Соответственно одетый, с портфелем в руках я вечером покинул главную квартиру нашей боевой группы. Товарищи попрощались со мной просто, даже небрежно. Стась, который во время операции будет находиться поблизости от особняка Непримиримого, ушел на свой пост еще раньше. Прощаясь, он весело сказал мне: "Ночью увидимся", - будто на прогулку пошел. А сейчас он уже притаился в развалинах дома напротив. В случае, если в особняке вспыхнет заваруха, он должен открыть отвлекающий огонь. Конечно, лучше будет, если он останется без дела.
Иду по вечерней улице подчеркнуто открыто. Никого и ничего не боится управляющий, хозяин которого близко знаком с самим Герингом и ездит с ним на охоту в Беловежскую пущу.
Подхожу к перекрестку. На углу стоят два солдата. Подсвечиваю фонариком табличку с названием улицы, громко по-немецки поминаю черта и иду прямо к солдатам.
- Добрый вечер, солдаты Германии!
- Добрый вечер, - отвечают они.
- Вы не скажете мне, где в этом темном царства Школьная улица?
Солдаты смеются.
- Мы сами в этом царстве только со вчерашнего дня, - говорит один.
- Надо спросить у местных, - добавляет другой.
- У местных? - Теперь смеюсь я. - Вы же загнали их в норы. В отеле мне объяснили, как идти, а я что-то запутался. Но, увы, ничего не поделаешь, надо идти. Служба Германии - первое дело, и бог знает, куда идет каждый человек. (Эту пословицу я вычитал в немецком календаре.)
- Так то бог, а не вы, - смеется солдат.
Чуть поднимаю руку и небрежно бросаю:
- Хайль Гитлер!
Стукнули четыре каблука:
- Хайль, хайль, хайль!
Иду дальше. Слышу, как переговариваются позади меня солдаты. Может быть, у них возник спор о том, нужно или не нужно было проверить мои документы. Иду медленно. Нет, солдаты меня не окликают.
В начале Школьной улицы меня останавливает патруль. Только мигнул лучик моего фонаря, раздался строгий возглас:
- Погасить огонь! Стой!
Подходят трое: два солдата и очень молоденький лейтенант. Фонариком, спрятанным в рукаве плаща, он освещает мое лицо:
- Что вы здесь делаете?
- Ищу вас.
- Нас? Зачем? - Лейтенант озадачен.
- Наконец поможет кто-нибудь найти нужный мне дом. - Я вынимаю из кармана бумажку с адресом: - Посветите, пожалуйста…
Лейтенантик быстро освещает бумажку, но смотрит на меня…
- Школьная улица, семнадцать, - читаю я. - Где это? У скольких патрулей спрашивал, никто не знает. Такое впечатление, что наша армия взяла город, но никто в армии ничего не знает о том, что мы взяли.
- Прошу ваши документы, - хоть и строго, но весьма почтительно произносит лейтенант.
- Пожалуйста, - говорю я чуть раздраженно.
Лейтенант освещает фонариком мою бумагу, увенчанную гербовым орлом и прочими канцелярскими знаками, долженствующими вызывать уважение у всякого добропорядочного немца.
- Вы только что приехали? - спрашивает лейтенант.
Я уже сержусь:
- Из Кенигсберга летел сюда один час, а здесь три часа не могу добраться до цели!
Лейтенант аккуратно складывает и возвращает мне бумагу.
- Идите вот так. Машина "Оппель-адмирал" стоит как раз у дома, который вам нужен.
- Какая машина? - раздраженно спрашиваю я.
- Дежурная.
- Значит, есть же машины! - Я уже разозлен не на шутку. - Но машины стоят, а те, кому нужно на них ездить, вынуждены блуждать по темному городу.
- Это вне моей компетенции. - Лейтенант приложил руку к козырьку: - Тут не больше двухсот шагов.
