И царь выпрямился, с мечом в руках, и взмахнул им; и царь стал биться, и бился так против троих воинов, но они были тоже сильные воины, мужчины, хорошо обученные воины и вдобавок старые нубийские охотники, они сражались с человеком, как со зверем, и они победили его, хоть он и изранил их сильно, едвали не смертельно. Они уползли из опочивальни, стена, зажимая раны руками. Ее возлюбленный, ее царь лежал на полу, среди разбросанных одежд и драгоценностей, нагой, со страшной колотой раной в боку; это старый нубиец достал его своим коротким мечом. Меч царя валялся рядом с ним. Она глядела на мертвого возлюбленного остановившимся взглядом. Вот тогда она ослепла в первый раз.
И она не видела, как вошел черный раб.
Она услышала это.
"Дарак, – сказала она одними губами, – я знаю, это ты подговорил воинов убить царя". Он замотал головой: это не я, госпожа. "Ты врешь мне! – крикнула она, и ее волосы разметались вокруг головы. – Ты не хочешь сказать правду!" И опять он отрекся от правды. Тогда она сказала: "Возьми тряпку, смой отовсюду кровь, я обмою царя. Мы отнесем его в саркофаг и положим в его усыпальнице, как и велено было им своим подданным". Черный раб послушно делал все, что говорила она, молчал. Молчала и она. Ее глаза были слепы. Она окунала губку в теплую воду и обмывала его, мертвого – так, как когда-то он купал ее в чане с горячей водой, живую. Он купал ее, как ребенка. Она обмывала его, как обмывают всех умерших, шепча заупокойную молитву богам Нижнего Мира.
И они положили его в гробницу; и она пришла однажды ночью, с зажженным факелом, чтобы попрощаться с ним, чтобы погрузить в саркофаг все свои драгоценности, что дарил ей царь, так и не успевший обвенчаться с ней, и лечь рядом с ним. Она хотела себя убить – и не смогла. Ее убил черный раб – тот, что был в нее влюблен. Потом черный раб убил себя. Это она видела уже сверху, когда душа ее взмыла над лежащими в крови телами.
И собака царя, белая с черными пятнами, долго выла над умершими; и потом залезла в саркофаг, и смежила глаза, и умерла от тоски по людям своим.
А как же потом блуждала ее золотая маска, что сработал мастер мз мастеров, великий Кронос, которого особенно любил царь, куда она полетела по свету?.. Кто грабил гробницу... кто увозил ее маску туда, на север, через проливы, в Кафу, в Гермонассу... Она переходила из рук в руки и приносила людям горе. Люди убивали друг друга из-за нее, золотой. И она больше никогда не встретила своего царя. Где ее царь?.. Бог, ты отнял у нее зренье. Если она даже встретит своего царя, она больше его не сможет увидеть.
А почувствовать?.. Ведь почувствовать в любви можно... Услышать, рвануться навстречу...
Она снова положила руку на золотое лицо царя. Дверь скрипнула. Вошел карлик.
– Стенька... – жалобно сказала она. – Подойди... Мне плохо, Стенька... Я все время вижу прошлое, Стенька...
Он подкатился колобком. Он все понял сразу, как ей худо. Обхватил ее руками, припал к ней. Нашел губами ее руку. Она не отняла руки. Он бесконечно целовал ее руку и плакал. Она чувствовала, как у нее по руке текут горячие слезы карлика.
– Скажи мне... уже темно?..
– Уже давно ночь, госпожа.
– У меня к тебе одна просьба, Стенька. Зажги мне свет. Я хочу света.
Он ринулся зажечь лампу. Она поморщилась.
– Да нет, нет. Я не хочу лампы. Это все искусственный свет... мертвый. Это не живой огонь. Я хочу живого огня.
– Свечу?.. Здесь, в спальне, есть свеча... Вот она, я сейчас зажгу...
Она опять затрясла головой.
– Да нет, Стенька, свечу я тоже не хочу. Я хочу... это так трудно объяснить... ты не смейся... древний светильник.
– Древний?..
– Я хочу плошку с жиром. Знаешь, в такую маленькую тарелочку, плошечку, ну, чашеку, я не знаю, посудину, наливают жидкий жир, животный жир... и втыкают туда фитилек промасленный. И зажигают. И он горит. Вот это древний, живой свет. Жир – живой. Фитиль – из шерсти – тоже живой. Глиняная тарелочка – живая. И огонь живой. Все – живое. Хочу такой... понимаешь?.. я вижу, вижу его... я хочу взять его в руки, осязать...
