* * *
С ветрилом, но всё так же без руля -
куда летим?
Куда бы ни летели -
распутица да вечные метели,
волшебное занудство февраля!
Случайнейшие ноты подхватив -
какое-то залётное пиано -
невыразительно, но постоянно
вымучивает оттепель мотив,
и день-деньской, и вечер-вечерской
всё через те же самые отрезки
по клавишам долбится марш турецкий… -
покамест, с развесёлою тоской,
Офелия, сомнамбула, душа,
не бросится бежать до поворота,
а там… там не её уже забота:
там ходит март, в грязи теряя боты,
там после-нашей-эры, там суббота,
там гнёзда вьют и обольщает кто-то
кого-то прелестями шалаша.
* * *
Разобраться в развлеченьях -
и смотреть назад:
день качался на качелях
целый долгий сад;
майский жук висел на ветке,
чтобы – вдруг созрев -
первым фруктом падать сверху
ротозею в зев;
по реке катались в лодке
мальчик и весло -
мальчик был настолько лёгкий,
что его несло
и трясло во всех теченьях:
детство, юность, ад…
День качался на качелях -
целый долгий сад.
* * *
Ужасно сбивчивы и странны
слова дождя, а сам он тощ.
Я и записывать не стану
всего, что налепечет дождь!
Такая чушь, такая глупость,
такое, право, баловство:
кто Вам сказал, что я люблю Вас?
Никто не любит никого!
Дождь-путаник, дождь-полуночник,
сбивалыцик с толку всех подряд -
поди пойми, чего он хочет,
в густых блуждая фонарях,
и что бормочет он, насупясь,
переходя в короткий снег…
Я не люблю Вас? Что за глупость!
Все без разбора любят всех.
* * *
За образом милым, за облаком милым влачусь
по белому свету сквозь тёмные заросли чувств,
но, видимо, облаку нравится только свобода,
а мне очень нравится облако, вот в чём беда.
И даже не облако – так, красота, ерунда,
летучая частность, пустяк, золотинка, слюда,
шальная и смутная мысль чудака-небосвода
и всё что хотите – неважно-как-это-назвать.
Воздушное нечто, мне так одиноко без Вас:
без Вас между мною и миром теряется связь -
и в зарослях чувств я бы сбился с пути непременно,
когда не махала бы вечность мне белым флажком.
И я – торопливой пробежкой, коротким шажком -
за нею влачусь то в повозке чужой, то пешком.
И вечность моя, словно верность и вместе измена,
всё машет и машет, всё манит и манит флажком.
* * *
Мне слишком много дня – на одного меня,
мне слишком сладок чай, а кофе – слишком горек,
но у меня всегда так много оговорок…
не слушай этот бред: меня на свете нет.
А ты на свете есть. Но ты сейчас не здесь -
ты в тех краях сейчас, где нет меня на свете,
среди вечерних дум – о том о сём… о лете,
о птичьих голосах и птичьих небесах.
Под лампой кружевной живёт твой мир ручной -
шкатулкой золотой с весёлой дребеденью,
которой недосуг молиться провиденью,
что в мир твой, твой ручной, занесено волной.
И сорок раз на дню я на ходу бубню:
меня на свете нет, есть только ты на свете, -
и сорок раз на дню преклонное столетье,
шажками семеня, проходит сквозь меня.
ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ САЛОН
Ателье. Кафе. Аптека. -
Жизнь и жизнь со всех сторон:
всё на благо человека,
всё… Художественный Слон.
Речь качнулась и сломалась -
и в отверстый лексикон
вдруг ввалился, как туманность,
сей художественный слон.
Он расположился боком
возле булочной одной,
что в беспамятстве глубоком
сделалась ему женой -
и у них родились дети:
сто четырнадцать галчат -
вон они на парапете
неприкаянно торчат
и, почти не постигая,
где эпоха, где страна,
чувствуют: она другая -
жизнь в присутствии слона.