Подхожу к особняку Непримиримого. Из "Оппель-адмирала" меня рассматривают какие-то люди. Даже стекло опустили, чтобы лучше видеть. Прохожу с достоинством, не позволяющим повернуть голову. Поднимаюсь на крыльцо особняка и решительно нажимаю кнопку звонка. Не отпускаю ее секунд пять. Гремят и звякают запоры. Дверь открывается. Передо мной человек огромного роста. Спрашивает на плохом немецком языке:
- Кто вам нужен?
Называю свои нареченные имя и должность и говорю, кого я хочу видеть.
- Одну минуту…
Дверь закрывается, но через минуту распахивается настежь:
- Пожалуйста, входите.
С толком, с расстановкой снимаю в передней пальто, тщательно причесываюсь перед зеркалом. Человек огромного роста нетерпеливо ждет, переминаясь с ноги на ногу. Затем он распахивает передо мной дверь, что справа, и я прохожу через большую пустую комнату. Человек забегает вперед и распахивает передо мной следующую дверь. Я вхожу в ярко освещенную комнату, очевидно - столовую. За овальным столом друг против друга сидят тучный мужчина и еще более тучная женщина. При моем появлении они оба встают.
- Здравствуйте, долгожданный гость, - приторно улыбаясь, произносит по-немецки мужчина и, протягивая мне руку, называет свое имя.
Это Непримиримый. Рука у него пухлая, сырая. Он представляет мне супругу. Я целую ей руку. Она смотрит на меня настороженно…
Сажусь за стол рядом с Непримиримым. Не спеша достаю из портфеля великолепный бумажник, на котором сияет золотая монограмма. Портфель опускаю на пол, возле своего стула. Из бумажника вынимаю бумагу и протягиваю ее Непримиримому.
- Прошу ознакомиться с доверенностью, данной мне доктором Гернгроссом на ведение здешних его дел.
Увы, бланка прусского помещика подпольный центр не имел, доверенность была напечатана на гербовой бумаге, и, хотя выглядела она вполне достоверно, я не без тревоги наблюдал, как Непримиримый читал ее. Делал он это очень внимательно, вертя бумагу и так и эдак. Он прочитал даже круговые тексты двух печатей. Затем он вернул доверенность мне. Лицо его стало непроницаемым.
- Слушаю вас, - сухо произнес он.
- Прежде всего вопрос: на каком юридическом основании вы претендуете на имение "Три озера"?
Его сизые щеки порозовели.
- Юридические основания бывают разные, - помолчав, ответил он. - Весь вопрос в том, какие из них следует считать наиболее объективными и жизненными.
Молчу. Обдумываю, как бы покороче повернуть разговор. Во-первых, регламент разговора ограничен сроком, на который поставлен часовой механизм мины, и мне абсолютно ни к чему дожидаться, пока наш юридический спор оборвет взрыв. Во-вторых, в разговоре опасно появление деталей, о которых я могу ничего не знать и вызвать этим подозрение.
Непримиримый расценил мое молчание как ожидание, что он шире разовьет свою мысль.
- Наследственные права переживают в наши дни существенные изменения, - заговорил он, постепенно ожесточаясь. - На "Трех озерах" давно забыт не только герб Гернгросса, но и он сам. Мой дядя и отец с незапамятных времен - арендаторы этой земли. Их по́том эта земля смочена, их руками выхолена. И это не юридический казус, скрепленный какой-то бумажкой столетней давности. Это жизненная реальность. А великий фюрер Германии - образец реалистического мышления. И мне неизвестно, каково его официальное решение о балтийских землях. - Он замолчал, барабаня по столу мясистыми пальцами, и смотрел на меня так, точно спрашивал: "Съел пилюлю? Ты думал, я орешек, а я камешек".
В конце концов, зачем мне было его дразнить? Я сделал вид, что обдумываю решение, и потом спокойно сказал:
- Мне непонятно, почему в наш деловой разговор сразу примешалось раздражение. Мой хозяин послал меня сюда прежде всего за получением полной и объективной информации по интересующему его вопросу. Я уверен, что у него, как и у меня, вызовет уважение тот факт, что ваша семья столько лет трудилась на его земле. И нам нет никакого смысла углубляться в абстрактный спор о праве собственности. Я бы хотел узнать от вас, что представляют собой те земли, которые предполагают выделить доктору Гернгроссу взамен "Трех озер".