На ее слепом лице написалась такая тоска, что карлик забеспокоился. Он забегал по комнате, ничего подходящего не нашел; бросил торопливо: "Пойду к горничной, спрошу у нее... может, что-нибудь найдется на кухне!.." Она терпеливо сидела за столом, ждала. Она сидела в длинной ночной рубахе до пят, расшитой кружевами. Она-то думала – это роскошные одежды. Там, в древности, далеко, перед царем Ламидом она была вся голая, только жемчужная цепочка застегивалась у нее на животе, и это был ее лучший, роскошнейший наряд.
Карлик явился вскоре. Он нес в руках маленькую глиняную плошку, толстый фитиль из обрезанной веревки, в плошке плескался жир.
– Барсучий жир, госпожа, – пробормотал он. – Это вам господин Кирилл покупал от кашля, а вы не пили. Горничная налила, сказала – он тоже хорошо горит, еще лучше рыбьего, бараньего и тюленьего.
Он поставил самодельный светильник на стол, чтобы она смогла его ощупать. Она с серьезным видом прикоснулась пальцами к округлой глине, окунула пальчик в жир. Повернула невидящее лицо к карлику. За ее улыбку он готов был отдать жизнь.
– Это то, что надо. Ты умница, ты прелесть, Стенька. Посреди ночи все добыть!..
"Если вы прикажете, я добуду для вас звезду с неба", – хотел сказать он и не сказал.
Она сидела молча, неподвижно. Карлик вздохнул.
– Зажечь?.. Вы же хотели живой огонь?..
Она кивнула:
– Зажги.
Он взял со стола зажигалку – курящий Кирилл повсюду швырял зажигалки, – щелкнул раз, другой, и фитиль зажегся, зачадил. Сначала от скрученной веревки пошел дым. Потом пламя выровнялось, стало гореть ясно и ярко. Жизель сидела тихо, повернув лицо к огню. Пламя плясало в ее незрячих глазах. Казалось, она была довольна.
– Все, Стенька. А теперь иди спать. Я утомила тебя. Ночью люди должны спать, а не исполнять сумасшедшие приказы бедных слепых. Но ты зажег мне живой огонь, мой родной, тот, что я все время вижу во сне и наяву, и я тебе благодарна.
Карлик исчез, как обычно, незаметно, бесшумно, ступая, как кот, кривыми ножками по паркету. Она осталась одна.
Пламя, пламя. Как я хочу взять тебя в руки. Я сижу у входа в древние катакомбы. Туда, по узким каменным коридорам, проходят люди – молиться. Они молятся своим богам. Они молятся... какому Богу?.. А я сижу у входа, и я слепа. Я раздаю приходящим светильники, плошки с горящим жиром. И они берут их в руки и идут во тьму. Берут в руки свет. Мой свет, что я даю им.
Рядом со мной много таких горящих светильников, не один. И я нашариваю их пальцами, и обжигаю себе пальцы, и улыбаюсь. Люди, чтобы узнать истину, должны обжечь себе пальцы. Я, чтобы узнать истину, должна была быть убита.
Но я воскресла. Золотая маска, помоги мне! Помоги мне умереть! В последний раз...
И за дверью послышался стук. Стук сапог о паркет.
Она повернула лицо от горящего светильника. Маски, освещенные ровным пламенем, лежали перед ней на черных подушечках.
В дверь вошли. Когда карлик выходил, она не встала, не закрыла за ним дверь на защелку.
В дверь вошли чужие – она поняла это, услышала. Она не испугалась.
– Кто вы такие?.. что вам здесь надо?..
Вошедшие молчали. Она услышала скрип стульев. Они садились.
– А ничего рубашечка, вся в кружевах, стильная, – раздался незнакомый ей голос. – Черт знает какой прикид. Черт знает какой дом. Домина. Такой и должен быть, по идее, у знаменитого Козаченко. Гляди, как мы отлично попали. Товар-то лежит лицом.
Если бы она могла их видеть, она увидела бы, что их вошло трое. Все они были коротко, под машинку, пострижены, как призывники – это была модная стрижка, стрижка нового века. Они сели вокруг нее, взяв ее в кольцо. Она слышала их дыханья со всех сторон. Если бы она могла видеть их глаза, она увидела бы: все глаза одинаково холодны и насмешливы. Это насмешка была такая: вот в античном цирке на арене человека убивают копьем, загрызают его дикие звери, – а они, трое, среди публики бы сидели и смеялись. Светлая стрижка, светлые прозрачные глаза. Свет светильника освещал модные часы у них на сытых запястьях. Она раздула ноздри и уловила запах модных, дорогих мужских духов. О, быть может, это друзья Кирилла. И голоса у них молодые. Про какой товар они говорят?!
– Сидеть тихо, красотка кабаре. Не двигаться! Шевельнешься – пеняй на себя!
– Ты что, окстись, Ефа, не видишь, она же – слепая...
– Кто вы?! – крикнула она.