Не расклейка-стирка-сборка,
а ху-до-же-ствен-ный весь… -
золотая оговорка,
залетевшая с небес
* * *
Всё зелёное ветшает и сгорает на лету -
и, Москва, ты исчезаешь на глазах,
ты растаиваешь, город, карамелькою во рту,
ты теряешься в забытых адресах.
Где ж ты, где ж ты, день минувший,
и давно ль ты миновал
или всё ещё имеешь миновать?
В шумной памяти случился неожиданный провал -
и неясно, что теперь куда девать.
Тут была кривая улочка с улыбкою в конце,
там – коварный переулок со слезой,
а чуть дальше – дом, в котором с лёгкой мыслью о творце
я взлетал под небеса на антресоль.
А теперь, на кромке памяти, на узеньком краю,
я уже не помню этого пути,
и стою как истукан, и ничего не узнаю…
время года, я забыл тебя, прости.
Нету имени у времени, и тусклое число
замирает в жёлтом парке у воды -
словно гипсовая девушка, держащая весло
непонятно для какой такой нужды.
* * *
А дело не в том, что судьба так хотела,
но в том, что – уставясь во тьму -
сам Бог прививал моё горькое тело
к сладкому – твоему.
Беспечный художник, весёлый садовник -
все руки в прозрачной крови -
садовник, взалкавший плодов бесподобных
понятно чего – любви.
Не будем спешить: нас пока ещё двое,
и рана покуда болит,
но – страшная, дикая сила привоя,
слышишь, уже бурлит,
и быть уже скоро свирепому шторму -
думает Божество.
И губы мои уже приняли форму
имени твоего.
* * *
Хорошо ли, друг любезный,
Вам стоять над этой бездной -
и разглядывать пустоты,
и испытывать тоску
от далёкого полёта
бесконечно малой птахи -
бесконечно милой птахи
к близлежащему леску?
Обольщайся ли, страшись ли,
но открыта бездна жизни -
перед нею, друг любезный,
всё ничтожно, всё смешно:
например, богатый бедный,
например, голодный сытый,
например, живой убитый,
а искусство? И оно.
Что ж за радость, что ж за грусть Вам
со своим смешным искусством
похваляться возле бездны
тем, чего Вы лишены?
Всё богатство, друг любезный, -
это Ваш отменный почерк
да с десяток тёмных строчек
неоправданной длины.
* * *
В. В. Филатову
Вот так вот: живёшь и не знаешь,
что там за ближайшим углом!
А там, скажем, озеро Нарочь:
махнёт тебе серым крылом,
поманит тебя из-под спуда
всех лет твоих – гладью слепой…
Ты, озеро Нарочь, откуда,
и что теперь делать с тобой?
Я чай заварю себе на ночь
и стану всю ночь горевать,
что не был на озере Нарочь,
что в этом-то и виноват,
раз жизнь – пусть без умысла злого -
на тридцать каком-то году
вонзила в меня это слово
как страсть, как стрелу, как звезду.
* * *
Ничем не тревожа дремучую глушь естества -
сомнением даже, не то что грозою, пожаром! -
гуляйте бесславно, мои городские слова,
по каменным неплодородным своим тротуарам.
У города хватит соблазнов и хватит утех,
чудных безделушек – увлечь, ослепить, одурачить!
На тонкой тесёмочке жёлтый качается грех,
и серую бред напоказ выставляет невзрачность.
Посмотришь-посмотришь на это – да спрячешься в плащ,
но, встретив там белое облако, выглянешь снова
и скажешь себе: сумасшедший, вот тоже ведь блажь,
какое там облако… что за нелепое слово!
* * *
Оттого, что я не с Вами,
оттого, что я с другими,
я ношу иное имя -
Вам известное едва ли,
я ношу, скитаясь где-то -
обходя дороги наши -
плащ, наброшенный иначе,
и берет, не так надетый.
Впрочем, кажется, берета
вовсе нет – и так неплохо,
но через соломку вздоха
я тяну иное лето -
где холилось, где бывалось
сутками, а то и больше,
где шепталось слово "Боже",
перед тем как целовалось,
где шепталось слово "позже",
перед тем как расставалось…
где ходилось, где бывалось,
где всё сразу удавалось!
