* * *
Зацепиться за что-нибудь в светлом потоке
вешних вод полоумных, хватать наугад
золотые соломинки – детские строки
и потопленный там же бумажный фрегат!
И – держаться во что б тебе это ни стало
за крючок обещанья, чей срок миновал,
за верёвочку веры, чьей помощи мало,
и за бант ваш пунцовый, сеньор Карнавал.
Как подумаешь – сколько волшебного хлама
есть у прожитой жизни!
Открыли мешок -
и смотрите-ка: вот вам от жалости – рама,
от любви – поводок, от тоски – ремешок,
от обиды – булавка, от боли – иголка,
от заботы – заколка, от флага – флагшток…
сколько было всего, сколько нету – и сколько
нам ещё принесёт с собой этот поток!
* * *
Я о чём… о тумане, о дыме
и о том, как непрочны следы!
Им бы буквами стать золотыми,
да любовь – ненадёжное имя:
имя воздуха, имя слюды.
Всё качнулось, едва лишь наладясь,
и прискучило то, что влекло, -
стало тихо и пусто в тетрадях:
я забуду тебя, моя радость,
и уеду в моё далеко.
Чем мы жили? Да в общем, случайным
ветерочком, да строчкой чужой,
да серебряной ложки бренчаньем,
да смеркавшимся к вечеру чаем,
да пугливой, как свечка, душой.
А сказать ли, воробышек, сойка,
кто б любовь нашу ни сочинил -
и не так он хотел, и не столько…
Но само это имя нестойко,
словно запах дымков и чернил.
* * *
Рассмеялась ночь сырая -
и над крышею сарая,
нет, над крышею сераля
разожгла звезду.
И она висела сбоку -
празднично и одиноко,
штучка Старого Востока
в молодом саду.
И златая эта шалость
приглушала обветшалость:
обветшалость освещалась
чуть со стороны -
и у старого строенья
подымалось настроенье,
и тогда следы старенья
не были видны.
И тогда столетья наши
потянулись, словно баржи, -
мы так и не стали старше,
но всегда – впотьмах,
в час, когда златая шалость
освещала обветшалость, -
Вечность с Юностью шепталась
о своих делах.
* * *
В узком каменном переулке,
в тесной маленькой тишине
я серебряная иголка,
затерявшаяся на дне.
Было славно петлять напрасно,
да давно оборвалась нить.
Как хоронит людей пространство,
обречённое хоронить:
только вынырнет и запляшет
человек-поплавок на свет -
что там… тросточка, шарфик, плащик! -
и его уже сразу нет.
А когда, на лету старея,
станет утром ночная мгла,
самый тихий могильщик, время,
нам помашет из-за угла.
* * *
Вот изнеженное имя -
и неласковое время
с ним обходится весьма
и весьма неосторожно,
а на свете как нарочно -
не сказать чтобы весна.
Нам ли сетовать с тобою,
что не слишком голубое
небо памяти людской,
что опять всё те же бесы
дразнят нас из той же бездны,
именуемой Москвой,
что все новые идеи
превращаются на деле
в тот же самый страшный сон…
Это труд-но-вы-но-си-мо:
дай мне дольку апельсина -
и забудем обо всём.
* * *
Ну что же, я переживу
и это – не переходя
ни в землю, ни в прах, ни в траву
короткой походкой дождя,
балладу одну допишу
(когда-нибудь этой зимой),
одежду одну доношу
(пальтишко и шарф с бахромой).
И снова – как некий моллюск,
своей щеголяя тщетой, -
я странным богам домолюсь -
и, может быть, вымолю что.
А если не вымолю что -
так пусть, и другим обойдусь:
не рваной моей нищетой -
нирваной, как старый индус.
Всех сразу – простить и понять,
и как-нибудь так порешить:
когда Вы умрёте – опять,
мне этого не пережить.
* * *
Собранье деревьев – седых и сутулых, -
давай не пойдём мимо них,
ночной мой приятель, слепой переулок,
гуляка, обманщик, шутник!
Куда мы сегодня – на пристань, на площадь,
на голос трамвая в ночи,
на свет фонарей – долговязых и тощих…
скажи, объясни, научи.
А вот, погляди-ка, несложный рисунок -
вперёд, переулок, за ним:
за следом каких-нибудь маленьких санок,
за светом надежды двойным!