В тишине раздался смешок. Если бы она могла видеть, она бы увидела, что смеялся тот, что был дородней всех, тот, что сидел прямо напротив нее. Он немного похохотал и бросил.
– Тебе необязательно это знать, красотка. Мы пришли, чтобы доделать недоделанное.
И ее душа будто выпорхнула, как птица, из тела.
Она увидела сверху себя и всех троих. Она поняла – это те, кто пришел убить ее. Те, кто не добил тогда там, в машине, ее и Кирилла.
– Здравствуй, смерть, – сказала она, улыбаясь, и губы ее задрожали.
– Понятливая! – хохотнул уже другой, тот, что сидел от нее слева.
– Начинай, – сказал голос справа.
– Я не могу... она такая нежная, ха-ха... и не видит ничего...
– Дурак, не видит, это же хорошо!.. тебе не будет так стыдно...
Она встала с кресла. Ночная сорочка упала до полу. В вырезе сорочки они видели ее грудь. Она медленно протянула руку и взяла со стола древний светильник. Пламя озарило ее лицо снизу.
– Кирилла... вы уже убили?..
– И горничную твою, суку, и этого... уродца...
Что ж, так и должно быть, думала она, пока ее рука держала перед незрячим лицом светильник. слегка дрожа. Так оно и было всегда. Слуги уходили в Мир Иной вслед за господами. Любящие – за любимыми. Они все умерли. Те, кто пришел, застрелили их выстрелами из пистолетов с глушителями – она здесь, в спальне, не слышала ни одного выстрела. Какое счастье, что у нее нет детей. Если бы был ребенок – она бы билась, плакала, кричала.
– Нет, уродца ты только подранил, вроде... он уполз за дверь, я не видел, куда...
Светильник в ее руке горел ровно и печально. Она протянула его тому, чье дыханье услышала перед собой.
– Вы возьмете маски?..
– Да, мы возьмем маски. Мы за этим и пришли. Удача, что они тут, у тебя, на столе. Отвернись! Я выстрелю тебе в затылок.
Если бы она могла видеть, она увидела бы, что стоявший перед ней уже передернул затвор и прицелился в нее.
Она с улыбкой подумала про револьвер, лежавший в ящике ее стола. Зачем она купила его у того охранника?.. Чтобы успокоить вечно мятущуюся душу свою?..
– Нет! – крикнула она. – Я буду стоять лицом к тебе. Не бойся.
Это она говорит ему, ему, убийце, хладнокровному и опытному киллеру, – "не бойся"?!.. Где же справедливость мира? Где мужество мужчины?!
Его рука, с поднятым пистолетом, дрожала.
– Что ты тянешь мне свой поганый светильник... как он чадит, воняет!.. Жир, что ли, налит!.. Утехи богатых!.. Камины, светильники... обезьяны на цепочках ручные, карлики... черепаховый суп по утрам...
– Возьми свет! – просто сказала она.
Два языка пламени ровно, не мигая, стояли в ее слепых глазах.
Тот, кто сидел справа, встал и ударил ее по руке. Светильник упал на пол, откатился под кровать; жир вылился, и фитиль погас. В спальне остался только призрачный свет уличных далеких фонарей, дико пляшущих ночных реклам.
Когда стоявший напротив нее выстрелил ей в голову, она упала не сразу. Она еще миг поглядела на убийцу ясно и ярко. Потом ее глаза стали тускнеть, подернулись серой пеленой, и она упала на ковер мешком. И так застыла – с вывернутой наружу тонкой рукой, в белоснежных кружевах итальянской ночной рубашки.
... ... ...
Ты уедешь очень далеко отсюда, Кайтох.
Так далеко, чтобы ты сам – и то не увидал себя. Наедине с собой. Даже в зеркале.
Отчего не сообщает ничего из Тамани Касперский?! Отчего молчит эта мелкая сошка... Леон... Хотя Леон и не обязан ничего сообщать ему, конечно... У него была связная – Ирена. У гада Бельцони – Моника. Их сейчас нет. При Задорожном теперь находится только доктор Касперский. Не ехать же ему, в конце концов, на Черное море. Уж лучше он поедет на Майорку. На Майорку, на Майорку... или в Швейцарию...
Касперский умник. Касперский профи. Касперский – крестоносец. За его спиной бездна бандитских крестовых походов. Денег много он берет, это да. За это, впрочем, его надо уважать. Он сам уважает себя, назначая такую цену за услуги.
Его счет... Слегка похудел... Ничего, он оклемается, он оправится... Он свалит в туман...
Уехать. Уехать очень далеко. Улететь за океан.
Немного отдохнуть, может быть. Или нет! Начать новую жизнь.
А что такое новая жизнь, Кайтох?.. Что такое Время?..