Там дожди лились – и Ною
было некуда причалить…
Как давно это случалось,
как давно, как не со мною -
с тем, чьё имя Вам знакомо,
а берет и плащ… так это
было правильно надето
и носилось – по-другому.
* * *
Осенние скупые времена:
под небом нам теперь спасенья нету -
мы семена, носимые по свету,
и мы не знаем, где наша страна.
Мы с облака упали и кружим,
на никакой земле не прорастая, -
как маленькая медленная стая,
к пространствам непривычная чужим.
Ну, стая – это так… нас двое в ней,
нас двое в стае – на одно скитанье.
Но, может статься, в этом наша тайна:
летать по свету, не пускать корней,
не отвечать за сумасбродный путь,
а объясняться так: мол, бес попутал,
когда нас бросит ветерок попутный
в кафе, в кино… ещё куда-нибудь.
Приметы времени и места
меняю на прыжок с моста:
жизнь совершенная – отвесна
и, разумеется, пуста.
И, если снизу вверх полёт
не состоялся отчего-то,
что ж…
полетим наоборот -
когда судьба платком махнёт,
не цели ради, но – полёта.
* * *
Горький-горький ночью-ночью лепет-лепет -
всё забыли: были, боли… или балы,
как рождались, как – забыли – погибали,
как – забыли – жили-были, но нелепей,
что забыли: баловались, были рады,
были ели (или марципаны ели?),
были ели – в серпантине, в канители -
и осыпались к концу второй недели…
За – забыли – за… столом сидели барды
с бородами и – забыли – песни пели,
песни пели, не допели: не успели,
и колёса за – забыли – за… скрипели
и уехали в окрестные метели,
далеко за – были – полдень или полночь,
все уехали… и годы полетели
за делами, – и как всё забылось – помнишь?
1972
* * *
Ах, эта музыка опять:
"К тебе я буду прилетать" -
полудомашней-полудикой
несомой ветром паутинкой,
листком осенним расписным -
о Господи, что ж делать с ним!
Затменьем, незнакомым взгляду,
я на твои страницы лягу:
чужого смысла поперёк
читай отныне между строк
любви забытые секреты -
и мучайся: откуда это?
А это Демон прилетел
и весь твой день сорвал с петель -
тяжёлой этакой пушинкой,
в главу закравшейся ошибкой,
почти совсем не видной, но
смысл изменившей всё равно.
* * *
Как грозен сумрак и лилов,
но – свечка в бездне исполинской -
чем утешается любовь?
Монеткой, бусинкой, былинкой,
крючком, гороховым стручком -
от них не знаешь, что убавить,
и говоришь – кивком, молчком:
не забывай, возьми на память,
как колокольчик чтоб звонил,
незамедлительно и мелко…
Ещё какой-то сувенир,
ещё какая-то безделка -
в музей, в кунсткамеру, в архив…
А это кто принёс? Да ветер!
Подумать, ведь и я был жив,
и как-то юн, и как-то весел,
и вот же, всё передо мной -
и можно жизнь построить снова
из побрякушки подвесной,
открытки с видом на Страстной,
платка и камешка речного.
* * *
По неверным своим кругам
дождь крадётся средь луж краплёных:
он на цыпочках, как цыган,
как цыган – или как цыплёнок.
К этой маленькой му-зы-ке
ничего никто не добавил:
индевеет на языке
исключенье из общих правил.
Это детство, чей долгий срок
состоял из преград волшебных,
это детство, где между строк
проговаривался учебник -
то обмолвкою, то кивком,
то словами без всякой связи,
то случайнейшим холодком
в наизусть повторённой фразе.
* * *
Пора нам гулять по аллее -
по самой Одной из Аллей.
А можно чуть-чуть веселее?
Помилуй, ещё веселей?
И так уже просто до колик
смешно от того, что беда.
Ах век, ах затейник, ах комик,
остроты твои хоть куда.