Непримиримый мгновенно оживился:
- Это несколько южнее "Трех озер", и там земля гораздо лучше освоена. Если бы не традиции семьи, я без разговора взял бы то хозяйство.
- Завтра я туда съезжу.
Я посмотрел на часы - взрыв через двадцать минут. В моем распоряжении оставалось не более пятнадцати минут. Супруга Непримиримого, в течение всего разговора сидевшая неподвижно, как изваяние, теперь зашевелилась:
- Кофе не хотите?
- Спасибо, никогда не пью кофе на ночь.
- Может, хотите закусить?
Я встал:
- Благодарю вас. Мне кажется, всем давно пора спать. Я и так вел себя невежливо, ринувшись к вам прямо с дороги, не считаясь со временем. Но я раб своей службы, а доктор Гернгросс не любит, когда его служащие медлят с делом.
- У дома стоит дежурная машина, она отвезет вас в отель, - вдруг заявляет хозяин.
Вот так номер! Молниеносно соображаю, что отказываться нельзя. Ясно одно - мне надо торопиться, чтобы успеть выйти из машины до взрыва.
- Спасибо, а то, пока я к вам добирался, мне пришлось перезнакомиться со всей армией рейха.
Непримиримый рассмеялся:
- Порядок, слава богу, наведен.
- Это действительно так? - обеспокоенно спрашиваю я. - Ведь у нас ходят всякие слухи о диверсиях коммунистов.
- Не без этого, конечно. - Непримиримый смотрит на меня, как матерый профессор на зеленого студента. - Война есть война. Но мы здесь тоже не дремлем и знаем, как отблагодарить фюрера за освобождение. Можете быть уверены, порядок здесь будет образцовый.
- Да, главное порядок, - говорю я, протягивая ему руку. - Могу ли я повидать вас после поездки?
Он засмеялся:
- Как ни верти, а придется дело закончить. До свидания.
Прощаюсь с его супругой, и мы выходим в переднюю. Непримиримый идет куда-то отдавать распоряжение о машине. Верзила, который меня встречал, сопит за моей спиной.
Непримиримый возвращается:
- Можете ехать.
Еще одно рукопожатие. Перекладываю портфель в правую руку и прикрываю его наброшенным на руку пальто. Верзила идет к двери рядом со мной. Душа холодеет от мысли, что я не смогу незаметно оставить портфель. А я-то думал, что это самое простое.
Верзила открывает дверь и ждет, пока я пройду мимо него. Еще одна беда: когда я входил, свет в тамбуре не горел, а теперь его освещает яркая лампочка. Неужели катастрофа?
В правой нише тамбура стоит стремянка, на которую наброшен коврик. Все это я вижу в десятую долю секунды. Меня спасает вымуштрованность верзилы. Распахнув вторую дверь, он бежит вперед, чтобы открыть мне дверцу автомобиля. Я сую портфель за стремянку. Секунда, и я уже иду к машине. Верзила захлопывает дверцу автомобиля и скрывается в особняке. Стукнула дверь, свет в тамбуре погас. Все в порядке.
Машина трогается, круто разворачивается и мчится по темной улице. Я сижу сзади. Впереди рядом с шофером какой-то тип в пилотке. Когда подъехали к отелю, он выскочил и раскрыл передо мной дверцу. Я вышел. Машина тут же сорвалась с места и исчезла в темноте.
Стою и думаю: заходить в отель или нет? А вдруг за мной сейчас наблюдают? Все же решаю в отель не заходить. Смотрю на часы - через семь минут взрыв. До потайной квартиры, куда мне надлежало явиться, идти не больше десяти минут.
Медленной походкой человека, прогуливающегося на сон грядущий, я пошел по тротуару вдоль отеля. Из-за угла вынырнул часовой.
- Стой! Документы!
- Пожалуйста.