Оно идет и проходит. Оно появляется и исчезает. В дымке лет. В прогалах тьмы. В ужасе ожиданья. В колесе страданья.
И сможешь ли ты начать новую жизнь, непонятную тебе? Ты же так привык к старой, мужик. Господин Вацлав Кайтох, один из самых богатых людей мира. Археолог-бандит, знающий, что почем в выкопанных из земли сокровищах. Что почем на земле и под землей. А звезды небесные, Кайтох, сколько стоят?.. Миллиарды баксов, небось, а?.. Может, тебе ломануться в Варшаву, на родину предков, на историческую свою родину?.. Купить домик в предместье, в Желязовой Воле... ставить лазерный диск с ноктюрнами Шопена, плакать... глядеть, вздыхая, на портрет Ирены, на золотые украшенья из Севильи, из Акапулько, с Крита, с Хоккайдо, из Измира...
Сентиментальные мечты. Выкинь все из головы. Ты же продал все измирские сокровища, Кайтох. А те молодчики блестяще выудили из тебя баксы. Получилось так, что ты продал сокровища за гроши. Туда тебе и дорога. Это тебе наука. Наступил Новый Век. Новое Тысячелетье. Теперь виток Времени будет закручиваться все туже. Новые, гораздо более жестокие люди, чем раньше, будут заниматься виртуозным, техничным грабежом и подлогом, насильем и обманом. Искусство обмана достигнет совершенства. Ты же тоже был виртуозом, Кайтох. Но ты в подметки не годишься новым... этим. А может, ты просто уже состарился?!
Он пригладил залысины. Мельком кинул взгляд в зеркало. Не смотри больше в зеркало, Вацлав. Не смотри. Опухшие веки; седые патлы. Будто с перепоя. Хотя вчера ты в рот не брал. После гибели Ирены в Тамани ты часто, признайся, стал брать в рот спиртное, баловаться хорошим коньячком, мускатом, водочкой, настойками – этого раньше не бывало. Берегись, сопьешься. В твоем возрасте это часто бывает.
В возрасте... в его возрасте... А что такое возраст, Кайтох?.. Возраст – это тоже Время. Самый главный враг.
Он встал с кресла. Подошел к секретеру. Повернул ключ. Вынул бутылку. Оставь, Кайтох, не надо, ты же захочешь продолженья. Ну и захочу, и продолжу. Я буду делать в жизни, что хочу.
Он откупорил бутылку, брызнул зелья в рюмку. Повертел бутылку в руках, рассматривая этикетку. Его помощник покупает, по его просьбе, лучшие коньяки. Бутылочка за двести баксов; не Бог весть что, конечно, но вкус приятный. Ирландский коьячок. А у ирландцев лучше всего виски, это да; все же коньяк лучше всех выделывают французы, ну, да у них этого не отнимешь. Может, ему рвануть во Францию?.. покататься на парусных лодках по Гаронне, по Луаре... пожить на севере, в Карнаке, там, где у холодного моря затаились первобытные серые валуны, древние менгиры... там, кстати, недурное местечко для раскопок, так же, как и около знаменитого Стоунхенджа... древние кельты, загадочные друиды... золото, волшебное, колдовское золото друидов, погребенное глубоко в земле...
Он опрокинул рюмку в глотку. На минуту сердце отпустило. А что, правда – коньяк славное сердечное, тяпнешь его, и загрудинная боль тут же исчезает. Зря, что ли, изобретатетльное человечество выдумало виноградный спирт!.. Еще рюмочку, пожалуй... не повредит...
Он только занес над пустой рюмкой горлышко бутылки, как в дверь постучали.
Кайтох поставил бутылку на стол. В его глазах потемнело. Он нащупал в кармане револьвер. Если они начнут стрелять сразу, с порога, он будет стрелять тоже. Навскидку. Он уложит их всех. Он расстреляет всех, сволочи. Всех, кто хоть еще раз теперь сунется к нему.
На миг, скользнув глазами по зеркалу, он увидел себя; он понял, что это уже не он, кто-то другой – так перекошено было нечеловеческой злобой его лицо. И на такой же краткий миг он неистово, до боли, пожалел о том, что он потерял в себе человека. Кто заступил место человека в нем?! Почему он не увез сокровища Измира за границу... Москва – это логово. Тебя тут загрызут звери, урча, и косточки твои сгрызут, и кровавые останки, рыча, когтями в земле и золе закопают. И никакой будущий археолог не найдет...
Кайтох, кому ты будешь нужен?! Ты нужен в этом мире только себе!
– Да! – заорал он. Чуть вытащил револьвер из кармана. Стал так, чтобы удобно было выстрелить.
И он увидел, как дверь подалась.
Как дверь осторожно открылась.