Они, как весёлые бритвы,
скользят и скользят по устам -
и все сокровенные клятвы
навек запекаются там.
Помилуй, ещё веселее?
И так уже просто до слёз,
давно ни о чём не жалея,
смеёмся над всем, что стряслось!
И прямо по листьям, с размаху
катится сквозь слов кутерьму
колесико долгого смеха
далёко-далёко во тьму.
СЕРДЕЧНЫЕ ДЕЛА
1
На столько любви – вот столько
обычной воды святой.
Сладка ли тебе настойка
из горькой любви с водой?
Легко ль тебе нынче пьётся
густеющая тоска
из маленького колодца
аптечного пузырька?
Душа превратилась в камень,
болеючи за тебя,
считая удары капель
о донышко бытия.
2
Врачевать тебя тихим словом
о ту пору, как сквер ночной
ещё с вечера забинтован
ослепительной тишиной.
По заснеженным, по измятым
по аллеям туда-сюда…
Как пропахли молитвы мятой!
Исцелительница-звезда,
не спускай золотого ока
с этих окон, храни сей дом -
чем пахнул ветерок с востока,
это камфара или бром?
Полунощник, бездарный знахарь,
если б всё было так легко:
двадцать слёз или слов – на сахар
или в тёплое молоко!
* * *
Павлу Мартынову
В саду княгини Шаховской
гуляют сквозняки.
Но вообще-то там покой
и кормят птиц с руки,
и только под гору спустись -
увидишь родники,
но главное – что кормят птиц,
что кормят птиц с руки.
Синичка-душенька, прикинь,
тепла ль тебе ладонь?
Мы на ладони держим день -
и это наша дань.
Княгиня-душенька, прощай
или ещё побудь:
вот хлеб, вот зёрнышко, вот шаль,
вот стих, вот что-нибудь.
Возьми от нашего добра
немного серебра
и медных несколько монет
возьми, а нет так нет!
Никто ни в чём не виноват,
судить себя не нам.
Прими, княгинечка, привет
минувшим временам.
* * *
Мелет кофе моя мельница,
на огне журчит вода;
жизнь спешит и разумеется -
или нет, не разумеется…
в общем, значит, как когда.
У неё повадки заячьи
и глаза – как у зверька,
всё петляет – ускользаючи,
прячась то за дни, то за ночи
и не зная языка.
Молодая современница,
путаница всех времён,
пересмешница, изменница:
всё-то ею разумеется…
лишь одно не разумеется -
престарелый небосклон!
А о чём ей там лепечется
за сухой еды комком -
знает только речь-беспечница
да вокзальная буфетчица
с понимающим кивком.
Что минует, то имеется -
дескать, всё же есть просвет!
Озареньице – затменьице:
вроде как и… разумеется,
а вглядишься: нет и нет.
Никакой иной просодики,
кроме той, что день-деньской
отмеряют тебе ходики
с развесёлою тоской.
2002
* * *
Наш длинный путь по магазинам
беспечен и ужасно весел:
войдём с мороза, рот разинем
и обсуждаем, сколько взвесим
на завтрак солнца и луны.
Мой ангел, мы опять бедны.
Какая глупость, что за участь!
Опять сквозняк у нас в карманах -
давно ли мы гуляли в панах
и нас беспечная везучесть
давно ль по имени звала?
Чудны, Господь, Твои дела.
И небеса щекочут нёбо -
и мы, живущие бесплатно,
летим и выглядим бесплотно,
холодное целуя небо
в его румяные уста
в районе Южного Креста.
* * *
Чтобы проще объясниться,
мы набрали в рот воды.
Видишь, вот тебе и Ницца -
Патриаршие пруды.
Видишь, вот тебе и Мекка -
белокаменный сарай.
А чуть дальше есть скамейка -
видишь, вот тебе и рай.
Выпорхнувши ниоткуда,
птичка сядет на плечо,
рыбка выплывет из пруда -
так чего ж тебе ещё?
Я хочу, чтоб было утро!
…впрочем, это я спьяна,
впрочем, это я как будто
мы набрали в рот вина.