Подсвечивая фонариком, часовой медленно читает мою бумагу с орлом и печатями. В это время слышится взрыв. Он похож на рокот грома. Я вздрагиваю. Часовой смеется:
- Не привыкли? Война есть война. Идите.
Мне почему-то смешно. Именно эти слова "Война есть война" я так недавно слышал от Непримиримого, которого сейчас, надо думать, уже нет в живых.
Вот и все. Около трех часов ночи на потайную квартиру явился Стась. Он рассказал, что взрывом разнесло весь фасад и правую часть особняка. Крыша и потолок обвалились и тотчас начался пожар. Он до сих пор не потушен. Нельзя и думать, что в доме кто-нибудь уцелел.
Через день мы уже знали точно, что Непримиримый погиб, а его супруга скончалась в больнице, не приходя в сознание.
Теперь мне хочется…"
На этом запись обрывается…
6
Но всем данным, следующим по времени материалом нужно считать две тетрадные странички, мелко и небрежно исписанные с обеих сторон. По всей вероятности, это черновик заявления или объяснительной записки. Кому заявление адресовалось, неизвестно, так как начала черновика нет. Но оно явно было; была, очевидно, еще одна страничка, так как текст, который сохранился, начинается с перенесенного слова. Можно предположить, что Владимир писал это или командиру, или секретарю партийной организации партизанского отряда, в котором он оказался к первой военной зиме.
Текст привожу полностью и только для удобства чтения расшифровываю многие слова, записанные Владимиром сокращенно.
"…мированы, но у меня есть все основания думать, что вы информированы неточно. В связи с этим считаю своим долгом честно, ничего не утаивая, сообщить вам, как было дело.
После удачно выполненного задания по ликвидации предателя литовского народа (взрыв особняка) мне была объявлена благодарность, и, как я понимал, эта благодарность была от подпольного центра. Потом я долгое время трудных заданий не получал. Я не раз говорил об этом руководителю нашей группы, но он или отшучивался: "Каждому овощу свое время", или туманно обещал: "Жди, твой час придет".
Я, естественно, нервничал. Вкусив сладость настоящей борьбы, я рвался к новым боевым делам, и нет ничего странного, что об этом я часто говорил в группе. Именно на этом, очевидно, и основано обвинение меня в "хвастливой болтовне, создавшей в группе опасное настроение шапкозакидательства".
Теперь - о главном. О будто бы совершенной мной расшифровке нашей группы. Я повторю то, что я говорил на собрании группы и здесь. Никакой расшифровки не произошло.
Что же было на самом деле? Наша группа должна была испортить рождественский вечер гитлеровским офицерам в их штабном клубе. Операцию начали готовить в первых числах декабря.
Мне было поручено изучить обстановку в районе клуба. Обстановка там не радовала. Клуб был расположен в центре города, и возле него до поздней ночи толпилось офицерье. У подъезда и по углам здания круглосуточно стояли патрули солдат и дежурных офицеров. Парадный зал клуба находился на третьем этаже. Забросить туда гранату было почти невозможно. Проникновение в клуб исключалось. Обещание центра установить связь с какими-то людьми из обслуживающего персонала клуба пока оставалось обещанием. Все нервничали. И вот именно в этой нервной атмосфере и произошел со мной случай, который послужил основанием для тяжкого обвинения меня в расшифровке нашей группы.
Прежде всего, это действительно случай. Судите сами…
Утром я вел наблюдение за офицерским клубом. Шел по противоположной стороне улицы и нос к носу столкнулся с девушкой, которую я знал до войны, когда она работала стенографисткой в горисполкоме. Она мне нравилась, мы с ней встречались, ходили в кино, на концерты. Звали ее Марите. Она из семьи рабочего-железнодорожника. Я дважды бывал у них в доме - это честная, трудовая семья.
И вот, представьте себе, я сталкиваюсь с ней теперь, первый раз вижу ее после начала войны. До этого я вспоминал о ней и думал о том, что могу с ней встретиться. Но, когда это случилось, я растерялся. Мне надо было сделать вид, что я ее не знаю, и пройти мимо. Но встреча так поразила, так обрадовала меня, что я поступил иначе.