Хотя ведь ты в этой нежнейшей охоте,
наверное, мне не родня -
и, значит, на первом крутом повороте
забудешь и бросишь меня,
и я улечу в темноту городскую
две ленты ловить, две шлеи,
а там – не распутать уже ни в какую
пути мои, путы мои.
* * *
Я вышел поздно – облаков регату
не проводив к далёким берегам
залива. Подступавшая к ногам
волна почти закончила токкату,
а свет ещё мерцал, но только дунь -
и в тот же самый миг погаснет день…
В конце залива потерялся вход
в балтийский порт – и в опустевшем взоре
на место, предназначенное морю,
ничто не стало – но, наоборот,
глазам открылась, словно в первый раз,
неполнота представленных пространств.
Куда-ж-нам-плыть? Бездомно и рогато
вставал балтийский месяц, меж камней
лежала ночь – и клочья серой ваты
росли и становились всё плотней, -
так в самый первый из эстонских дней
я опоздал на празднество заката.
* * *
Что-то Вы ещё сказали
перед тем, как всё прошло.
Всё-кончается-слезами -
вот что Вы ещё сказали.
Ах, как это хорошо!
Это истина взглянула
коротко на нас.
Это вдруг на спинку стула
бабочка легко вспорхнула
и легко снялась.
Это мудрость на минутку
нас приобняла -
обратив жар-птицу в утку,
превратив всё это в шутку,
вот и все дела.
Ни о чём вздохнула совесть,
как в бутылке джинн, -
и, заплакать приготовясь,
улыбнулась – жизнь.
* * *
Всё вертит нами ветер так и сяк,
всё путает, темнит, сбивает с толку -
мы землю оставляем и подолгу
скитаемся в безумных небесах,
а там такая пустота и ширь,
что не зацепишься, как ни надейся,
за Петропавловский плавучий шпиль
и бледную стрелу Адмиралтейства.
И рад бы, на неясный целясь блеск,
лететь, куда зовёт стрела резная,
а там и – соскользнуть по ней с небес,
да смутен путь… и я пути не знаю,
хоть манят полуптицы-полульвы
назад, хоть тем же самым небосклоном
за мною скачет с берегов Невы
зелёный всадник на коне зелёном.
* * *
Ночи воинство и таинство -
стайка бабочек ночная…
Что ж, пожалуй, расквитаемся -
с небольшого начиная:
с апельсиновой ли корочки,
со скорлупки ли ореха -
по порядку, потихонечку,
как бы так сказать… для смеха!
В смехотворном этом перечне
сплошь потери да убытки:
разочтёмся до копеечки,
до пылиночки, до нитки,
до иголочки-булавочки -
или как-нибудь иначе:
до последней в мире бабочки,
до последней в жизни ночи,
и – как мыслями и письмами
(ненамного тяжелее!) -
под конец махнёмся жизнями,
ни о чём не сожалея.
* * *
Как бы буря ни кружила,
ни сминала, ни крушила
тонких кружев бытия -
всё равно его узоры
зелены и бирюзовы
и летуча кисея.
И, любезнейшая буря,
я ещё покаламбурю,
подурачусь, попляшу
и прошу любую шалость,
если ты не возражаешь,
моему карандашу!
Мир сам по себе прекрасен,
и без нас уже не раз он
после бури выживал -
пусть летает, где захочет,
кружевная стайка строчек:
я не пастырь кружевам.
* * *
Слышишь, как всё удаляется, как по кривой
за косогор удаляется, чтобы на склоне
сбиться с дыхания?
Путь твой не то чтобы твой:
он был навязан тебе, ибо он есть погоня.
Этот вот образ – он так и останется: тот,
чуждый, туманный, подобный далёким планетам…
как всё разбросано, как расстоянье растёт
между названьем предмета и самым предметом:
вот уже только в бинокль, а вот уже лишь -
авиапочтой… а вот уже лишь в сновиденья
ты доберёшься, домчишь, долетишь, допаришь
до осязаемой почвы от вечной идеи:
ты проходил уже прежде по этим местам,
ты уже гнался когда-то за этой эпохой…
Вот она, здесь, твоя жизнь, а ты всё ещё там -
словно Ахилл, устремившийся за черепахой.
