виске. Она помнит. О, как же хорошо она это помнит.
Его предал тот, кого он любил, после царицы, больше всего на свете. Его черный раб. Его слуга. Он выдал его своим соплеменникам, черным нубийцам, за сундуки с золотом, спасенным царем с погибшего в океане Острова. Это было золото его предков, царей. Они владели Островом до его гибели в пучине; царю удалось спасти золото, увезти его на кораблях, когда Остров погружался в море, и огромные волны несли последние корабли, уносили прочь, на восток, от места огня, ужаса, людских криков, землетрясенья и скорби. Они оглядывались назад, царь и его моряки – Острова уже не было; лишь по морю шли, колыхаясь, громадные волны. Так после страсти успокаивается женское тело. Сундуки царь держал во дворце. Черный раб влюбился в наложницу царя. Он захотел, чтобы царя не стало. Он подговорил своих сородичей, воинов царского наемного войска, убить его. "Что ты нам за это посулишь?.." – спросили воины, опасаясь подвоха. Черный раб посулил им сундуки с золотом Острова. С драгоценным золотом, какого больше не было нигде в целом свете. Часть золота лежала уже в ковчеге и предназначалась для захороненья царя в гробнице, которую царь давно, десять лет назад, повелел построить для себя; человек обязан думать о своей смерти, думал о ней и царь. "Вы возьмете все золото, все сундуки, – сказал черный раб. – Немного золота лежит в саркофаге царя. Вы возьмете себе большую часть. Я проведу вас туда, где спрятаны сундуки. У меня есть ключ. Царь любит меня, я храню все его ключи. Наложница ни о чем не узнает. Вы убьете его, и она будет моя". Черные сородичи закивали курчавыми головами в знак согласья.
Они прокрались к нему в опочивальню ночью. Жгли факелы. Царь проснулся мгновенно. Он заслонил собою, своей спиной свою возлюбленную. Ее! Да, ее. Она помнит, как испугалась, как спряталась за его мощную, бугристую спину. Черные воины подняли копья и вскричали: мы заколем тебя копьями, или ты предпочитаешь другую смерть?! Она выбралась из-за спины царя. Закричала: вы не смеете!.. Вас казнят на площади!.. Черные лица засмеялись, белые зубы заблестели в черноте. Пламя ходило по стенам опочивальни, по голым рукам и блестящим, лоснящимся от пота телам. "Кто вам заплатил?!.." – сжимая кулаки, крикнул царь. "Мы увезем плату за твою смерть далеко, за Срединное море, – усмехнулся старший, в курчавости которого проглядывало серебро, – но мы ее еще не получили. Можешь не призывать богов! Нас трое, а ты один". Он встал навстречу им с ложа. "У меня есть одна просьба, – сказал он тердо. – Дайте мне сразиться с вами в честном бою. Я возьму меч, и вы попробуете меня победить". – "Возьми!" – согласно наклонил голову старший. Царь кивнул ей; она встала, дрожа, нагая, лишь одна жемчужная цепочка была застегнута у нее на талии, – и вынула из ножен царский меч, висящий на золотом гвозде в углу.
И протянула царю.