Мы поздоровались и прошли в садик, где сели на скамейку. Я стал ее расспрашивать, как она живет, что делает. Она стала рассказывать о себе. Сообщила, что нигде не работает, что ее отца выгнали из депо, в семье работает только один ее брат, который служит на почте. В деревне живет сестра матери, она помогает им продуктами.
Я ждал, когда она спросит, что делаю я, и лихорадочно придумывал, как ей ответить. Вдруг она прервала свой рассказ, со страхом посмотрела на меня, оглянулась по сторонам и спросила:
- А как это вы… здесь?
Я так и не успел придумать, что сказать, и начал плести, что пришло в голову. Она прервала меня:
- Мне кажется, я все понимаю. - Она встала со скамейки и прибавила: - Если будет нужно, заходите к нам домой, у нас спокойно. - И она ушла.
Я подождал, пока она не скрылась за углом дома, и затем сложным маршрутом, на каждом перекрестке проверяя, нет ли у меня за спиной, шпика, вернулся в группу и тотчас сам рассказал все, что произошло. Я прекрасно понимал, что это "чэ пэ", но никак не мог подумать, что оно такой сверхчрезвычайности и что мне будут предъявлены столь тяжелые обвинения. На крайний случай нужно было удалить меня из города, и все. Собственно, так и было сделано. Но, оказываемся, на этом дело мое не прекратилось.
Я, конечно, не знаю всех законов подполья, но и они, эти законы, должны подчиняться логике. Группа не расшифрована, я за свою неосторожность сурово наказан уже тем, что удален из группы, где я так хорошо начал действовать. Ан нет. На меня возводится и, как тень, за мной следует обвинение в том, чего на самом деле не произошло, а это выводит меня из строя как бойца. Я же прекрасно вижу, что командование отряда в опасные операции меня не назначает. Сам я так чувствую себя, что мне неловко смотреть в глаза товарищам. В таком состоянии идти на серьезное дело, конечно, недопустимо. Но теперь отклонено мое заявление о приеме меня в кандидаты ВКП(б). Я, видите ли, должен показать себя в бою и кровью завоевать доверие. Но, во-первых, меня к настоящему бою не допускают, во-вторых, если мне официально отказано в доверии, меня нельзя вообще держать в отряде. В заявлении я написал все. Прием в кандидаты ВКП(б) означал бы для меня доверие на всю мою жизнь, доверие, которое я готов оплатить своей кровью и даже жизнью. Я прошу, поэтому вернуться к моему заявлению и пересмотреть решение. Иначе я не вижу для себя ни возможности, ни права жить и оставаться среди вас…"
Было ли что-нибудь сделано по этому заявлению Владимира, неизвестно. Между тем история эта необычайно интересна. Понял ли в конце концов Владимир тот урок, который давали ему старшие товарищи, или обида окончательно ослепила его? Наконец, какая связь между этой историей и тем, что произошло с Владимиром позже? Нельзя ли найти кого-нибудь из партизанского отряда, где Владимир переживал эту свою трагедию?
Я начал поиски. Долгое время не было никаких результатов. На письма, которые я рассылал в разные концы страны, отозвались около десяти бывших партизан, но ни один из них ничего о Владимире не знал.
И вдруг на помощь мне пришел совершенно неожиданный человек - мой давний автомобильный механик и друг Эдуард Борисович.
Как-то вечером он позвонил мне по телефону:
- До сих пор вам нужна была моя помощь, а теперь я обращаюсь к вам за помощью.
Речь шла о том, чтобы я помог ему отредактировать письмо группы бывших партизан в Моссовет по поводу улучшения жилищного положения одного из их товарищей, инвалида, живущего в тяжелых условиях.
На другой день Эдуард Борисович приехал ко мне. Я отметил про себя скромность автомеханика. Ведь если бы не эта история с письмом в Моссовет, я, наверное, так бы никогда и не узнал, что он во время войны был бойцом диверсионной группы, действовавшей во вражеском тылу на границе Белоруссии и Литвы.