* * *
Внезапные встречи, случайные числа,
прогулки по землям чужим…
Пока ещё всякое может случиться,
я рад Вам, разумница-жизнь!
Не это – так то, а не то – так другое:
не бодрствовать ночью – так спать,
не светлая радость – так тёмное горе,
не музыка – так листопад!
Течёт ли в Париже серьёзная Сена,
а в Вене – беспутный Дунай?
Не всё ль равноценно и, значит, бесценно:
не думай, не запоминай.
Есть время ещё для двукратного залпа -
и как-нибудь можно успеть
в двух разных местах оказаться внезапно,
две разные песни запеть,
двух женщин любить и двум правдам учиться:
неправде и лжи – наугад!
А там… если что-то и может случиться,
так выбор уже небогат.
* * *
Что, мой милый старый август,
станем горевать
и искать в бумагах адрес
о пяти словах?
Помню, где-то в этой папке:
вынем и – айда!
Помню, наезжали как-то -
позабыл куда.
Там ещё сперва налево,
а потом – село,
там ещё такое лето
красное цвело,
там один такой зайчонок
прыгал по кустам,
и два ворона учёных
говорили там:
– Если вашими шагами,
то шагов шесть-семь…
Помню, жизнь была другая -
новая совсем.
* * *
Забудем обо всём ночном -
довольно всякого такого:
давайте-ка опять начнём
урок надежды бестолковой,
давайте-ка решим, на что
(авось, всплывёт какая малость!)
мы не надеялись ещё
и чем ещё не занимались?
Займёмся, что ли, чепухой
гаданья на кофейной гуще -
давно осевшей и сухой,
но будущее стерегущей
и осеняющей крылом,
отчётливым и загорелым…
За праздным посидим столом,
за призрачным капризным делом!
А там уж – пан или пропал,
а там уж – что бы ни пропало -
начнёмте вновь, любезный пан,
надеяться на что попало!
* * *
Пожалуй, яблочко зари не слишком-то румяно,
а утра вкус хоть и хорош, да всё же кисловат,
и горек, как табачный дым, вкус нашего романа -
и, вроде б, надо горевать, да что ж тут горевать!
Всё не дотягивает жизнь до счастья, до покоя -
и этот утренний пробел меж тьмою и зарёй
даёт понять, что всё вокруг немного не такое…
что героиня чуть скучна и чуть смешон герой.
Сон не досмотрен до конца и недоварен кофе -
всё брошено на полпути, оставлено как есть,
и в этом вечность, может быть, – нет вещи пустяковей,
чем вечность… завтра как-нибудь закончим, Ваша Честь!
А завтра новые дела – и вот уж новый образ
произрастает на листе, и новые слова
не покрывают жизни всей – и остаётся область
тумана, сумерек, дождя, и снов, и колдовства.
ГОД КОЗЫ
Говорите, всё ясно, но в этом и грусть?
Не грустите, всё очень темно:
ведь и новых понятий неполная горсть -
от неё не светлей всё равно.
Не светлей от того, что гроза есть гроза -
мало ль в жизни таких новостей!
Погремушкой своей золотая коза
собирает на праздник гостей:
при зелёной грозе на лугу пировать,
без конца поминать времена,
где давно не бывали и уж не бывать…
голоса, небеса, имена!
Эти речи по кругу – одна за другой -
и бокалы – один за другим:
о, гроза есть гроза, и покой есть покой
и, конечно же, гимн – это гимн!
Нам надолго запомнится новый урок -
безотрадный, никчёмный, скупой… -
но всегда есть о чём говорить между строк,
между делом и между собой.
* * *
Задвинув в дальний угол тьму,
отбросив страсти, как лохмотья, -
однажды Вы меня поймёте,
и я однажды Вас пойму.
Когда приходит. Всё прошло
с последней точкою в романе,
то от взаимопониманья
бывает пусто и смешно.
Но ты, поэзия, но ты -
ты, объясниться не умея,
всё просишь недоразуменья,
обмолвки и непрямоты,
но ты, поэзия, – дитя:
возьми себе картинку, бусы -
играй, забудься, залюбуйся,
дай разобраться нам, хотя… -
вбегай, пожалуй, в наш роман,
чтобы героев в том романе
мы сами бы не понимали -
да и никто б не понимал.
* * *
По Арбату, говорят, развешан дождик -
экий взяли на себя нелепый труд!
На Арбате, говорят, сидит художник
и рисует там весь-мир-за-пять-минут,
а мольберт его – вселенная на сваях
комариных, выше некуда вознесть!
Мы пойдём к нему: пусть он не забывает,
что и мы с тобой под этим небом есть.
Пусть и нас он нарисует уголёчком,
в уголочке мирозданья, на краю -
инструментом хоть и вечным, но не точным…
Ну конечно, я тебя не узнаю:
горстка воздуха да полщепотки шёлка,
а печаль, хоть и похожа, да не вся…
что до чёлки – золотая эта пчёлка
улетела за моря и за леса!
Но весь мир… с ним так и надо, значит – круто.
Твой ли облик, мой ли, чей ли… ах, пустяк!
Остаётся даже лишняя минута
от пяти… и, рассмеявшись вдруг чему-то,
мастер дарит нам с тобой её за так.
* * *
Горчат пирожные миндальные,
горчит фруктовая вода.
Я вспоминаю об Италии,
в которой не был никогда.
Что там за Piazza в тёмном омуте,
кто там весь день поёт на ней?
Ах, это только шутки памяти
по поводу небывших дней.
Что ж, полетели, моя ласточка,
на Piazza del Чего-Нибудь!
Хвоста причудливая кисточка
пускай нам прорисует путь
на Piazza delle Испытания,
del Одиночества, del Слёз,
где ты грустна, моя Италия,
где я не в духе и так далее,
где это всё переплелось
с запутанными, нерешёнными
вопросами, где до сих пор
два горьких кофе-с-капюшонами
ведут свой тёмный разговор.
Ты говоришь, что день ещё придёт, -
и этот день, как сказано, приходит,
приходит и смеётся во весь рот:
Вот я пришёл – что хочешь, то и делай!
Ты говоришь: Да чтоб вам пусто всем! -
и всем на свете делается пусто,
ты говоришь: Не бить! – стенным часам,
и сутками часы не бьют и терпят.
А скажешь: Бить опять! – опять и бьют,
и музыку играют заводную,
потом ты просишь – и тебе дают,
потом стучишь – и открывают двери,
и в них маячит тёмный силуэт,
но не понять, кто там стоит в проёме, -
тогда ты говоришь: Да будет свет, -
и свет в ответ немедленно бывает.
Так тут ведётся испокон веков -
и всё равно, кто первый это начал,
но нам с тобою хватит облаков,
деревьев хватит и светил небесных.
Прикурим-ка от этой вот свечи
да посидим, не шевелясь, в потёмках…
а станешь говорить – и замолчи,
и пусть тут всё останется как было.
2005
* * *
Вот тебе мой чужой бред:
ничего у меня нет
впрочем город с его тьмой
он-то есть да не есть мой
мне его одолжил век
как одну из ночных вех
чтоб не слишком скучал взгляд
на пустынном пути в ад
ночь мне снега швырнёт горсть
потому что азъ есъмъ гость
и пылает светлей звёзд
нищеты золотой крест
а сегодня я был там
где когда-то стоял дом
в этом доме горел свет
много-много твоих лет…
1990
* * *
Не плачьте, ни стихи, ни жизнь, ни сон!
Пусть грусть шуршит: она всегда шуршит,
как стрекоза, как вереск, как самшит,
как что-нибудь ещё… я обо всём.
Часы стрекочут – тиканье часов
напоминает лето и тепло,
когда цикады сотней голосов
своё сухое тешат ремесло.
Что ж… разведём костёр из сушняка
и в прошлое отныне – ни ногой!
Смотри, сухая времени рука
подбрасывает хворосту в огонь:
горят архивы, и горят мосты,
и мысль твоя – последним огоньком…
чьи отсветы ложатся на листы
сухим воспоминаньем – ни о ком.
* * *
Ну, и чего же ты хочешь -
кроме того, что имеешь,
память моя… я тотчас
назову тебе каждую мелочь:
крохотный сад с лопухами,
большими, как небо и море,
или письмо со стихами -
смешное такое… прямое!
Вот ещё помню – башню
где-то в Литве вечерней,
или явленье Вишну:
индийские увлеченья…
счастье на длинных нитках -
воздушных шаров свобода,
облака на старых открытках
моего небосвода.